День третий
«Проснувшись, Михаилу было хуже, чем вчера».
Именно такую безграмотную фразу издевательски произнес мозг Грошева, когда он очнулся. Причем казалось, что мозг отделен от него, сидит в кресле черным чертом, будучи при этом невидимым, положил ногу на ногу, покачивает копытом и ехидно наблюдает за разлепляющим глаза подопечным. И молча спрашивает:
«Худо тебе, бедолага?»
«Очень».
«Но ты ведь знал, что так и будет?»
«Знал».
«Тогда зачем?»
«Бессмысленный вопрос».
«И как? Помирать будем или что будем?»
«Отстань!»
И мозг-черт, как ни странно, отстал.
Так и помереть недолго, в самом-то деле. Надо девушку позвать. Как ее… Что-то необычное. Илона? Нет, короче, но похоже. Похоже на Аню, но не Аня. Яна? Да, вроде.
— Яна! — позвал Грошев. — Яночка!
Вошла девушка.
— Доброе утречко, дядя Миша, — сказала она. — А меня Юна зовут, будем знакомы.
— Не издевайся. У меня спросонья бывает… Память…
— Воды дать?
— Да. И немного…
— Нет. Кончилось.
— Врешь! Я точно помню, там оставалось!
— Михаил, послушай. Я это тысячу раз проходила. У матери была такая история. Если на второй и даже третий день выдержать, то все обойдется. Если нет, то запой на неделю. А потом — пятьдесят на пятьдесят, рулетка: или умрешь, или, если повезет, останешься живой. Хочешь сыграть?
— Я лучше знаю, что мне делать!
— Нет, теперь я знаю. Я терплю, и ты сможешь!
— Сучка, прекрати меня мучать! Тварь! Скотина! — завыл Грошев, выворачивая рот, зная, что выглядит безобразно, но в этом была своя похмельная хитрость: девчонка увидит, что интеллигентный и порядочный человек совсем потерял контроль над собой, значит, ему совсем плохо.
Юна ответила с неожиданной мягкостью:
— Михаил, миленький, потерпи, у тебя таблетки на кухне, принести?
— Дура! Если я с похмелья помру, тебе легче будет?
— Не помрешь. Мать ни разу не померла. Нет, померла, но потом и не от этого. Принести таблеток?
Грошев закрыл глаза. В девушке ощущалось непреклонное упорство. А мозг говорил, став из черта соболезнующим ангелом-хранителем: она права, надо выдержать, перетерпеть. Соглашаться с ним не хотелось.
— Чуть-чуть, пять капель! — жалобным тенорком попросил Грошев.
— Не надо. Сам же понимаешь. Принести таблетки?
— Давай.
Юна принесла таблетки, стакан с водой, потом чаю с молоком, умеренно горячего. Помогла Грошеву приподняться (кстати, подушка, постельное белье — когда это все появилось?), он по глоточку выхлебал всю кружку. Попытался встать.
— В туалет? — догадалась Юна. — Пойдем.
Опираясь на нее, Грошев добрел до туалета. Там посидел по-женски, потому что стоять не было сил. Кое-как натянул трусы (а кто и когда его раздел до трусов?), выполз из туалета, добрался, обхваченный Юной за талию, до кресла-кровати. Сел, потом лег на бок, спиной к ней. Мягкое и прохладное упало сверху — накрыла одеялом. Спасибо. Ничего. Раньше обходилось, и теперь обойдется.
Он проспал до вечера, а после Юна возилась с ним: водила в туалет, давала таблетки, поила чаем, сидела рядом, держала за руку, Грошева прошибло на чувствительность, он прошептал:
— Спасительница ты моя. Я почти в норме. Теперь немного можно.
— Ни к чему. Ты даже и не хочешь, ты по инерции.
— Хочу!
— Но не так же, как раньше?
— Нет. Раньше по-больному хотел, а теперь по-здоровому.
— А здоровые могут и не пить. У тебя снотворное есть какое-нибудь?
— Есть. Там… Принеси коробку с лекарствами, сам возьму.
— Только лишнего не заглоти.
— Я что, отравиться собрался?
— Кто тебя знает…
Ночь третья
………………………………………………………………………………….
День четвертый
Грошев лежал, болел, изредка вставая, чтобы наведаться в туалет, посидеть в кухне и покурить. Юна совсем пришла в себя, взялась за хозяйство: в кастрюле на плите что-то варилось; стиральная машина, стоявшая в кухне, урчала, работая; Юна нашла утюг и что-то гладила на кухонном столе, подстелив плотную старую штору.
Понимая состояние Грошева, Юна не тревожила его разговорами. Вечером упросила поесть. Грошеву было уже лучше, но он был по-прежнему болезненно вял, даже пришаркивал при ходьбе. Не Юне показывал, как ему плохо, скорее сам себе — чтобы не обнадеживаться раньше времени.
Пытался читать, что-нибудь смотреть, но ни к чему не было интереса. Да и не для интереса ему это надо было, а чтобы протянуть время, не спать, дождаться ночи, иначе будет бессонная мука.
И дотерпел, дождался,
Ночь четвертая
но все равно не заснул, прислушивался к сердцу, которое стучало часто и болезненно, потом показалось, что немеет кисть левой руки, он пошевелил ею, потрогал правой рукой — чувствительность нормальная, но ощущение онемелости сохраняется. И пальцы левой ноги начали неметь. Мизинец и тот, который рядом. Как он называется? Безымянный, как и на руке? Потом и желудок закрутило, стало жарко, Грошев откинул одеяло и тут же замерз, да так, что зубы застучали, накрылся и продолжал мерзнуть, но вскоре все же согрелся.
Возникло острое чувство то ли горечи, то ли тоски, то ли отчаяния, Грошев вникал в него и определил: это ненависть. Он ненавидит себя. Не себя целиком, а свое тело. Оно все болит, ноет, его бросает то в жар, то в холод, оно живет своей гнилой угасающей жизнью, а ведь зачем оно? — только голову носить. Да и голова не особо нужна, она — вместилище мозга. Все, что называется Михаилом Федоровичем Грошевым, там, в этом мозгу, в этом комке весом чуть больше килограмма. Если собрать мозги всех жильцов дома, они легко вместятся в мусорный контейнер, да еще останется свободное место.
Придется опять выпить снотворное. Это вредно, это ведет к привыканию, но надо выспаться, иначе завтрашний день пропадет, и его заранее жаль.
Грошев тяжело заворочался, поднимаясь, тут же возникла Юна — как чуткая сиделка.
— Что-то хочешь?
— Снотворное принять.
— И так принимал уже. Ничего, заснешь.
Юна села рядом, взяла Грошева за руку. За худую, костистую руку с дряблой кожей. Старую. Грошеву стало неприятно от этой мысли, хотел убрать руку, но не убрал. Слишком уютно и тепло было руке в ладони Юны.
Она сидела неподвижно, терпеливо глядя перед собой. Так, наверное, дежурила рядом с больной матерью.
А профиль у нее красивый. Даже странно. Странно и несправедливо: профиль как на древнегреческой камее, а повернется — продавщица из парфюмерного ларька в торговом центре. Впрочем, продавщицы бывают ничего, очень ничего, даже очень ничего…
День пятый
Наутро Юна сообщила, что неделя объявлена нерабочей.
— Я слышал, с понедельника хотели.
— Так сегодня понедельник. Пишут, что заболевших все больше и умирают уже. Ты как себя чувствуешь?
Грошев засмеялся:
— Хорошо спросила!
— Я без задней мысли. Вижу, что уже нормально.
И правда, не совсем нормально, но почти сносно чувствовал себя Грошев. Позавтракал с аппетитом, с благодарностью Юне и собственному организму.
— Пора мне валить отсюда, а то запрут Москву, застряну тут, — сказала Юна.
Грошев, услышав это, с удивлением понял, что не хочет, чтобы девушка уезжала. За это короткое время она стала привычной, будто давно уже здесь.
— Я тебя не гоню, — сказал он.
— А что я тут делать буду? Ни работы, ничего. И денег совсем мало.
— Я же сказал: решим.
— Да я без намека.
— Все равно решим.
Грошев взял телефон, увидел множество пропущенных звонков и сообщений от Маши. Потом прочитает, потом позвонит ей, чуть позже. А пока по делу, Тонкину.
Тонкин не ответил. Грошев написал ему: «Толя, ситуация аховая, срочно нужны деньги!» Подумав, добавил: «Хочешь верь, хочешь нет, меня ограбили. У меня полный ноль». Еще подумал и еще добавил: «Всего 10 тыс. Но срочно. На карту. И я тебе все прощу». Перед отправлением последнюю фразу стер.
Пошел принимать душ, побрился, переоделся во все чистое, заглянул в телефон: от Тонкина ни ответа, ни денег.
И что делать? Побираться по друзьям и знакомым? Большинство из них люди довольно обеспеченные, не удивятся, если попросишь и полмиллиона (это не значит, что дадут), а вот если стукнуться насчет мелочи, то придется объяснять, почему он так стремительно обнищал, что-то придумывать или рассказывать о казусном случае в магазине. И то и другое унизительно.
Четверть века живет Грошев в Москве, почти половину жизни, обзавелся кучей знакомств и связей, а настоящих друзей — ни одного. Все остались в Саратове. Все, кто еще жив. Там общее детство, общая юность, молодость, это роднит навсегда, как кровная близость. Сравнение допустимое: братья и сестры потому близки, что питаются в утробе одними и теми же соками, а живущие вместе на каком-то участке земли пьют одну воду, дышат одним воздухом, видят одни облака днем и звезды ночью.
Есть, правда, Леня Кропалев, земляк и периодический друг, как называет его мысленно Грошев, но у Лени он и без того слишком часто одалживается.
Вот и получается: некому позвонить в трудную минуту.
Придется все-таки объясняться с Машей. И у нее просить денег. Она даст, да еще и с радостью даст.