Тела потом убрали, конечно, а ступеньки от крови так и не замыли. Да и кому замывать? Чиновники-кликуши прямо тут, на площади, грозились дать отпор, клялись не посрамить, а как посыпались снаряды, забухали гаубицы — стреканули через линию фронта жирными зайцами. Один только из всех не сбежал, заместитель мэра по соцвопросам. Ну, этот и всегда был с придурью, себе на уме: с лица худой, взяток не брал, людей принимал, выслушивал даже… Теперь вот один остался за всю власть отдуваться.

Каждый день по часам, как на работу, приходили к дверям горсовета озабоченные старухи и дамы интересного возраста. Одеты интересные были в обноски, хотя откуда бы взяться обноскам, война пришла в город без малого месяц — и все же на тебе! Не обыденное снашивалось, нет — из-под спуда извлекалось самое ужасное рванье и с небывалым остервенением накручивалось в три слоя. С присыпанными снегом макушками, с розовыми от холода щеками, тонкими голосами — озабоченные казались больными куклами. Забота у них была одна: не выйдет ли какого послабления, льгот-преференций или, может, объявят все-таки конец войне?

Ну, войне конца никто, конечно, не объявлял, не затем начинали. Но преференции иногда имели место — в те дни, когда волонтеры на своих барбухайках пробивались сквозь дымную, ревущую взрывами линию фронта. Тут начинались военные чудеса: переставала бить артиллерия, сами собой выстраивались длинные очереди, широкой рукою раздавалась крупа, мука, сахар, соль, консервы, гуманитарная пленка — заклеивать разбитые окна. В очередях томились обычно женщины да старики, мужчины прятались по домам, робея насильственной мобилизации. А женщины ничего — стояли, терпели, ждали, когда дадут хоть что-нибудь. И у всех в глазах был один вопрос — зачем, зачем? Зачем война, зачем мучают людей? Мы же простые, простые мы… Непростых там, олигархов, евреев всяких — само собой, с ними делайте что хотите. Но нас-то за что? По ним стреляйте, по сволочам этим… Но мысли эти правильные не могли пресечь войну и душевного покоя тоже почему-то не приносили.

А мужики, точно, укрывались, без крайней необходимости носа не высовывали. Почему прятались, вот вопрос? Как же свобода, независимость, про которую языки стесали чуть не до корня? Пока одни болтали, другие вооружались, грабили потихоньку — такая независимость им была по душе. Но вот стало ясно, что за свободу надо шкуру класть, и не чужую, а свою родимую — тут же весь запал куда-то делся, разбежались свободолюбцы, как тараканы по щелям. Ну, от местных особой прыти и так не ждали, настоящих ополченцев поставляли из-за границы, но все равно было странно даже оркам…

— Что вы за люди такие? — выговаривали они местным, гулко акая по московской спальной привычке. — Земля ваша стонет под игом хунты, а вы попрятались и воевать не хотите…

— Та шо нам воевать, эта хунта нам не шьет, не порет, — непоследовательно, мягким говорком отвечали местные. — Дураки мы, чи шо?

Разговоры такие взаимной радости не добавляли. Орки презирали местных, местные тихо, люто ненавидели орков. Все же вместе на дух не переносили жутких киевских укропов, которые спали и видели, как растоптать весь Юго-Восток.

Входя в аптеку, Ясинский услышал брюзжание двух старух, стоявших неподалеку.

— Молоко сегодня брала в магазине, не могу больше — брюшко от этого молока ноет, одна жидь, водички перебор, — доверительно говорила первая, в драном оренбургском платке на полыселую голову. — Мясца бы поесть, мясца, а то совсем силы не чувствую, ноги едва ходят…

— Зачем тебе силы, на войну, что ли, пойдешь, — равнодушно отвечала ей вторая в засаленном зеленом салопе, глядя куда-то в сторону.

— Мясца хочу, — жалобно тянула свое первая, — хоть бы на один зубок укусить. А они, подлюки, вторую неделю не привозят. Говорят, поставок нету. Издеваются: зачем, мол, вам мясо, у вас своего вон сколько на улицах валяется… После каждого артобстрела — собирай да жарь.

Доктор вздрогнул от таких слов. Ну, вот это уж вранье! Нет у них на улицах никакого мяса, всех убитых они убирают… Ну, может, не они, не горожане лично — но волонтеры.

Да, волонтеры — Божье благословение, особенно сейчас, когда власти, считай, и вовсе нет. Страшно подумать, что было бы с городом без волонтеров… Хотя может ли быть что страшней нынешнего, доктор не знал.

А волонтеры, конечно, молодцы, ничего не скажешь… Понаехали со всего света головы свои глупые подставлять. Зачем, почему? Случай явно клинический. Что это, скажите на милость, — гиперкомпенсация? Мания грандиоза? Кем они себя возомнили, раздражался Ясинский, спасителями человечества? Ведь убить могут в любой момент. И убивают.

Доктору вдруг до слез сделалось жалко молодых глупых волонтеров, за полузабытых старух, за психов и неудачников приехавших класть свои молодые жизни. Волонтеров стало жалко и себя почему-то вместе с ними, хотя никакой он был не волонтер, работал за твердую зарплату и вообще считал себя хватким и деловитым.

Эх, эх, волонтеры… Что же их тянет-то сюда? Может, жалость, великодушие… Хотя какая, к матери, жалость, какое великодушие?! Откуда ему взяться, когда вокруг такое творится: люди только что зубами друг друга не рвут, брат на брата, сват на свата… А впрочем, нет, не рвут пока что. Ну, ничего, еще не вечер, еще, пожалуй, начнут… Или не начнут, зачем зубами, из автомата проще… А если шарахнуть, например, из миномета, то вот вам сразу нужное количество мяса. Всем, даром, и чтоб никто не ушел обиженным…

Мысли все шли досадные, цинические, злые, перебивали друг друга, сваливались в кучу. Толку от таких размышлений не было никакого, одно расстройство. Но почему-то одну мысль все-таки хотелось додумать — про волонтеров.

Да, так и что же они, эти волонтеры? Великодушие, говорите, жалость, доброта… Ну-ну! Откуда бы всему этому взяться? Столько лет не было — и вдруг на тебе! С другой стороны, а ты-то сам чего, доктор Ясинский? Ты-то сам держи ответ, почему валандаешься с психами? Главный вон уехал с основной частью, должен был приехать — нет его. Ну, и ты уезжай. Не пускают с больными, уезжай сам. Жизнь-то, она ведь один раз дается. Ну да, конечно, жалко больных. Но у них ведь, между прочим, свои родственники есть, почему их тебе на шею сбросили, чего башку подставляешь? Всем спасибо, все свободны — и прочь отсюда, пока не поздно. Специалисты твоей квалификации везде нужны, с руками оторвут, психов теперь всюду полно, через одного, а то и чаще… Просто есть, которые похитрее, нормальными прикидываются, а есть попроще, от души живут, от чистого сердца бесятся. Словом, рви когти, Ясинский, пока не благословило тебя шальным осколком между глаз, поперек черепа, прямо в душу…

Что, доктор, все еще тут? Не умеешь бежать, не хочешь? А почему? Тоже великодушие, хо-хо? Или, может, клятва Гиппократа не пускает? Какая, ко псам, кля… выдумали, чего нет и не было! По клятве Гиппократа ничего у нас не делается, нет такой статьи в законе. Да и в самой клятве нет ничего про то, чтобы за психов ненормальных, от которых человечеству только урон и помрачение, врач должен жизнь свою положить… А если нет, тогда что? В самом деле, что? Не знаю что, не знаю, не знаю… Да просто страшно за них, страшно… Люди же, люди…

Тут он опомнился и увидел себя стоящим посреди аптеки, обметанными губами бормочущим слово «страшно, страшно». В аптеке было холодно, чуть теплее, чем на улице, — разнесло, видно, горячую трубу парового отопления, посекло осколками, а кафельная голубая плитка на стенах нагреву не способствовала. Провизор, не старая, но седая уже женщина в грязноватом белом халате глядела на него со страхом, видно, не узнавала. А может, испугалась, решила, что доктор сам крышей двинулся.

— Ангелина Ивановна, это я, доктор Ясинский…

Сказал как можно ласковее, спокойнее, но зубы лязгнули — раз, второй. Что за комиссия, неужели от страха? Посмотрел на часы — десять тридцать, до следующего артобстрела еще минут двадцать как минимум, а то и все полчаса. Это укры с той стороны такое выдумали, на американский манер стрелять по расписанию — хроника объявленной смерти, чтобы население заранее могло в убежище спрятаться. Но какое там заранее, у людей фитиль в службе тыла… ничего не соображают, прямо при обстреле по улицам носятся, неприятностей на филей ищут.

Да, но что же, позвольте, за лязганье зубами такое, если не страх? Доктор Ясинский ощупал себя мысленным взором, провел мгновенную диагностику и обнаружил внутри противный озноб… Гм, гм, нехорошо, батенька, совсем нехорошо. Похоже, заболел доктор, притом самым банальным образом — от переохлаждения. Дай бог, чтобы простуда обычная, а не пневмония. Впрочем, по такой погоде и в пневмонию перейти недолго. А еще говорят, что на войне не болеют, стресс в тонусе держит, надпочечники, как мотор, шебуршат. Вот вам и мотор, вот вам и не болеют. Только этого сейчас не хватало — слечь в жару, нести бред запекшимися губами…

— Ангелина Ивановна, я заказ вам оставлял, помните? И еще мне аспирину дайте, пожалуйста, — такого, с витамином «С», боюсь, не простыл ли…

Провизор глядела на него молча, плыла лицом в воздухе, мутилась. А может, он уже бредит и никакого провизора нет, а лежит он где-нибудь под забором, занесенный пургой, околевает, последним дыханием отогревает смерзшиеся ресницы? Еще один выдох, еще удар сердца, а там, глядишь, все и утихнет, сладко будет заснуть в теплой могиле из снежного пуха…