Все снова загоготали.

— И що у вас там, в Москви, з матирю? — Он не собирался заканчивать эту бодягу, ему явно нравилось гарцевать тут перед всеми. — Своя хата, чи що?

И тут я вдруг звонко рассмеялся, живо представив себе хату типа этих, да еще с поросенком в сарае, и почему-то на Красной площади, как мы там с матерью кормим кур, ходим с ведром по воду и сушим белье на веревке. Понимал, что это лишь усугубит ситуацию, но ничего с собой поделать не мог, все смеюсь и смеюсь, никак не могу остановиться.

— Ты чого ржешь як жеребець? — несколько опешил сиплый. — Говори, а то зараз дам у вухо!

— Нет, не хата! — утерев слезы, наконец выдавил я из себя. — Квартира!

— Хвартыра? — видно, не совсем понимая, о чем идет речь, насторожился сиплый. — На який вулици ця ваша хвартыра?

— На Кирпичной! — легко ответил я. — На Кирпичной улице!

— От брехло! — возмутился сиплый. Он даже раздулся от негодования.

— Брехло, брехло!!! — опять подала голос толпа.

— Кырпычна, оловяна, деревяна! — передразнивая, противным голосом пропел сиплый. Затем опять повернулся к своим и торжественно отчеканил: — Немае такой вулици в Москви!

Все одобрительно загудели:

— Немае! Брехло! Брехло!!!

— А ты что, — вскинув голову, отважно поинтересовался я, — все улицы в Москве знаешь?

На какое-то мгновение тот немного растерялся, у него забегали глаза, но, быстро совладав с собой, он сообщил, гордо подбоченясь:

— Я-то? Я знаю! Вулицю Ленина в Москви знаю!

По толпе прошел дружный гул согласия.

— Нет никакой улицы Ленина в Москве! — твердо и спокойно сказал я. — Нет и не было никогда!

А что, умирать, так с музыкой.

— Ты мени Ленина не трожь! — с угрозой прошипел сиплый. — Вулиця Ленина у всих мистах е!

— А в Москве, — еще тверже и громче повторил я, — улицы Ленина нет!

Из толпы раздалось, на этот раз яростно:

— Брехло!!! Брехло!!! Дай йому, Мыкола!!! Дай!!!

— Ну я це тоби запамятаю! — клятвенно пообещал этот сиплый Микола, услышав требования односельчан. — Брехло, москаль поганий!

Поведя плечами, он скинул свой огромный пиджак и приблизился вплотную. Предлог был найден, и тянуть не имело смысла. Удар по морде теперь можно было ожидать в любой момент.

— Так де там твоя хвартыра? — примериваясь, как бы мне половчее врезать, продолжал интересоваться Микола для отвлечения внимания. — Та, що на Кырпычной вулици?

— В доме! — понимая, что час расплаты пробил, глядя ему в глаза, сообщил я. — В обычном доме, на восьмом этаже!

И вдруг Микола запнулся, остановился и сделал шаг назад.

— Чого??? — Он выпучил глаза и указал на меня пальцем. — На якому??? На восьмому???

Он схватился за живот, осев на корточки, затем уперся головой в землю, после чего перевернулся на бок и, засучив ногами, принялся гоготать:

— А!!! Не можу, не можу, ну брехун, ну москаль, восьмий этаж!!!

И вся эта монолитная толпа вдруг рассыпалась. Кто-то повалился как подкошенный, кто-то согнулся в три погибели, кто-то плюхнулся на задницу с размаха, но равнодушных там не было. Все они заливались, хрюкали, сучили ногами, катались по траве. Даже флегматичный Сашка бился в конвульсиях у ворот, а он-то каждый день по три раза слушал рассказы Вали, как она жила у нас в комнате на восьмом этаже и обожала выходить на балкон обозревать пейзаж.

— Брехло!!! Брехло!!! — выли и стонали они на все лады. — Восьмий этаж!!! Ой, не можу!!! Ой помираю!!!!

С тем же успехом я мог сообщить, что живу на восемьсот восьмом этаже. А то, что показывали в кино и по телевизору, мало соотносилось ими с реальностью, к тому времени мне это было уже понятно.

Позже я узнал, что в их районном центре самым высоким домом было двухэтажное здание горкома, расположенное в бывшем купеческом особняке.

Бить меня не стали. Зачем, когда я сам себя так разоблачил и опозорил. Колотить бессовестного брехуна — себя не уважать.

И вплоть до самого нашего отъезда, стоило мне только показаться на улице, как за мной устремлялась улюлюкающая толпа малышни:

— Брехло!!! Брехло иде, восьмий этаж!!!!

* * *

Шел день за днем. Мы все так же ходили на Псёл, став черными от загара. Так как бани у наших хозяев не было, с собой мы всякий раз брали кусок мыла. Валялись на берегу и читали книжки. Обратно идти было тяжело, жарко, и кусали слепни. Со временем мы научились тормозить попутный транспорт, включая и цыганские повозки. Нас довозили до перекрестка, сокращая дорогу ровно вдвое.

Обычно во время пути мы шли и разговаривали, хотя разговорами это назвать было трудно. В основном говорила мама, а я слушал. Она рассказывала мне о своей школе у Военторга, где училась с ребятами — выходцами из известных семей, вроде племянников маршала Жукова или сына наркома Кагановича, — как ее пионервожатыми были дочки Хрущева и Буденного, какие буфеты устраивал в школе Никита Сергеевич и как ее одноклассник, сын прокурора Москвы, поведал, что когда вырастет, то первым делом убьет своего отца за то, что тот водил его на допросы врагов народа и заставлял на это смотреть.

Мама пела веселые песни своей студенческой молодости и рассказывала, как познакомилась с отцом, когда они учились в МГУ. От последнего совместного отпуска родителей в позапрошлом году у меня осталась красивая туристская кепка с пластмассовым козырьком и с надписью: SAULKRASTI-72.

Еще мама сообщила, что в следующем году она защитит диссертацию, будет получать больше, и тогда мы снова сможем поехать в Крым или Прибалтику.

Однажды мама принялась объяснять, почему тут все так плохо живут. Рассказала про раскулачивание, про колхозы, как людей, настоящих крестьян, увозили в ссылку целыми селами, а дома оставались лодыри да пьяницы, не умевшие ни сеять, ни жать. Говорила про то время, когда каждую яблоню, каждую грушу обложили налогом, и чтобы не платить, хозяева деревья эти принялись повсеместно вырубать. Вот отчего тут с тех пор ни яблок, ни груш.

Зато, говорила мама, здесь совсем не глушат «Голос Америки», такое радио тут никто не слушает. Это точно. Даже на такой допотопной радиоле, что стояла у нас в хате, принималось отлично. Мы ловили «Голос Америки» и «Свободу» в те редкие минуты, когда в доме никого не было, кроме нас. В далекие дошкольные времена, на даче в Щербинке, я засыпал под треск дедушкиного приемника, запоминая наизусть почти каждую передачу. И если в выходные приезжали гости, то, рассаживаясь к обеду за большой стол на террасе, они валились от хохота, едва я начинал: «Вы слушаете „Голос Америки“ из Вашингтона!»

Обычно после обеда я вытаскивал на прогулку Валину сестру Ирку и ее двоюродного братца, вечно голодного Сашку, и мы шли гулять куда глаза глядят. Сашка явно боялся лишний раз выйти за ворота, опасаясь хлопцев, от которых ему доставалось с завидным постоянством, приходилось тащить его почти насильно. А меня здесь так ни разу и не отлупили. Думаю, он считал, что я заговоренный.

Мама периодически говорила:

— Все-таки Сашка — дегенерат!

А мне казалось, что не такой уж Сашка и дегенерат, просто в свои четырнадцать он вел себя как семилетний. Мечтал всегда о какой-то ерунде, играл в совсем уж детские игры, целый месяц воображая себя Янеком из фильма о четырех танкистах.

А Ирка была шустрой и веселой, хоть и ябедой.

Я пробовал пересказывать Сашке с Иркой самые главные мои книги, загадывать ребусы и шарады из Перельмана, но быстро увидел, что им это не интересно. Зато я научил их делать дудки из сухого борщевика, и мы бродили по дорогам и свистели. Больше всего Сашке с Иркой нравились дурацкие песенки и страшные истории. После стольких смен в пионерлагерях подобное я знал без счета, и они просили меня исполнять именно это.

* * *

А грибы-то мы нашли!

Однажды, возвращаясь с реки, мы чуть забрали в сторону и через четверть часа заметили в степи какую-то сине-зеленую прямоугольную заплатку.

Заплатка оказалась сосновой посадкой приличного размера. С какой целью тут высадили эти сосенки, было непонятно, но главное, под каждой там было по несколько маслят, маленьких, все просто один к одному, только появившихся, не червивых. На следующий же день мы отправились с рассветом туда, причем я совсем не протестовал, так хотелось сделать маме приятное.

Позаимствовав корзины у хозяев, мы прочесали весь этот искусственный лес. Под низкими ветками приходилось ползти буквально по-пластунски, после чего у нас была полная башка трухи, паутины и иголок, но это того стоило.

Мы собрали столько, что после того, как эти маслята были отварены и засолены, их получилось ровно на полное ведро, а я-то хотел его выкинуть. Ведро поставили в погреб и закрыли на ключ от Сашки, ну а мама была просто счастлива.

Валя, в Москве от мамы не отходившая, тут с самого нашего приезда стала вести себя так, будто мы соседи, никак не больше.

Мама сначала удивлялась, потом обижалась, но дней через десять привыкла и несколько раз мне на Валю жаловалась.

Та любила взять понравившуюся вещь из маминого раскрытого чемодана и, приложив к себе, встать у зеркала, направив на маму особый взгляд. Мама моргала и смотрела растерянно. Тогда, чтоб было понятнее, Валя говорила: