Ночь первая
и пошел в кухню.
Дверь в спальню открыта, там темно, но с каким-то отсветом. Грошев заглянул и увидел, что Юна лежит на животе, а телефон перед нею. В ушах наушники. Что-то смотрит.
Он открыл холодильник, достал водку, поставил на стол, опять открыл холодильник, взял банку с корнишонами. Налил стопку, полез в банку вилкой, стучал по стеклу, ловя ускользающий огурец, — делал все как днем, без ночной приглушенности движений. Словно давал этим понять Юне: знаю, что ты не спишь. Если захочешь, можешь присоединиться, но сам приглашать не буду.
И Юна вышла из комнаты, спросила:
— Тоже не спишь?
— Как ты догадалась? Выпьешь?
— Ночью стремно… — и села за стол.
— Так будешь или нет? — Не дожидаясь ответа, Грошев достал вторую стопку, налил.
Выпили.
— Значит, в детском саду работала? — спросил Грошев.
— Да, недолго. Практика была от педколледжа.
— А почему не закончила?
— За матерью надо было ухаживать.
— Сильно болела?
— Да. Квартиру на лечение пришлось продать.
— А жили где?
— Мы в рассрочку продали. Есть такие риелторы, они узнают, что человек должен умереть, старый или больной, а денег на лечение нет, они предлагают оформить квартиру на продажу и ждут смерти. Некоторых будто бы ускоряют.
— Убивают?
— Необязательно. Договариваются с врачом или медсестрой, чтобы давали лекарства, от которых хуже будет.
— Это и есть убийство.
— Может быть. Но я следила за этим. Или бывает, когда договор неправильно составлен, человек еще не умер, а они приходят и выносят из квартиры. Реально на улицу. И все по закону, они в бумажку тыкают, а там мелкими буквами все написано.
— Тычут.
— А?
— Тычут. Не тыкают.
— Ну тычут. Какая разница?
— Терпеть этого не могу! Какая разница! Мало что неграмотно говорят, они еще и защищаются! Даже хвастаются!
— Я не защищаюсь и не хвастаюсь, а просто — чем хуже? Тычут — хорошо, хотя смешное слово получается: тыч, тыч! А тыкают — нехорошо. Почему нехорошо-то?
— Не нехорошо, а неправильно! Неграмотно!
— Я не про это. Что изменится? Вот мне сошьют юбку… Нет, я юбок не ношу. Ну, что-нибудь сошьют, нет, я ничего не шью, покупаю, но я теоретически, сошьют что-то не в мой размер, мне неудобно. А тут что неудобно? Тычут, тыкают. Ты же понял, о чем я.
— Правильная речь сохраняет язык. Язык — как систему координат. Для лучшего взаимопонимания! А еще она маркер образованности! Она…
Юна не дала договорить, подняла палец:
— Вот! Вот и пусть все знают, что я необразованная, зачем я буду кому-то голову дурить?
Грошев развел руками:
— Ну, если так… Значит, вас не выгнали?
— Нет, нормальные риелторы были, им врачи сказали, что ждать не больше полугода, и они терпели, ничего такого не делали. А может, надо бы.
— Ты с ума сошла?
— Мама сама просила ей что-нибудь вколоть. Если бы ты так мучился… Врачей просила, меня просила. Я по трусости не соглашалась.
— По трусости?
— Ну, не по трусости… Не знаю… Кому хочется убийцей быть? Одной врачихе тихонько сказала, а она как на меня поехала: ты что говоришь, ты, блядь, дочь! Не парит, что ругаюсь?
— Если для тебя привычно — валяй.
— Не то что привычно, а иногда без этого никак. Короче, раскричалась: смотри, мы будем вскрытие делать, если что-то обнаружим, я лично на тебя заявление в суд напишу, дура жестокая! Ага, жестокая. Смотреть и видеть, как мать с ума от боли сходит, — жестокая, а они лишнюю ампулку дать — не жестокие. По часам, блядь, в случае острой боли! А если у нее все время острая боль? Короче, дали помучиться подольше, как положено. По правилам, блядь.
— Тонко уела.
— Чего?
— Про правила напомнила.
— Я не нарочно. Выпьем еще?
Выпили.
Грошев спросил мягко, с почтением к чужим страданиям:
— А потом все-таки согнали тебя с квартиры?
— Само собой. У тети Кати жила в подвале. Подвал хороший, дядя Витя его для мастерской сделал. Сухой, чистый, только без света, без окон. А потом я с молодым человеком жила полгода, он квартиру снимал. Потом расстались с ним, а обратно к тете Кате нельзя было, она сказала, что дядя Витя там все время работает.
— Или не захотела, чтобы ты там жила.
— Может быть. А что хорошего, если чужой человек под тобой живет? Я ей даже не родственница. Пошла на молочный комбинат работать, там общежитие обещали, но мест не было, сняла комнату у бабушки, не выдержала, через два месяца съехала.
— Вредная бабушка?
— Да не то чтобы… Условие было — я сама питаюсь, отдельно, а ее продуктов не трогаю. Съехала на этом. Суп сварит и в кастрюльке внутри черточку сделает, чтобы я не отлила. Или начинает холодильник проверять, вынимает все и осматривает, на ладошке взвешивает, а сама на меня смотрит. Любому надоест. И я ушла, и… Ну и все в этом духе.
— Я смотрю, у тебя уже много чего было, — сказал Грошев. — А я думал, совсем зеленая, тебе сколько — восемнадцать, девятнадцать?
— Двадцать два уже. Но паспорт всегда спрашивают, когда сигареты покупаю. Я в мать, она долго молодой казалась. Но не очень красивая была, как и я тоже. А с тридцати вдруг повело — была тощая, стала стройная, а подруги многие растолстели. И лицо получшело. После тридцати меня родила, другие от родов хуже становятся, а она совсем зацвела. С тридцати до сорока у нее прямо звездная жизнь была. И с работой все в порядке, и с мужчинами, квартиру купила…
— А отец? Отец был какой-то?
— Какой-то был. Женатый, двое детей. Правда, семью бросил потом.
— Ушел к твоей маме?
— Нет, к другой женщине. Я его видела всего раза два. Поговорили немного: как дела, как что. Я его отцом даже не почувствовала, чужой мужик совсем. Смешно.
— И не помогал, никаких алиментов?
— Откуда? Две семьи, у него и на себя-то не хватало.
Юна взяла сигарету, встала.
— Кури здесь, — разрешил Грошев. — Я тоже, потом проветрим.
Он налил еще по одной, чтобы закурить было приятней.
Достал вторую бутылку:
— Не против?
— Все равно не спим.
Выпили, закурили, посидели молча.
Грошева наконец немного отпустило.
Хватит себя грызть, думал он. Ты приютил несчастную девушку, и это хорошо весьма. Девушка размякла душой, и это тоже хорошо.
Она — типичная жертва. По всему видно. Свои беды принимает как должное. И это не стоицизм, не мужество, это спасительная эмоциональная тупость. Что всему их поколению свойственно.
— Да, — сказал он, — непростая жизнь у тебя была, Юнона!
Он выговорил ее имя с лукавой улыбкой. Будто шутливо уличил.
Юна отреагировала равнодушно:
— Мать так назвала, но мне полное имя не нравится.
— Она «Юнону и Авось» любила? В Москву ездила смотреть, или к вам приезжали?
— Кто?
— Спектакль.
— А, ну да, какой-то театр что-то такое играл, мне говорили. Нет, просто древняя богиня такая была, матери это имя всегда нравилось. А я, когда полностью называю, все почему-то считают, что это имя ненастоящее или что я проститутка.
— Логично. Проститутки любят необычные имена брать.
— А ты откуда знаешь?
— Профессия такая. Пишу книги, должен многое знать о жизни.
— Серьезно? И в магазинах продают? И в интернете ты есть? А как твоя фамилия? Извини, — спохватилась Юна и объяснила: — Мне только твое имя-отчество сказали.
— Грошев моя фамилия, но в магазинах не продают. Я еще своих книг не издал. Не спешу.
— А живешь на что?
— Перевожу книги с разных языков.
— Тоже интересно, — милосердно сказала Юна.
— Очень, — усмехнулся Грошев. И сменил неприятную тему. — Ты уж прости, но мы ведь откровенно обо всем: тебе самой в проститутках не пришлось побывать?
— Не взяли. Одна подруга привела меня к их главному…
— К сутенеру?
— Командиром они его называли. Привела к командиру, тот раздел, посмотрел, говорит: нет, костей много, а секса нет. В салон и на выезд в городе не годишься, могу на дорогу поставить. Это значит — для дальнобойщиков, для шоферов… — начала объяснять Юна.
— Я знаю. Думал, таких уже нет. Плечевыми их называют.
— Пользовался?
— Юна, я, если ты заметила, живу на свете довольно давно. И много о чем знаю, даже если не пользовался.
— На самом деле всякие есть. Я отказалась. Не настолько здоровая, чтобы по ночам мерзнуть, ждать кого-то, а потом ехать неизвестно с кем или прямо в кабине…
— Только это остановило? Не морально-нравственные принципы?
— И принципы тоже, я не блядь по характеру и к сексу отношусь спокойно. Тоже в мать, она рассказывала, что к тридцати только… Ну, как сказать…
— Вошла во вкус?
— Типа того.
Грошев хмыкнул со сведущим видом:
— Видишь ли, Юна, это зависит от того, какие попадаются мужчины. Ибо мужчины наши, отечественные, в этих вопросах очень ленивы и нелюбознательны. Они думают о себе, не понимая элементарной вещи: чем больше женщине ты дашь, тем больше от нее получишь. И это целая наука.
Юна вдруг засмеялась. И смеялась все громче. Хохотала уже.
— Что? — спросил Грошев.
Юна продолжала хохотать. Не могла успокоиться, хлопала ладонями по столу, сгибалась, чуть не стукаясь лбом, вытирала слезы.
— Водички? Или еще водки? — спросил Грошев.