Возможно, именно поэтому, думала она, ее так тянет к Илье. Она полагала, что если будет жить рядом с вот таким вот полюбленным телом, то рано или поздно научится у него этой легкости.
А потом — ну, потом они съехались. Хотя она все еще не могла решить, действительно ли ей нравится их сближение: он иногда отпускал совершенно неуместные, на грани пошлости реплики за столом, разговаривал с набитым ртом и громко смеялся над собственными шутками. Он вообще все делал громко, даже молчал. Его энергии хватало на всех: вставал в шесть — а иногда и в пять, — принимал душ, ехал на репетицию, затем — на стадион, играть в футбол с друзьями; после игры разгоряченный приезжал домой, еще раз принимал душ, снова ехал в театр или на пробы, возвращался, опять принимал душ и звал Таню на вечеринку. Иногда она соглашалась, думала, это полезно — бывать среди живых людей; что-то вроде упражнения — как стоять планку, только тренируешь мышцы не живота, а что-то другое — социальные навыки, может быть, или что-нибудь в этом роде. Но тренировки эти пока не приносили результатов, и все обычно заканчивалось тем, что она стояла в углу, смотрела на дверь и думала: если я сейчас вот так вот просто уйду, будет ли это невежливо? Как вообще люди обычно уходят с вечеринок? Есть ли какой-то особенный этикет ухода? Какой-то ритуал? Умом она, конечно, понимала, что никому дела нет, когда ты уйдешь, все пришли развлечься, двери открыты. Но она так боялась, что ее неверно поймут, — и это был самый сильный ее страх — быть неверно понятой, — поэтому стояла там, в углу и молча дожидалась конца вечеринки, разглядывала гостей: лица, костюмы, руки.
Затем к ней подходил уже немного опьяневший от алкоголя и всеобщего внимания Илья.
— Мне нравится, когда ты так смотришь.
— Как?
— Вот так, — он изобразил ее взгляд: прищурился, склонил голову набок. — Ты, типа, как антрополог, изучаешь повадки аборигенов.
Вместе они прожили полгода, и все это время она пыталась разгадать его секрет, понять, как ему удается быть таким естественным в своем теле. Их отношения меж тем портились с каждым днем, или, точнее, медленно выдыхались. С Ильей было нелегко — ему хватало проницательности, чтобы видеть ее болевые точки, но не хватало такта, чтобы в нужный момент промолчать. Одной из таких точек была татуировка у нее на шее.
Первые месячные у Тани случились в тринадцать — проснулась утром от скручивающей боли внизу живота в мокрой постели, испугалась. Благо Лера была дома, успокоила, объяснила, помогла сменить простыни. А вечером вручила Тане конверт. В конверте был сертификат в тату-салон, и Таня сначала решила, что сестра издевается. Но Лера была серьезна:
— Ты теперь взрослая. Нужно это отметить — совершить что-нибудь необратимое.
— А сама ты как отметила?
Лера повернулась, подобрала волосы, и Таня увидела татуировку: маленький геральдический олень.
— Ого, — сказала она. — А если мама увидит?
— Не увидит, не парься, — ответила Лера. — Я уже три года так хожу — и ничего, под волосами же.
Спустя несколько дней, когда стало полегче, Таня отправилась в салон, пару часов листала альбом с образцами рисунков морских чудовищ и земноводных и наконец выбрала идеальный вариант. Мастера не смутило, что ей, очевидно, еще не было восемнадцати, и когда вечером она вернулась домой и прошла мимо кухни в детскую, ей даже говорить ничего не пришлось, Лера все поняла по глазам, зашла в комнату следом и тихо закрыла дверь.
— Покажи.
Таня подобрала волосы — на шее сзади над самым верхним позвонком блестел наклеенный мастером квадратный кусочек пленки. Лера чуть отклеила край — кожа под пленкой была красная, опухшая, обильно смазанная вазелином, но рисунок был отчетливо виден — маленькая черная ящерица.
— Офигеть. А почему ящерица?
— Не знаю. Просто понравилась.
Так у них появилась общая тайна, и эта тайна их сплотила; и вечером за ужином они сидели с матерью на кухне, и Лера подмигнула Тане, и Таня улыбнулась, и ей казалось, что это самый важный и самый интимный момент их общего детства — даже важнее того случая с крапивой. С тех пор Лера никогда не дразнила Таню и относилась к ней как к равной и, даже переехав на Камчатку, писала письма, которые всегда заканчивала одинаково:
...P.S. передавай привет ящерице
Прошло уже десять лет, Таня с тех пор успела окончить педагогический, который изначально рассматривала лишь как запасной вариант и подавала в него документы только чтобы успокоить мать; во ВГИК ее в итоге не взяли, забраковали на стадии творческого конкурса, и Таня, разочарованная в собственном таланте — точнее, убежденная матерью в том, что никакого особого таланта у нее нет, «а кино — это вообще не профессия», — пошла учиться на учителя иностранных языков. Теперь, спустя годы, она вела курсы английского, готовила студентов к TOEFL и IELTS; зарплата была неплохая, она даже купила себе подержанный «Поло». В общем, многое в жизни менялось, но одно оставалось неизменным — Таня до сих пор тайком писала сценарии своих будущих фильмов и скрывала от матери татуировку — и перед встречей с ней заклеивала ящерицу пластырем, на всякий случай, чем приводила Илью в недоумение:
— Вот скажи мне, какой смысл в татухе, если ты ее прячешь? Тем более от мамы. Ты вот жалуешься вечно, что она тебя, типа, не принимает такой, какая ты есть. Я, конечно, не эксперт, но, по-моему, это у вас абсолютно взаимная фигня.
В двадцать три Таня наконец накопила денег и пошла учиться в киношколу, на специальность «режиссер неигрового кино». И этот факт скрывала от матери так же тщательно, как и ящерицу.
— А киношколу ты тоже пластырем будешь заклеивать? — спрашивал Илья. — Нехилый такой пластырь нужен. Такие вряд ли в аптеке продают. Вот клянусь, при встрече расскажу твоей маме все — и про татуху, и про кино.
Возможно, именно поэтому Таня их не знакомила, даже не собиралась. И очень иронично, что знакомство все же состоялось — за день до того, как она съехала от Ильи. И за три — до того, как мать исчезла.
Позвонила соседка снизу, тетя Нина: «Танечка, дорогая, я, конечно, очень извиняюсь, но у нас тут мокрые пятна на потолке, а с люстры вода течет. Вот, слышишь? Это я ведро подставила».
Мать не брала трубку, и Таня кинулась искать ключи от ее квартиры. Илья сидел на диване и наблюдал за ней, спросил, в чем дело, и она рассказала про бедную тетю Нину, которую они стабильно заливают в среднем раз в два года, и еще мама трубку не берет, в общем, черт знает что, как обычно, надо ехать и исправлять. Илья поднялся с дивана.
— Ну что ж. Надо — значит поедем.
— Куда?
— Куда-куда, к маме.
Она не стала отговаривать — не до того было, — и через полчаса они уже стояли у двери, из-под которой на лестничную площадку медленно натекала лужа. Таня щелкнула замком, потянула дверь на себя, и вода небольшим водопадом через порожек выплеснулась ей прямо на кеды. В коридоре был караул — ботинки, тапочки и туфли, как лодки и гондолы, скользили по зеркальной поверхности воды. Таня бросилась в ванную, закрыла кран. В переполненной ванной плавали какие-то белые простыни, одну из них затянуло в сливное отверстие, другая забила запасной слив.
— Вы что здесь делаете? — раздался сонный голос матери в коридоре.
— Мама, твою мать, ты почему трубку не берешь?
— Я спала, — сказала она таким будничным тоном, словно это вообще все объясняет; посмотрела под ноги: — Кто мне тут разлил?
Таня достала с балкона полотенца и ведра, Илья снял кроссовки, закатал штанины и рукава, и они стали собирать воду, сначала ковшом и стаканом, затем — полотенцами. Мать пыталась помочь, но после Таниной просьбы поберечь спину пробормотала: «Вот только орать на меня не надо», — ушла на кухню и там поставила чайник.
Спустя час потоп удалось ликвидировать, и мать позвала Таню с Ильей пить чай. Она, похоже, выспалась, спина не болела, и настроение у нее было такое, словно потоп произошел не по ее вине и не в ее квартире. Когда Таня сказала, что надо бы, мол, узнать, насколько сильно пострадали потолки тети Нины, мать махнула рукой.
— Ой, да пошла она в баню! Она мне знаешь что? Она говорит, я слишком громко хожу. У меня костыль, — показала костыль, постучала им по полу, — я костылем хожу, але!
На плите засвистел чайник, и мать сменила тему.
— А вы, значит, у нас Илья, — уточнила она, Илья кивнул. Мать посмотрела на Таню. — А Таня мне про вас совсем ничего не рассказывала.
— И сейчас ты узнаешь почему, — прошептала Таня, когда мать отвернулась к плите за чайником. Кухня была такая маленькая, что переставить чайник с плиты на стол можно было, не вставая со стула.
— Я все слышу, — сказала мать и посмотрела на часы на стене, потом на Илью. — Сейчас четыре часа, почему вы не на работе? У вас же есть работа?
Илья улыбнулся — он помнил Танины рассказы о том, что мать первым делом всегда спрашивает о работе, таким же тоном, каким истовый верующий спрашивает о Боге.
— Я актер, — сказал он.
— Актер — это, конечно, хорошо, но у вас же есть какая-то работа?
— Мама!