Так, не торопясь, выехали они за ворота, к выходу, к спасению — только больные таращились на Ясинского, прижавши перепуганные лица к стеклам. А за забором уже ползли, ползли чередой другие автомобили с белыми слабыми полосками на антеннах, на зеркалах — словно в траурный поход двинулся почти весь город.

Соврал, соврал главврач Онопко Петр Петрович, докторская диссертация «Клинические особенности протекания острых алкогольных галлюцинозов в условиях традиционной терапии». Не приехал он ни завтра, ни потом… Может, угодил на обратном пути под обстрел, может, орки не пустили. А может, просто запил по-черному, до острых алкогольных галлюцинозов, в народе именуемых белочкой и чертями зелеными. Это бывает, особенно с людьми, вернувшимися из зоны военных действий, людьми, обещавшими, да не выполнившими своих обещаний.

А орки — что ж, орки вроде погоды, на которую, как известно, неча пенять, коли рожа крива. Или вы думали, что везде они наступают, а нас обойдут деликатно, по ленточке? Да еще и остальных предупредят: «Не будем, друзья, беспокоить доктора Ясинского Станислава Владиславовича и пользуемых им психов — всех, как один, чрезвычайно достойных людей…» Может, где-то в Крыму и водятся такие орки — вежливые, зеленые, но только не у нас, на Юго-Востоке.

А наши орки, не будь дураки, взяли в кольцо больницу, обложили стальным вороньим станом, никого не впускали, не выпускали, только Ясинского, да и то не всякий раз. Пестрые они были, орки, разнокалиберные, сразу видно, что добровольцы. Настоящие вежливые только погоны спарывали и приезжали сюда повзводно и поротно. Каждый знал, кто в каком чине и кому как честь отдавать. А эти, которые у нас, совсем разношерстные оказались, со всего поля ягода, хуже только казаки тупоносые…

Ко всему счастью, орки были еще и осатаневшие, и не от войны, а по жизни такие. Убивали весело, игриво, с матерком — нравилось им это дело. Вежливые же отпускники или, проще сказать, кадровые, глядели на все равнодушно — ничего личного, просто война. Надо убить — убьем, не надо — тоже убьем, но без радости, без воодушевления.

Хотя, справедливости ради, дело свое душегубское орки тоже знали туго, у них даже пушка была. Они эту пушку разворачивали в украинскую сторону и били не то чтобы прямой наводкой, но тоже довольно прицельно. Укры в ответ бесились, но ударить чем-то серьезным остерегались: знали, что в больнице ненормальные и за такое варварство никто их по головке не погладит — ни ООН, ни ПАСЕ, ни свои же генералы, зря просиживающие галифе в Киеве, матери городов русских, да и всей, что греха таить, святой Руси.

Ясинский, мало на что надеясь, пару раз все-таки ходил к оркам, упрашивал их отойти подальше: боялся, что не выдержат укры, помолясь, долбанут по больнице, разнесут все к чертовой матери. Орки смотрели снисходительно, посмеивались, скребли в грязной пороховой щетине, но от тактики своей отказаться не желали. Такая, говорили, наша стратегия. Мы, говорили, жизнь свою должны беречь, чтобы вас, дураков, спасти от фашистов и жидобандеровцев.

— Видал, лупят по городу почем зря — по жилым кварталам, кстати сказать?! — спрашивал доктора главный орк, больше на гоблина похожий, или даже на тролля: лысый, пузатый, в желтоватом камуфляже и с гнилыми зубами во весь рот.

— Так вы же первые по ним отсюда стреляете, — осторожничал Ясинский.

— Мы — совсем другое, — терпеливо объяснял дураку пузатый. — Это наша стратегия такая: жизнь свою беречь. Укры ведь не станут по дурдому шмалять, их за это гейропа не похвалит. Мы же отсюда будем по ним мочить вполне безнаказанно. А вы, лепилы, лучше бы нам спирту отлили, как добровольным защитникам вашей вонючей родины, ну, и вашим личным ангелам-хранителям, если что…

— Где же я тебе спирту возьму, если его даже на больных не хватает? — не выдержал, вспылил Ясинский — допекло все-таки доктора.

— А где хочешь, там и бери, — равнодушно ответил орк и отвернулся. Совсем отвернулся, вообще, словно и не было перед ним никого. Доктор смотрел ему в жирный затылок, наливался яростью. Негодяи, мерзавцы, они тут в войнушку играют, а там люди гибнут, больные, беззащитные… Секунду ругательства катались у него в горле, словно камни, — твердо, еле слышно. Потом вдруг прорвало — посыпались, как с горы. Били прямо в череп, стучали. Подскакивали. Все там было: и про ублюдков, и про мать, и про место, в которое им всем бы сейчас пойти — и тем, и этим, вместе со своими пушками и «градами».

Гоблин секунду стоял, не веря ушам, потом обернулся. Совсем близко доктор увидел гнилую щель его рта, узкий прищуренный глаз — и тяжелым магнитом, смертным колодцем потянул взгляд черный ствол автомата, снятого уже с предохранителя. Доктор сглотнул последнее слово, хотел забубнить, вроде как не вслух, про себя было говорено, но потом махнул рукой — давайте, чего уж там! — а сам боялся.

Ствол все маячил дырой, страх чернел, дулся в горле пузырем, грозил удушить еще до первого выстрела. Но вдруг не выдержали, закачались, лопнули орки, заржали во весь голос — нестрашно, весело, необидно даже. И главный их, пузатый, тоже ржал, как лошадь. Ясинский сперва заморгал глазами — как прикажете вас понимать? — потом дошло, осенило. Смешно им, видите ли, что штатский доктор, пилюлькин гребаный, клистирная трубка выражается как нормальный, как реальный пацан, как мужик, мать его ети! Давай-ка, доктор, вали поздорову к своим психам, не искушай добрых людей, а то ведь ни для кого пули не жалко, тем более — для интеллигента…

С тем и отправился Ясинский восвояси, в больницу, кляня про себя всех орков на свете — и здешних, и тамошних.

Сейчас, осыпаемый легким снегом, шел он по городу к аптеке, и пятилась перед ним метель, отступала, тушевалась. То ли вверху где-то, то ли, наоборот, прямо из преисподней дали грозный сигнал, и пурга опала, прильнула поземкой к земле, а город проступил в холодном воздухе прозрачный, как мираж.

Мираж этот, правду сказать, был нерадостный. Здания стояли, уродливо и мертво скалясь обколотыми окнами, — словно чудовищный жук-короед выгрыз из них все внутренности. Машин не было видно вовсе, а которая появлялась, та норовила прошмыгнуть побыстрее, водитель в ней беспрестанно крестился, закатывал глаза, хотел притвориться мертвым, чтобы целились не в него. Лежала поперек тротуара чисто выметенная взрывом обшарпанная дверь, редкие прохожие огибали ее осторожно: вдруг под ней мина, не рвануло бы! Метель милосердно присыпала раненый наст, еще вчера искромсанный стеклом и лысыми ветками, будто погулял тут раздухарившийся вор, подписал гигантской бритвой окрестности.

За спиной раздался пронзительный детский крик. Доктор вздрогнул, присел, пригнулся, окунулся в придорожную поземку. Оттуда только, из мелькающей снежной нави, посмел обернуться назад — готовый ко всему, к страшному. Но сзади никого не было — ни ребенка, ни взрослого, только выл обезумевший кот с отстреленным хвостом, по виду сирота, горемыка. Хвост не заживал, кровоточил слегка, кот стыдливо прятал обрубок между ног, с пятнистой морды придушенно глядели зеленые глаза, родственники неизбежной беды… В другое время не задержался бы Ясинский, уступил бы коту дорогу, как положено, но сейчас… сейчас все они были союзники на этой войне, все пострадавшие, и которые с хвостами, и которые так.

— Кис-кис-кис, — прошуршал доктор, шаря рукой в ледяном шерстистом кармане — не завалялось ли чего: сухаря, конфеты, хоть намека на еду, хоть призрака какого. — Кис-кис-кис!

Пятнистая морда смотрела с надеждой, глаза зеленели. Но ничего не нашлось, пуст был карман, гол, как стриженый еж.

Кот все понял. Бесшумно, мучительно открыл рот, словно зевал, — и провалился сквозь землю безымянным грешником, бесхвостым терпилой…

Здание аптеки, как всегда, явилось Ясинскому внезапно. До последнего не было его видно за посеченными липами, а потом словно из-под земли вылезло, слепо глядело тусклыми заклеенными бельмами.

Когда-то, еще при мирной жизни, аптека эта была самой крупной в городе и вместе с парой туристических контор размещалась в богатом особняке девятнадцатого века. Теперь от былого великолепия остался только подъезд, который охраняли трусливо ощерившиеся серые каменные львы с прижатыми от взрывов ушами. Между львами на чудом уцелевших дверях висела надпись «Добрi ликi». О львиных ли харях шла речь, или надписью хотели умилостивить кровавого бога войны, как, бывает, перед злыми стихиями китайцы выносят, дрожа, милосердную бодхисатву Гуаньинь — никто не знал. Видно, не было здесь своей Гуаньинь, а светлый лик Богоматери то ли стеснялись выносить, боясь осквернить, то ли просто изверились — и такое бывает на войне.

Недалеко, метрах в пятидесяти располагалось хмурое трехэтажное здание горсовета с бурыми пятнами на крыльце. Когда-то — вчера или третьего дня — упал рядом снаряд, побил людей. Убрали их в тот раз не сразу — не до того, пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

Окаменело, как манекены, лежали они на ступенях и страшны были их белые лица, страшнее, чем любая неодухотворенная материя. Выбитые насильно души не просто покинули тела, они изуродовали их — пугали, леденили сердце живым, как будто мстили за разлуку, за расставание.