Ночь первая

и пошел в кухню.

Дверь в спальню открыта, там темно, но с каким-то отсветом. Грошев заглянул и увидел, что Юна лежит на животе, а телефон перед нею. В ушах наушники. Что-то смотрит.

Он открыл холодильник, достал водку, поставил на стол, опять открыл холодильник, взял банку с корнишонами. Налил стопку, полез в банку вилкой, стучал по стеклу, ловя ускользающий огурец, — делал все как днем, без ночной приглушенности движений. Словно давал этим понять Юне: знаю, что ты не спишь. Если захочешь, можешь присоединиться, но сам приглашать не буду.

И Юна вышла из комнаты, спросила:

— Тоже не спишь?

— Как ты догадалась? Выпьешь?

— Ночью стремно… — и села за стол.

— Так будешь или нет? — Не дожидаясь ответа, Грошев достал вторую стопку, налил.

Выпили.

— Значит, в детском саду работала? — спросил Грошев.

— Да, недолго. Практика была от педколледжа.

— А почему не закончила?

— За матерью надо было ухаживать.

— Сильно болела?

— Да. Квартиру на лечение пришлось продать.

— А жили где?

— Мы в рассрочку продали. Есть такие риелторы, они узнают, что человек должен умереть, старый или больной, а денег на лечение нет, они предлагают оформить квартиру на продажу и ждут смерти. Некоторых будто бы ускоряют.

— Убивают?

— Необязательно. Договариваются с врачом или медсестрой, чтобы давали лекарства, от которых хуже будет.

— Это и есть убийство.

— Может быть. Но я следила за этим. Или бывает, когда договор неправильно составлен, человек еще не умер, а они приходят и выносят из квартиры. Реально на улицу. И все по закону, они в бумажку тыкают, а там мелкими буквами все написано.

— Тычут.

— А?

— Тычут. Не тыкают.

— Ну тычут. Какая разница?

— Терпеть этого не могу! Какая разница! Мало что неграмотно говорят, они еще и защищаются! Даже хвастаются!

— Я не защищаюсь и не хвастаюсь, а просто — чем хуже? Тычут — хорошо, хотя смешное слово получается: тыч, тыч! А тыкают — нехорошо. Почему нехорошо-то?

— Не нехорошо, а неправильно! Неграмотно!

— Я не про это. Что изменится? Вот мне сошьют юбку… Нет, я юбок не ношу. Ну, что-нибудь сошьют, нет, я ничего не шью, покупаю, но я теоретически, сошьют что-то не в мой размер, мне неудобно. А тут что неудобно? Тычут, тыкают. Ты же понял, о чем я.

— Правильная речь сохраняет язык. Язык — как систему координат. Для лучшего взаимопонимания! А еще она маркер образованности! Она…

Юна не дала договорить, подняла палец:

— Вот! Вот и пусть все знают, что я необразованная, зачем я буду кому-то голову дурить?

Грошев развел руками:

— Ну, если так… Значит, вас не выгнали?

— Нет, нормальные риелторы были, им врачи сказали, что ждать не больше полугода, и они терпели, ничего такого не делали. А может, надо бы.

— Ты с ума сошла?

— Мама сама просила ей что-нибудь вколоть. Если бы ты так мучился… Врачей просила, меня просила. Я по трусости не соглашалась.

— По трусости?

— Ну, не по трусости… Не знаю… Кому хочется убийцей быть? Одной врачихе тихонько сказала, а она как на меня поехала: ты что говоришь, ты, блядь, дочь! Не парит, что ругаюсь?

— Если для тебя привычно — валяй.

— Не то что привычно, а иногда без этого никак. Короче, раскричалась: смотри, мы будем вскрытие делать, если что-то обнаружим, я лично на тебя заявление в суд напишу, дура жестокая! Ага, жестокая. Смотреть и видеть, как мать с ума от боли сходит, — жестокая, а они лишнюю ампулку дать — не жестокие. По часам, блядь, в случае острой боли! А если у нее все время острая боль? Короче, дали помучиться подольше, как положено. По правилам, блядь.

— Тонко уела.

— Чего?

— Про правила напомнила.

— Я не нарочно. Выпьем еще?

Выпили.

Грошев спросил мягко, с почтением к чужим страданиям:

— А потом все-таки согнали тебя с квартиры?

— Само собой. У тети Кати жила в подвале. Подвал хороший, дядя Витя его для мастерской сделал. Сухой, чистый, только без света, без окон. А потом я с молодым человеком жила полгода, он квартиру снимал. Потом расстались с ним, а обратно к тете Кате нельзя было, она сказала, что дядя Витя там все время работает.

— Или не захотела, чтобы ты там жила.

— Может быть. А что хорошего, если чужой человек под тобой живет? Я ей даже не родственница. Пошла на молочный комбинат работать, там общежитие обещали, но мест не было, сняла комнату у бабушки, не выдержала, через два месяца съехала.

— Вредная бабушка?

— Да не то чтобы… Условие было — я сама питаюсь, отдельно, а ее продуктов не трогаю. Съехала на этом. Суп сварит и в кастрюльке внутри черточку сделает, чтобы я не отлила. Или начинает холодильник проверять, вынимает все и осматривает, на ладошке взвешивает, а сама на меня смотрит. Любому надоест. И я ушла, и… Ну и все в этом духе.

— Я смотрю, у тебя уже много чего было, — сказал Грошев. — А я думал, совсем зеленая, тебе сколько — восемнадцать, девятнадцать?

— Двадцать два уже. Но паспорт всегда спрашивают, когда сигареты покупаю. Я в мать, она долго молодой казалась. Но не очень красивая была, как и я тоже. А с тридцати вдруг повело — была тощая, стала стройная, а подруги многие растолстели. И лицо получшело. После тридцати меня родила, другие от родов хуже становятся, а она совсем зацвела. С тридцати до сорока у нее прямо звездная жизнь была. И с работой все в порядке, и с мужчинами, квартиру купила…

— А отец? Отец был какой-то?

— Какой-то был. Женатый, двое детей. Правда, семью бросил потом.

— Ушел к твоей маме?

— Нет, к другой женщине. Я его видела всего раза два. Поговорили немного: как дела, как что. Я его отцом даже не почувствовала, чужой мужик совсем. Смешно.

— И не помогал, никаких алиментов?

— Откуда? Две семьи, у него и на себя-то не хватало.

Юна взяла сигарету, встала.

— Кури здесь, — разрешил Грошев. — Я тоже, потом проветрим.

Он налил еще по одной, чтобы закурить было приятней.

Достал вторую бутылку:

— Не против?

— Все равно не спим.

Выпили, закурили, посидели молча.

Грошева наконец немного отпустило.

Хватит себя грызть, думал он. Ты приютил несчастную девушку, и это хорошо весьма. Девушка размякла душой, и это тоже хорошо.

Она — типичная жертва. По всему видно. Свои беды принимает как должное. И это не стоицизм, не мужество, это спасительная эмоциональная тупость. Что всему их поколению свойственно.

— Да, — сказал он, — непростая жизнь у тебя была, Юнона!

Он выговорил ее имя с лукавой улыбкой. Будто шутливо уличил.

Юна отреагировала равнодушно:

— Мать так назвала, но мне полное имя не нравится.

— Она «Юнону и Авось» любила? В Москву ездила смотреть, или к вам приезжали?

— Кто?

— Спектакль.

— А, ну да, какой-то театр что-то такое играл, мне говорили. Нет, просто древняя богиня такая была, матери это имя всегда нравилось. А я, когда полностью называю, все почему-то считают, что это имя ненастоящее или что я проститутка.

— Логично. Проститутки любят необычные имена брать.

— А ты откуда знаешь?

— Профессия такая. Пишу книги, должен многое знать о жизни.

— Серьезно? И в магазинах продают? И в интернете ты есть? А как твоя фамилия? Извини, — спохватилась Юна и объяснила: — Мне только твое имя-отчество сказали.

— Грошев моя фамилия, но в магазинах не продают. Я еще своих книг не издал. Не спешу.

— А живешь на что?

— Перевожу книги с разных языков.

— Тоже интересно, — милосердно сказала Юна.

— Очень, — усмехнулся Грошев. И сменил неприятную тему. — Ты уж прости, но мы ведь откровенно обо всем: тебе самой в проститутках не пришлось побывать?

— Не взяли. Одна подруга привела меня к их главному…

— К сутенеру?

— Командиром они его называли. Привела к командиру, тот раздел, посмотрел, говорит: нет, костей много, а секса нет. В салон и на выезд в городе не годишься, могу на дорогу поставить. Это значит — для дальнобойщиков, для шоферов… — начала объяснять Юна.

— Я знаю. Думал, таких уже нет. Плечевыми их называют.

— Пользовался?

— Юна, я, если ты заметила, живу на свете довольно давно. И много о чем знаю, даже если не пользовался.

— На самом деле всякие есть. Я отказалась. Не настолько здоровая, чтобы по ночам мерзнуть, ждать кого-то, а потом ехать неизвестно с кем или прямо в кабине…

— Только это остановило? Не морально-нравственные принципы?

— И принципы тоже, я не блядь по характеру и к сексу отношусь спокойно. Тоже в мать, она рассказывала, что к тридцати только… Ну, как сказать…

— Вошла во вкус?

— Типа того.

Грошев хмыкнул со сведущим видом:

— Видишь ли, Юна, это зависит от того, какие попадаются мужчины. Ибо мужчины наши, отечественные, в этих вопросах очень ленивы и нелюбознательны. Они думают о себе, не понимая элементарной вещи: чем больше женщине ты дашь, тем больше от нее получишь. И это целая наука.

Юна вдруг засмеялась. И смеялась все громче. Хохотала уже.

— Что? — спросил Грошев.

Юна продолжала хохотать. Не могла успокоиться, хлопала ладонями по столу, сгибалась, чуть не стукаясь лбом, вытирала слезы.

— Водички? Или еще водки? — спросил Грошев.