Надо сказать, гость был очень недурно образован, породист, числил среди своих предков самого Великого Оглюя и в новоиспеченном суверенном государстве отвечал за восстановление историко-магической справедливости. Поэтому он сразу определил, что попавшая ему в руки железка никак не могла быть изготовлена древними оглюями и, по всей видимости, принадлежала в прошлом одному из их могущественных врагов.

Что ж, и это было неплохо! Ведь если враг теряет свой меч, то, стало быть, он побежден, это ли не свидетельство доблести древних оглюев?

Таким образом, находка представляла немалую ценность, и выманить у хитрого оглюя драгоценный меч Свологда казалось задачей почти безнадежной. Оставалось надеяться на извечную восточную жадность, но и эта надежда была весьма призрачной — несанкционированная коррупция в демократическом Кирдыкюле преследовалась ох как жестоко. Взяткобратца, кем бы он ни был, сажали в специально изготовленный по такому случаю из вымени бешеной жеребяки кондом и вывешивали на солнышко, где он в страшных муках сначала пускал сок, а потом испускал дух.

— Здесь, как видите, у меня собрано восточное оружие. Имеются просто раритетные экземпляры, с уникальной магической историей! Вот этот изумительный ятаган, обратите внимание, был некогда изготовлен и зачарован в древнем Дамаске и, как хором утверждают наши истмаги, некогда принадлежал самому Оглюй-хану, — любезно пояснял гостю господин Гомб.

— Да, да, очень интересно, — рассеянно кивал гость, разглядывая голубоватую букетную сталь навзничь изогнутого лезвия. — Но наши истмаги все как один полагают, что у Оглюй-хана не могло быть ятагана ни простого, ни тем более зачарованного, потому что единственным достойным истинного оглюя оружием он считал кривую кирдыкульскую саблю, кованную так называемым «оглюйским полумесяцем» и закаленную в моче бешеной жеребяки. В вашей, безусловно, достойной коллекции, уважаемый, как я вижу, не имеется ни одного образца такого оружия. Что ж, я думаю, мы можем совершить взаимовыгодный обмен — ваш фальшивый ятаган на подлинную кирдыкюльскую саблю, принадлежавшую некогда сподвижнику хана Оглюя дюжиннику Дум-Думу. Сертификат подлинности, разумеется, прилагается.

«У-у, рожа оглюйская, — подумал Мишка-Мессер, — подумаешь, сертификат подлинности! Да у вас там эти сертификаты канцелярия печет, что твои лаваши, а оглюйское оружие у меня и у самого есть, и не только закаленное в моче ваших любимых жеребяк, но и крапленное ярым семенем. Просто я его спрятал подальше, чтобы ты, верблюд бритый, тут слюни не распускал».

А вслух сказал:

— Скажите, уважаемый Топтунсултан, правда ли, что не так давно кирдыкульские археологи-магисты в одном из древних курганов обнаружили подлинный именной меч, кованный прямым северным лучом?

Гость хитро сощурил и без того узкие глазки.

— Все-то вам известно, дорогой господин Мессер, все-то вы знаете! Вы прямо разведчик какой-то, а не коллекционер, клянусь верблюжьей елдой. Действительно, в ходе историко-магической экспедиции, организованной нашим демократически избранным херомом, в одном из захоронений такой клинок был обнаружен. Он лежал попираемый ступнями оглюйского багатура, так, как и положено оружию побежденного врага. В настоящее время мы его тщательно и всесторонне изучаем. Первые результаты исследований говорят о том, что сей меч скорее всего принадлежал некогда злейшему врагу оглюйского народа вашему древнему хану Свологду, бесславно погибшему в наших степях. Так что это, безусловно, ценный исторический трофей, подтверждающий превосходство великого оглюйского народа над северными варварами.

Мишка-Мессер в хозяине боролся с господином Гомбом. Обе стороны сложной натуры мультимедийного коллекционера были едины в своем стремлении заполучить вожделенную реликвию, но каждая из них — я имею в виду стороны натуры — настаивала на своих, оригинальных способах осуществления общего желания.

Господин Гомб предпочел бы просто купить меч князя Свологда. Причем желательно легальным путем, для чего следовало лично отправиться в знойный Кирдыкюль, поднести местным коррумпированным чиновникам положенные по закону подарки и только после этого начать долгие, изнурительные переговоры о покупке реликвии.

Мишка-Мессер полагал, что наиболее простым и эффективным решением проблемы было бы в составе компактной, но очень квалифицированной команды братков проникнуть во дворец господина Топтунсултана и, по возможности не прибегая к поддержке танков, артиллерии и авиации, изъять драгоценный меч, запугав прежнего владельца до смертной икоты.

К сожалению, реализация этого плана, даже при условии неприменения тяжелых вооружений, могла привести к нешуточному международному конфликту, поэтому Мишке-Мессеру оставалось только тихо скрежетать зубами, предоставив господину Гомбу разливаться весенней малиновкой, подготавливая таким образом почву для грядущих переговоров.

— Коньячку? — между тем ворковал господин Гомб. — Кофейку? А может быть, водочки?

Гость брезгливо понюхал драгоценный напиток — настоящий «Зеро», отставил бокал и соизволил сказать:

— Все-таки вы, русские, как были увальнями и невеждами, так ими и остались. Благородные оглюи пьют молоко жеребяк и ничего другого в рот не берут. Так повелел нам наш великий оглюйский пророк Жальмал, и мы верны его заветам.

«Это мы еще посмотрим, — злобно подумал Мишка-Мессер, — как ты ничего другого в рот не возьмешь. Возьмешь как миленький, вот только срок получишь, и возьмешь…»

Между тем напоминание о жеребяках и их молоке не понравилось и деликатному господину Гомбу.

Вот теперь две части сложной натуры коллекционера-медиамагната слились воедино в своей искренней неприязни к кирдыкюльскому гостю. И если господин Гомб продолжал дипломатические переговоры, предлагая Топтунсултану отправиться в общежитие к студенткам-магисткам, известным на всю столицу своими любовными талантами, то Мишка-Мессер дал волю фантазии.

Он совершенно явственно представлял себе меч князя Свологда. Полуторный прямой клинок, благородный и струйчатый, словно лесной ручей, испещренный древними Велесовыми рунами, выгнутая немного вперед массивная стальная гарда и тяжелое золотое яблоко обтянутой турьей кожей рукояти. Сталь и немного золота. Именно так его описывали древние богуны. И как этот клинок вонзается в сытенькое брюшко потомка Оглюй-хана, чтобы повернуться, а потом рвануть вверх и вбок, вспарывая грудную клетку, а потом, освободившись от развороченной плоти, коротким взмахом сносит наглую голову, так и не понявшую, что все для нее кончилось…

За тысячу верст от столичной квартиры коллекционера болезненно заскрипела вспарываемая изнутри железная дверь тайной оружейной комнаты во дворце Топтунсултана, потом непрочный металл не выдержал и со звоном лопнул. Меч Свологда наконец освободился из плена.

С этого момента участь гостя была решена, хотя ни сам потомок Оглюй-хана, ни господин Гомб об этом и не подозревали.

Через полчаса господин Гомб с гостем, въезжали на территорию столичного университета, намереваясь навестить веселое общежитие магисток. Заднее сиденье представительского лимузина было завалено пакетами с шампанским, фруктами, коробочками и коробками с дорогой бижутерией и прочей блескучей чепухой, без которой наносить визиты порядочным девушкам считалось неприличным.

Меч настиг господина Топтунсултана у входа в общежитие. На глазах изумленной охраны нечто черное и стремительное неслышно, словно нетопырь, пало с вечернего неба, развернулось и стремительным росчерком распороло гостя от паха до подбородка. Содержимое кишечника окровавленным перламутром вывалилось на терракотовые плитки тротуара, вызвав у присутствующих при этой безобразной сцене приступ рвоты. Не прекращая угловатого движения, меч перевернулся в воздухе, свистнул и легко смахнул голову несчастного, словно пепел с сигареты стряхнул.

Сделав свое дело, измазанное кровью и нечистотами лезвие зло и твердо вонзилось в тротуар, вдребезги расколов декоративные плитки, да так и осталось, слегка вздрагивая, словно некстати помянутая покойником бешеная жеребяка после легендарной скачки от моря до моря.

— Господин мой, Свологд Красноволк, — побелевшими губами пробормотал Михаил Семенович Гомб по прозвищу Мишка-Мессер, вынимая из кармана чистый носовой платок и осторожно берясь за горячую рукоять меча. — Как же велика ярость твоя, но и щедрость тоже неописуема!

Митька-мозгляк остервенело долбил тяжеленным ломом бетонную перемычку. Гады-строители, возводя уродливую бетонную коробку, не позаботились о коммуникациях, а может, ни отопление, ни электрическое освещение в первоначальном проекте здания и вовсе не были предусмотрены. Хотя этого, наверное, быть все-таки не могло, просто строители схалтурили, как это часто бывает. Новый владелец собирался открыть в угрюмом, похожем на противоракетный бункер строении ночной клуб, благо, площадь позволяла, да и местечко было укромное, хотя и почти в центре города. Собственно Митьке было глубоко наплевать, что будет здесь после того, как он выполнит свою тяжкую работу. Он пробивал дыры в железобетоне, там, где рукой прораба были нарисованы фломастером неровные овалы. Вечером приходил сам начальник, черноусый пузатый человек, несмотря на весну, в дубленке и теплой шапке с наушниками, укоризненно цокал языком, сокрушаясь, что работа двигается уж очень медленно, оставлял Митьке его дневной заработок — бутылку паленой водки, буханку хлеба и неаппетитные куски жареной рыбы. Долгий рабочий день кончался, и Митька отправлялся ночлежничать в темный, пропахший кошачьей мочой закуток в том же здании. В закутке стоял здоровенный, адски пылающий раскаленной нихромовой спиралью «козел», так что было тепло. И то хорошо! Зима, почитай, кончилась, пережил-таки, дни становятся все теплее, уже и весна, а скоро, глядишь, и лето.

«Летом можно жить на реке, ловить рыбку большую и маленькую, если удастся разжиться удочкой, — думал Митька, — а еще продавать жирных выползков городским рыболовам и ни о чем не заботиться аж до самой осени. Можно даже не ловить рыбу, если неохота, а просто смотреть на быструю воду. Какое это счастье — щурясь от теплого солнышка, смотреть на воду!»

А покамест можно было и поработать, тем более что хозяин поит и кормит. И денег обещал немного, но для Митьки и пара стольников деньги.

Смеркалось. Проклятая стенка не желала сдаваться, брызгала в глаза злой колючей крошкой, била по лому в ответ на Митькины тычки, и каждый ее удар отдавался во всем тщедушном мозгляковом теле, в фалангах занемевших пальцев, в мосластых, распухших от сырости запястьях, в позвоночнике, коленях и ступнях. Вдобавок ко всему из стенки вылезла корявая арматурина, которую Митька теперь пытался выворотить с помощью острого конца лома. Скоро придет хозяин, а работа не сделана, старайся, мозгляк, старайся, может быть, стена наконец смилуется над тобой, лопнет проклятая проволока-арматура, вылетит кусок бетона с другой стороны и лом провалится в желанную пустоту. А дальше будет легче, дальше всего-то и дела, обламывать края, расширяя дыру до жирной черной линии разметочного фломастера. И на сегодня все.

Но стенка попалась на редкость упорная. Когда хозяин появился в неряшливом дверном проеме, Митьке только-только удалось справиться с арматуриной, и теперь он отдыхал, присев на груду холодных бетонных обломков.

— Отдыхаем? — зло спросил хозяин. — Правильно, работа не болт, весь день простоит, ничего ей не сделается. А правило такое знаешь, что кто не работает, тот и не ест? И не пьет, значит. И еще: как потопаешь, так и полопаешь?

Митька тяжело поднялся, взялся за ненавистный лом и обреченно шагнул к треклятой стенке. Жрать хотелось аж до звона в кишках. И выпить. Выпить, свернуться клубочком на старом матрасе у пышущего жаром электрического козла, и уснуть. И во сне видеть текучую, медленно разливающуюся по пойме реку.

— Завтра доделаешь, все равно уже ни хера не видно, — милостиво разрешил хозяин и не торопясь, вразвалочку направился к выходу, где в окончательно залившей город темноте скаредно светили желтые автомобильные подфарники. — Мне ужинать пора, горяченьким, так что некогда ждать, пока ты тут закончишь. И учти, завтра…

— Хозяин, — робко подал голос Митька. — Хозяин, может быть, вы отдадите мне мою пайку? Честное слово, завтра встану пораньше и отработаю. И за сегодня, и за завтра. Я все сделаю! Хозяин!

Но громоздкий силуэт, окутанный омерзительным желтым ореолом, уходил-катился, не слушая, и вместе с ним уходила надежда на сытый вечер, на глоток водки, который смоет мозглую дрянь с дрожащего Митькиного сознания, на сон о текучей воде…

И где-то глубоко внутри Митьки-мозгляка что-то лопнуло, и он, трусливо выждав, когда сыто чавкнет закрываемая автомобильная дверь и заурчит мотор, прошептал-таки:

— В задницу бы тебе этот лом, гнида пузатая!

И только ахнул, когда прямая железная змея рванулась к разворачивавшемуся автомобилю хозяина и ударила.

Раздался крик, перешедший в хрип, двигатель закашлялся, взревел и умолк. Что-то тихо хлюпало внутри автомобиля, а потом все стихло.

Митька осторожно выбрался из здания и подошел посмотреть. Из пробитого бензобака со слабым бульканьем вытекала пахучая струйка, в железных потрохах машины что-то тихонько и уже нестрашно потрескивало. Митька не обратил внимания на бензин — не водка же, — взялся за дверную ручку скрюченными пальцами и потянул. Дверь легко открылась. Хозяин, освещенный слабым зеленым светом приборной панели, был похож на чудовищного жука с выкаченными глазами, во рту у него что-то неприятно блестело, струйки крови медленно стекали с замаранной дубленки на кремовую кожу сиденья. Митька на ощупь нашарил на заднем сиденье полиэтиленовый пакет со своей пайкой, осторожно, стараясь не задеть холодное тело лома-убийцы, вытащил пакет из машины, аккуратно и тихо закрыл дверь и отправился в свой закуток.

Когда автомобиль загорелся и рванул бензобак, он отвернулся от созерцания раскаленного нихрома и боязливо выглянул в оконный проем. Потом вернулся за бутылкой и долго сидел на куче мусора, глядя на пляшущее по черному кузову пламя, время от времени делая глоток и бессмысленно повторяя, когда вспыхивало особенно ярко:

— Ух ты! Ну, хозяин, ты даешь!

Потом Митька-мозгляк отправился спать.

Ему снилась речка, текучая вода, разлив, полузатопленные деревья и белые выползки на влажных, плотных после ночного дождя песчаных тропинках.

Столица не зря гордилась новой кольцевой дорогой. Кольцевая воистину символизировала торжество демократии и являла собой воплощенное в бетоне государственное устройство в уменьшенном, так сказать, варианте. Почему в уменьшенном? Да потому что кольцевая дорога была велика, но Россия — все-таки намного больше. Дорога имела по девять полос в каждом направлении. Три внутренние предназначались для рядовых граждан, скорость на них была ограничена, кроме того, над этими полосами висело множество дорожных знаков, в основном запретительного характера, хотя были и разрешающие. Три центральные полосы предназначались для братвы, вместо знаков там висели громадные транспаранты, рекомендующие ездить по понятиям и разъясняющие как. И наконец три внешние полосы предназначались исключительно для богунов; несмотря на то, что эти полосы почти всегда пустовали, мало кто рисковал на них заехать. Ограничений там никаких не имелось вообще, а вместо знаков и транспарантов висели очень реалистичные изображения выборных богов, видимо, как напоминание богунам, что и на них, при случае, найдется управа.

Васька-Вискарь летел на своем штучном «Банзае» по самой внешней полосе братанского кольца. Все было ништяк, из стереопроигрывателя неслись веселые звуки песенки, душевно исполняемой группой «Первая ходка», дорога, как съемная баба, сама ложилась под широкие колеса джипа. Скорость была где-то под сто восемьдесят, пустяки для такой тачки, но Васька был правильным пацаном и особенно не борзел — по ближней богунской полосе то и дело простреливали, обгоняя его, черные сплюснутые «Штральзунды» богунов, и ехать хотя бы вровень с ними было не по понятиям.

«Чего-то они раздухарились сегодня, никак что случилось, — с неожиданной тревогой подумал Васька. — Обычно за день один или два встретишь, а тут целыми этапами прут и прут».

И в самом деле, автомобильным транспортом богуны, несмотря на всяческие привилегии, пользовались только в исключительных случаях, предпочитая даже на далекие расстояния ходить пешком.

Тревожная мысль мигнула в сознании и пропала, только сердце почему-то словно царапнуло.

И тут Васька заметил на законно братанской полосе нечто чужеродное. Далеко впереди маячила какая-то явно неправильная тачка. Вискарь сбросил скорость, чтобы рассмотреть ее поближе, и обнаружил, что тачка была и в самом деле совершенно не пацанская. Старенькая «копейка», дребезжа капотом, старательно выжимала свои сто тридцать по чужой полосе, оскорбляя своим нахальным поведением любого правильного пацана. Это безобразие надлежало немедленно исправить, поэтому Васька, движимый не злостью, а чувством справедливости, ударил по тормозам, сравнял скорость своего «Банзая» со скоростью нарушителя и принялся аккуратно выдавливать того с дороги. Пожилой мужик за рулем «копейки» вцепился в руль, дико посмотрел на Ваську и что-то заорал, но с полосы тем не менее не ушел.

Братва ценит «Банзаи» не только за мощный двигатель, регулируемую гидравлическую подвеску и шикарную отделку салона. У автомобилей этой редкой в наших широтах марки дополнительно к традиционному «кенгурятнику» имеется еще и мощный бортовой обвес из никелированных стальных труб, так называемый «палисадник», позволяющий спихнуть с дороги любую машину без риска повредить кузов славного «Банзая». «Палисадник» придумал один столичный браток, когда заказывал себе новую тачку, так что вся братва очень гордилась своими «палисадниками», всячески их украшала и даже оформила соответствующий патент.

Васька-Вискарь примерился, резко повернул руль влево, и тяжелый джип мощно ударил обвесом-«палисадником» в хлипкий борт несчастной «копейки».

Машиненка шарахнулась с полосы, наискось пересекла следующую, чудом избежав столкновения, развернулась юзом на мокром шоссе и с хрустом врезалась в бордюр. Справедливость была восстановлена. Васька удовлетворенно хмыкнул, включил погромче музыку и прибавил скорость. «Я сижу в одиночке и плюю в потолочек…» — жизнерадостно доносилось из динамиков.

Из побитой «копейки» между тем выбрался наконец водитель. Звали его Михаил Михайлович, да это, в общем, не важно, спешил он, и очень спешил, оттого и выехал на почти пустую братанскую полосу. Старый товарищ, тот, с которым вместе учились и работали, вместе мотались по командировкам, отлаживая боевые системы, вместе выходили из горячей пустыни, лежал с обширным инфарктом. Ты можешь не успеть, сказал друг, и он старался успеть. А теперь вот успеть не было никакой возможности.

Михал Михалыч выбрался из разбитой машины и вышел на мокрую трассу. Проносящиеся мимо автомобили презрительно хлестали грязными охвостьями по лицу, но ему было все равно. Навороченный джип братка давно уже пропал, еще бы, при такой-то скорости!