А денег не миллионы, и тут вспомнилось, что он уже неделю собирается позвонить Тонкину.

Тонкин — его работодатель, дает переводить англоязычные детективы, а в последнее время и скандинавские с автоматическим подстрочником. Когда Тонкин первый раз подсунул такой детектив, шведский, Грошев спросил:

— И как я буду переводить, если я в шведском ни уха ни рыла?

— С немецкого переводил же.

— Я его немного знаю, а тут совсем ноль.

— Перестань, та же германская группа. А главное — фантазируй. Считай, что делаешь авторизованный перевод. У тебя стиль такой, что им и не снилось; если бы они так писали, мировыми звездами стали бы. Когда свою книгу напишешь уже?

— Пишу. Но это не детектив.

— Ну да, ты же интеллектуал!

И вот Тонкин должен ему денег. Довольно приличную сумму. Отговаривался тем, что в холдинге, куда входит его издательство, реорганизация, плюс переезд, плюс, сам понимаешь, кризис.

— Полгода, Толя! — упрекал Грошев. — Полгода я жду этих денег!

— Но я же плачу!

— В рассрочку, по чуть-чуть, мне едва хватает на жратву и коммуналку!

— Все сейчас так живут, Миша.

— И ты?

— Слушай, ну неприлично умному и взрослому человеку говорить такие вещи! Ты социалист, что ли? Хорошо, предложу тебе свое место, двенадцать часов работы в сутки, ответственность, никакой личной жизни — пойдешь?

— Я к тому, что себе ты наверняка платишь вовремя и полностью?

— А вот и нет, Миша, холдинг платит и тоже задерживает.

Теперь к этому добавится ссылка на вирус, на эпидемию. И все равно надо звонить, ругаться, пригрозить приехать и поговорить лично, глаза в глаза. Но не сегодня.

Юна вышла из комнаты с полотенцем в руках.

— Можно душ принять?

— Можно. Постой, я там кое-что…

Грошев зашел в ванную, прикрыв дверь, осмотрелся: нет ли чего личного вроде белья на виду? Белья на виду не было, но все, конечно, очень убого. Когда приделывал задвижки, не думал об этом, а сейчас стало досадно. На дне ванны полоса ржавого цвета, слив работает плохо, и, принимая душ, приходится стоять по щиколотку в воде. Раковина со сколами, с грязным ободком вокруг стойки крана, сам кран поворачивается туго, и ручка тоже тугая, чуть резче поднимешь ее — плещет и брызжет, опускаешь — еле течет. Над ванной красуется пластиковая разноцветно-полосатая мочалка — с ручками, чтобы можно было намыливать спину, ибо потереть-то некому.

Но ведь эта Юна, судя по всему, тоже не в хоромах жила. Да и замечают ли молодые люди что-то, кроме себя? Грошев в юности в каких только квартирах не побывал, и у бедных друзей и подруг, и у обеспеченных, и у богатых — по советским скромным меркам; разве рассматривал он обстановку и вещи? Нет, не до этого было.

И Грошев вышел, ничего не сделав.

— Там, если надо, шампунь и все прочее, но мужского типа, — сказал он.

— У меня все есть. — Юна показала пластиковую сумочку. — Только фена нет.

— В шкафчике под раковиной, а розетка над зеркалом.

— Спасибо.

Грошев взялся готовить завтрак-обед. Салат из помидоров и огурцов, яичница-глазунья, буженина, масло вынул из холодильника, четыре ломтя хлеба подсушил в тостере. Заварил чай, хотя обычно пользуется пакетиками. Чай этот был кем-то подарен с рекомендацией, что у него уникальный вкус с ароматом тибетских трав. Грошев аромата не почувствовал, для него любой чай отдавал травой, необязательно тибетской, поэтому если он и пил его, то с молоком, а обычно глотал растворимый кофейный напиток — кружками, как пьют американцы. Бочковой, по выражению друга Кропалева, тоже человека одиноко живущего, но в пищевых пристрастиях взыскательного; он в своем блоге частенько описывает сравнительные качества различных продуктов и напитков, многие из которых Грошев не пробовал и не собирался. В частности, ни разу не ел суши и роллы, даже иногда этим хвастал, и все удивлялись: «Прямо-таки ни разу? Совсем?» — «Ни разу. Совсем».

Через полчаса сидели за столом. Лицо Юны, показавшееся, когда Грошев ее впервые увидел, серовато-бледным, сейчас чуть окрасилось румянцем, волосы распушились и стали похожи на шалаш из темного сена, надетый на голову. Бывает — свои волосы, а будто парик, вот у Юны именно так.

Все в ее лице было как-то нескладно и друг другу неподходяще. Тонкий и прямой нос уместен на удлиненном лице, а у Юны лицо равносторонне-треугольное, с остреньким подбородком; пухловатая и довольно красивая нижняя губа подошла бы капризной симпатичной блондиночке, но на этом знаменателе покоился тонкий числитель губы верхней, умаляя дробь красоты; в круглых глазах хороши были бы наивность и простодушие с долей стеснительности, а они смотрят со скукой рано созревшей мудрости, которую ничем не удивишь.

— Нравится? — спрашивает Грошев о яичнице и буженине, о чае.

— Да, нормально, — отвечает Юна.

— Извини, на десерт ничего. Я сладким не слишком увлекаюсь. Мед есть. Хочешь батон с медом?

— Не очень. А водки нет у вас? Я иногда немного… Как транквилизатор. Успокаивает.

Была водка у Грошева, полбутылки в холодильнике, и он охотно достал ее и налил Юне стопку. Ему понравилось, что у девушки обнаружилась слабость, недостаток: с людьми, у которых есть слабости и недостатки, всегда меньше церемоний.

— А вы? — спросила Юна.

— Мне еще работать.

— Чуть-чуть не вредно. Я же не алкоголичка, чтобы одна пить.

— Я иногда пью один, и я не алкоголик.

— Вы понятно, вы один живете. Тогда я не буду.

— Хорошо, выпью. Чуть-чуть.

И Грошев налил себе на донышко стопки, но под взглядом Юны добавил. И еще добавил. Не до края, но две трети получилось.

А эта барышня умеет мягко давить, подумал он, с ней нельзя расслабляться. Как, впрочем, и с любой особью женского пола.

— За встречу, — сказал Грошев.

Юна кивнула и выпила одним глотком. Без лихости, но и не делая вид, что для нее это исключительная редкость, очень просто и спокойно выпила и деловито заела куском буженины.

— Где учились, что закончили? — спросил Грошев.

— В школе, потом, после девятого, в педколледж поступила на льготный бюджет, знакомые матери помогли… Не закончила, правда.

— А что за фирма у вашего дяди, кем он хотел вас устроить?

— Понятия не имею. Я его никогда не видела.

— И какие планы в таком случае?

— Побуду у вас, пока не уедете.

— Пока не уезжаю, позвонили — планы изменились.

Грошев, разглядев девушку, решил: пусть останется дня на три-четыре. Он не обнаружил в себе никакого к ней интереса — и слава богу. Ни красотой она не блещет, ни умом, провинциальная заурядочка, с такой рядом жить — все равно что с дальней родственницей, никаких эмоций, только легкое неудобство, компенсируемое приятным сознанием, что приютил сироту.

Грошев понравился себе этим решением, захотелось небольшой награды, он предложил:

— Еще по одной?

— Давайте.

— Не запьянеете?

— Я на это крепкая. И можно меня на «ты».

— Без проблем. Но меня, уж извини, на «вы», и Михаил Федорович. Не люблю я эту моду нынешнюю.

— Это не мода, а для удобства. И чтобы на равных. Или оба на «вы», или оба на «ты».

— А то, что кто-то старше, роли не играет?

— Какая еще роль? Дольше прожил человек — и что? Это заслуга какая-то?

— Разве нет?

— Нет. Мало ли кто как жил. А то получается, как типа в больнице сказать: я уже год болею, а ты только что в палату пришла, давай меня на «вы» и уважай, а я тебя на «ты» и в упор уважать не собираюсь. Заслужи сначала!

— Странное сравнение. Но, значит, не надо заслуживать?

— Что? Чтобы как к человеку относились?

— Путаница у тебя в голове, Юночка. Ничего, что я так тебя назвал? Не харассмент, в суд не потащишь?

— Очень смешно, — хмыкнула Юна.

Хмыкнула, как показалось Грошеву, почти презрительно.

Все они такие, миллениалы эти, ни черта за душой, ни знаний, ни умений, часто и профессии никакой, а важничают и высокомерничают как настоящие. Надо бы на место ее поставить, да лень. Пусть, пусть обнаружит себя. Грошеву даже творчески выгодно — материал для наблюдения.

— Ладно, — сказал он, — оба на «ты», и я просто Михаил. За равенство!

Выпили.

Молча ели. Грошеву не придумывались вопросы, Юна тоже ни о чем не спрашивала. А могла бы: все-таки перед ней незнакомый человек, с которым придется быть рядом какое-то время. Чувствовалось, что она к Грошеву совершенно равнодушна, как к случайному попутчику в купе. Равнодушна вообще ко всему — сидит над тарелкой, ест, не поглядывая даже по сторонам, а ведь любому человеку бывает любопытно осмотреться в незнакомом месте. И что задумалась о своей доле, тоже незаметно. Просто сидит и ест, потому что есть хочет, вот и все. Удивительно бесцветная девушка.

— Может, прогуляемся? — предложил Грошев.

— Я Кремль хотела посмотреть.

— Не сегодня. Просто пройдемся по окрестностям.

— А что тут?

— Дома. Люди. Парк тут симпатичный.

— Я через него шла, да, нормально.

Понимай: видела я твой парк, больше не хочу.

— И другой парк есть, Тимирязевский, не парк, а целый лес. И пруд большой. Там некоторые уже сейчас купаются.

— Холодно купаться.

— Я и не предлагаю.

— Спасибо, я поспать собиралась. Ночью в поезде совсем не спала. Можно?