— Открой, Антоний, — сказал из-за двери чей-то голос.

Голос был такой знакомый и вместе неожиданный, что дьячок подпрыгнул от изумления, поскорее отбросил в сторону ухват и трясущимися руками стал отпирать щеколды — всего три штуки. Раньше-то их меньше было, но в мирное время Антоний все больше на молитву надеялся да на Божье попущение, а теперь, когда над головой летали мины и снаряды, с тремя щеколдами как-то спокойнее было. Но сейчас щеколды эти мешали, цеплялись, путались в руках, а отец Антоний все боялся, что не поспеет, проворонит и волшебный голос уйдет, растворится сам собой — так же внезапно, как и появился. Последнюю щеколду, обезумев, он рванул с такой силой, что она, абы как крепленная на ржавых кривых гвоздях, выскочила из пазов и так и осталась в руках.

Отшвырнув ее в сторону, дьячок распахнул дверь и увидел на пороге того, кого и не чаял уже увидеть живым — отца Михаила собственной благословенной персоной. Вид у него был усталый, борода заледенела, на бровях космато лег мелкий снежок, но все это не имело никакого значения, главное — сам он был тут, словно из-под земли явился, или, правильнее сказать, сошел с небес.

— Отче!

Повалился дьячок на колени, обнял ноги Михаила, прижался к ним, дрожал, как приблудный пес, которого после долгих месяцев голодной и страшной жизни на улице вдруг завели, наконец, в теплый и безопасный дом.

— Ну-ну, Антоний, что ты… — Смущенный отец Михаил наклонился, крепко взял дьячка за плечи, стал поднимать. Но тот подниматься отказывался, поджимал ноги, как подрубленный, изображал битву с земным тяготением, не желал отпускать заново обретенного своего настоятеля. Однако ж решимость Михаила перевесила, и дьячок все-таки выпрямился, стал на ноги, но все еще глядел пытливо и жадно, ловил что-то в черных цыганских глазах священника. Потом, встрепенувшись, повел отца Михаила в дом, по-прежнему крепко держась за его рукав, будто боялся, что тот возьмет и разойдется в воздухе так же внезапно, как и соткался из пурги и метели.

— Господи, счастье-то какое! — радостно говорил причетник. — Счастье-то какое… А я уж совсем помирать собрался…

— Ну, помирать нам еще рано, — строго отвечал ему отец Михаил. — Совершенно это не к месту сейчас — помирать.

Он обернулся назад, увидел, что Катерина так и стоит до сих пор снаружи, в наметенном у порога сугробе, махнул ей рукой.

— А это вот сестра Катерина, познакомься…

Антоний невидящим взором поглядел на Катю, кивнул, улыбнулся широко, отчего физиономия его обрела вид совсем уже комический.

— Счастье-то какое, — снова повторил он невпопад.

Катя едва сдержала улыбку. То ли Бог, то ли, напротив, нечистый в насмешку наградил дьячка козлиной внешностью, только рогов для полноты счастья не хватало. При взгляде на его худую обросшую физиономию с длинной тонкой бороденкой и блекающим голосом на память приходили карикатурные малоросские дьячки писателя Гоголя. А впрочем, может, и не было тут никакой карикатуры, такие они и были, эти дьячки еще при начале времен, откуда их списал Гоголь, и такими точно дошли до наших дней.

Уже давно добрые прихожане приходили в смущение от несообразной натуры причетника, предлагали ему даже бороду сбрить — во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а также, чтобы не срамить церковь православную. Однако дьячок все отказывался, стеснялся: без растительности подбородок у него был некрасиво скошен последствиями родовой травмы.

Но сейчас было не до изысков красоты, устали и внезапные гости, и сам дьячок переволновался необыкновенно, так, что ослаб и сел на лавку, держа себя за сердце правою рукой.

— Что такое? Нехорошо тебе? — обеспокоился отец Михаил.

— Сердце малость прихватило, — счастливо блестя глазами, сказал дьячок, — от радости, должно быть.

— Так ты приляг, отдохни, — заботливо сказал архистратиг, — незачем здоровье надрывать.

— Куда же я прилягу? — испугался дьячок. — Такие гости дорогие, а вдруг вы уйдете?

— Никуда мы не уйдем, — успокоил его архистратиг. — Дело к ночи, пурга разыгралась. Заночуем у тебя, если ты не против.

Несколько секунд дьячок даже не мог вымолвить слова.

— Я… не против? — пробормотал он. — Да я… Да как я могу быть против… Да я всем сердцем… Желаю только, чтоб всегда…

— Ну, вот и славно, — устало улыбнулся архистратиг. — Где бы у тебя тут чаю вскипятить?

Восторг изобразился на лице дьячка:

— А чай, батюшка, ведь он готовый уже. Горячий… Хоть прям сейчас наливай да пей.

Отец Михаил задумчиво кивнул.

— Чай нальем, непременно, и выпьем тоже, — он поглядел на причетника. — Есть у тебя телефон?

— Как же, — проговорил дьячок, — без телефона мы как без рук. Медвежий угол, глушь, чащоба. Обязательно надо, чтобы телефон. Принести, что ли?

— Будь ласков, — попросил его отец Михаил.

Дьячок метнулся к сундуку, стоявшему в углу и накрытому церковной парчой — тоже было из храма перенесено, во спасение от воров и жуликов — распахнул его, подняв тучи пыли, стал выкидывать на пол пожелтелые журналы «Крестьянка» и «Работница», а также почему-то «Корея» за бог весть какой мохнатый год. За ними последовали никогда не ходившие часы, сломанные молотки, гнутые гвозди, железные совки, какие-то дощечки, вырезки из газет, полосатые шерстяные тряпки, компасы, вентиляторы на ручном ходу и прочая невозможная рухлядь, невесть откуда взявшаяся и непонятно зачем хранимая до сего дня, словно необыкновенная драгоценность. Докопавшись почти до дна, Антоний с торжеством вытащил циклопических размеров сотовый телефон, весь черный и способный при падении в голову убить годовалую лошадь. Телефон был зачем-то бережно завернут в клетчатую тряпицу, еще хранившую слабые очертания носового платка.

— Эк ты его содержишь! — крякнул отец Михаил. — Как в швейцарском банке…

Смешливая Катя не выдержала, прыснула, стесняясь и прикрывая лицо рукой. Хихикнул, довольный, и сам дьячок.

— Как же иначе, — подхихикивая и весело поглядывая на гостей, говорил он. — Вещь в хозяйстве полезная, в любой момент может понадобиться.

Отец Михаил взял в руки увесистый телефон, потыкал в старорежимные кнопки, приложил к уху. Телефон мертво молчал.

— Так он у тебя заряжен ли? — спросил он.

— А зачем, батюшка? — удивился причетник. — Кому мне здесь звонить? Разве что на тот свет, так оттуда, поди, сами побеспокоятся…

Отец Михаил хмуро побарабанил пальцами по телефону.

— Ну, а электричество у тебя есть, розетка работает?

— Нет электричества, война все списала, — с охотой отвечал старый псаломщик. — Кого тут электричеством греть, меня, что ли, старого пенька… А я ничего, не жалуюсь. Свечечки имеются, дрова, спички — вот и доволен.

Отец Михаил хмурился все больше.

— А в селе есть электричество? Или там тоже война все списала?

— В селе должно быть, — неуверенно произнес Антоний. — Там, как бомба на линию упадет, приезжают электрики, по другому разу все чинят. Должно быть, я так думаю.

Архистратиг кивнул кудлатой своей головой, думал о чем-то. Потом вздохнул, поднялся со стула.

— Спасибо тебе, друг Антоний, за гостеприимство, — взял удивленного дьячка за руки крепко, сжал в своих. — А нам идти нужно.

Онемел причетник от неожиданности, сжалось его сердце в предчувствии расставания, заныло от боли.

— Как идти, куда идти? Только ведь появились, двух слов не сказали…

— Ты прости, но дело у нас, очень важное дело. Непременно надо в Москву позвонить, там человек ждет.

— И что же, что человек? — волновался дьячок. — Неужто не подождет еще немного? Только я к жизни вернулся, и тут на тебе. За что такое наказание, Господи? Хотя б до утра останьтесь, вон метель-то как метет…

На Антония жалко было смотреть: глаза его полны были слез, бороденка тряслась от горя, весь он казался сейчас подстреленным зайцем, который дрожит и плачет в ожидании смерти. Отец Михаил против воли немного смягчился.

— Не можем мы ждать, понимаешь? — сказал он, положив на плечо собеседнику горячую, крепкую руку. — От нас жизнь людей зависит… Погибнут они без нас…

— А так вы погибнете! — упрямился дьячок. — Пургой вас заметет. Да и как вы пойдете в село? Там ведь бои шли несколько дней, неизвестно, кто там сейчас — свои или наши.

— Меня не тронут, я — лицо духовное, — твердо сказал священник.

— Да им-то все равно, какое лицо, духовное или такое, пуля дырочку найдет, — с горечью отвечал Антоний. — А даже если и вас не тронут, то до спутницы вашей, сестры Екатерины, точно доберутся. Разве можно девушке молодой туда, где солдатня бродит?

Отец Михаил задумался, дьячок глядел на него с надеждой. Потом перевел подслеповатые беспокойные глаза свои на Катю.

— Хоть вы ему скажите, нельзя так… Ведь это же чистое самоубийство — не зная броду, соваться в воду… Подождите до утра, а там уж я схожу на разведку, узнаю, чего как. Меня не тронут, я местный, меня все знают. А про вас уж забыли почти, да и не узнать вас после сумасшедшего дома…

Сказал так дьячок и помертвел от страха — какая обидная глупость вырвалась из его уст против воли. Однако отец Михаил ничего, словно и не заметил. Он молча глядел в окно — там вихрилась пурга, заметая мир до самого края, до Геркулесовых столбов, воздух быстро синел — еще полчаса, и поглотит пространство черная зимняя ночь, и самого себя не различишь в ней, не то что дорогу до села.