С каждым днем Буш нравился Грузину все больше и больше. Он, никогда не имевший детей, вдруг обрел в молодом враче сына. Буш ни о чем еще даже не догадывался толком, а уж Грузин приглядывался к нему, примеривался, размышлял, какую бы судьбу ему сварганить дальше. Иной раз даже прикидывал, что Максим Валерьевич Кантришвили звучит куда лучше, звучнее и опаснее, чем Максим Максимович Буш. Что такое Буш? Пуф, ничего, мушка взлетела, мышка пробежала, хвостиком махнула, по яйцам задела, упала и разбилась, дед плачет, баба плачет, — колумбарий какой-то, ерунда, несерьезно…

Но если все-таки браться за Максима, то браться следовало по-настоящему, по-взрослому.

Несмотря на свою гениальность в медицине, реальной жизни Буш не знал совсем, не нюхал ее, не разбирался почти ни в чем, что не касалось диагнозов и анамнезов. Приходилось объяснять своими словами, чтобы дошло до нутра, до сердца, чтобы не думал про старого Кантришвили плохого, думал хорошее, чтобы любил, уважал, почитал за второго отца — вот этого хотелось, и потому-то так подробно рассказывал ему обо всем седовласый авторитет.

— Ты не думай, я не вор, я честный человек, — говорил Кантришвили, сидя в открытой китайской беседке в маленьком своем, уютном — всего три этажа — загородном доме. Яблони тихо качали над головой желтыми листьями, изредка роняли на жухлую траву перезрелое яблоко. — Воров этих, урок поганых, я еще больше тебя ненавижу. Они себя, свою кровь воровскую ставят выше остальных. Понимаешь? Он выше тебя только потому, что и отец его, и старший брат, и мама дорогая — все воры, медвежатники и форточницы. Они лучше потому, что от рождения воруют и убивают и детям своим такую же судьбу готовят. Я не такой.

— Значит, чужого не берете? — лукаво осведомлялся Буш.

Грузин только руками всплескивал от такой бестактности.

— Что ты говоришь, юноша, как можно чужого не брать, мэ цинаагмдеги вар… Все берут чужое — чужую жизнь, чужие деньги, чужой дом, чужую жену, чужих дочерей, чужой труд, чужое время. Все берут, только не все признаются.

— Я имею в виду — имущество чужое… Не берете?

— Зачем не беру — беру. Но я, когда беру чужое, я не горжусь, я скорблю. Потому что это грех, грех страшный, неотмолимый.

— Тогда зачем брать?

Буш совсем забыл про деликатность, но Кантришвили не забыл, поднимал указательный палец, объяснялся.

— Затем, — говорил, — беру, что я гордый человек. У меня есть мозги и сердце. И я не буду перед вчерашним вертухаем лизать ступени, чтобы он мне работу дал. Пусть он лижет передо мной, да еще и деньги за это платит. То, что они сделали со страной, — этого я им не прощу, так и запомни, я патриот. А воры — они воры и есть, у них ни чести нет, ни совести, только и знают, где бы чего украсть, кого убить или зарезать…

— Что, совсем нет совести? — удивлялся Буш. — А как же воровской закон, как же честь воровская, о которой столько разговоров?

— Нету никакой у них чести, — злился Грузин, — нет и не было никогда. А закон придумали, чтобы ловчее лохов нагибать. Даже воры в законе уже поддельные все. Уже кого угодно коронуют за деньги, лишь бы фраер был богатый и сильный. Есть у тебя миллион долларов — завтра тебе устрою, будешь вором в законе. И с любым так, с любым лоботрясом, только бы бабло имелось — сам не заметишь, как станешь вором. Тем более в нашей стране. У нас в каждой семье почти есть люди, которые зону топтали: папа, мама, дедушка, бабушка, двоюродная тетя Мотя — еще при Усатом, кстати, при сородиче моем, не подумай плохого. И вот там-то все они этого воровского порядка набрались и воровской философии тоже. Вот потому весь народ наш порчен блататой. В тюрьму он шел еще нормальным человеком, вернулся — взгляд на мир уже воровской. Потому что там, в тюрьме, он принял это, сам того не зная, кожей впитал, кровью, всем хребтом, до последнего хрящика, а значит, и мозги поменялись, и сбился прицел. У него жена, дети растут — и он им этот взгляд передает, сам собой, даже не думая.

— Но не во всех же семьях люди сидели…

— А во всех и не надо. Во дворах, в школах всем заправляют хулиганы, они пример для подражания, если не хочешь, чтобы били тебя до полусмерти. И за спиной у этих шкетов — взрослые воры, потому они никого и не боятся. Да и привыкли с детства к смертному бою — чем их запугаешь? Не зря пословица гласит — поскреби русского, найдешь вора. У нас младенец еще ходить не научился, а уже по фене ботает. Потому что все вокруг такие. Им книжки читать не надо, они на улицу вышли — подворотня всему научит.

Кантришвили скорбно качал головой, толстая рука его тянулась к бутылке с коньяком, словно роза, вся в волосах и шипах.

— Не вредно, доктор, при моих болезнях? — весело спрашивал он, наливая себе в бокал.

— Ничего не вредно сверх меры, — уклончиво отвечал ему Буш.

Он уже знал, что запрещать что-либо Грузину бесполезно, гораздо эффективнее зародить сомнение…

— Сверх меры — это сколько? — настораживался Грузин, рука замирала над бокалом.

— Вот выпьете — и узнаете, — многообещающе отвечал Буш.

Грузин опускал вислый свой, тяжелый нос в бокал, страстно нюхал коньяк, потом со вздохом выплескивал в траву — насекомая мелочь разбегалась в стороны, замедляясь и хмелея с каждым шагом от коньячных паров.

— Вина хотя бы можно? — жалобно спрашивал Грузин.

— Вина можно, — милостиво позволял Буш.

Аслан приносил вина, разливал — Бушу тоже, хотя тот вина не любил.

— Но я тебе так скажу, гисурвеб ром квела шени оцнеба синамдвилед кцеуликос, — Грузин чокался с Бушем, отпивал кровавого ароматного напитка, — все эти пьяные урки — это все вчерашний день. Сейчас им на смену пришли серьезные люди из органов. За ними будущее, на них работает страна, без их позволения ни человека убить, ни нефтяную скважину украсть, с ними можно все, без них — ничего.

— Тогда не вижу разницы между ними и бандитами, — говорил Буш, осторожно пробуя вино на вкус.

— Ты не прав, разница есть. Органы всегда в погонах, хотя часто их и не видно, — вот это главная, принципиальная разница. Если так дальше пойдет, придется мне тоже в органы записаться, да будет на них благословение господне, хоть и стар я для этого, а как иначе бизнес делать? Генерала, конечно, мне не дадут, в органах генералов мало, это не армия, где каждая собака — генерал, но полковника какого-нибудь — это да, думаю, заслужил… Ты ведь знаешь, что Сам, — Грузин показал пальцем прямо вверх, в синеющие недоступные небеса, — тоже сначала был полковником, и только потом Хозяином стал, а значит, это хорошее начало карьеры и бизнеса. Генералы — не то, генерал думает, что он Бога взял за бороду, что жизнь его удалась, а полковник нет, знает, что есть куда стремиться — и гораздо выше генералов притом. Даже перевороты всегда не генералы делают, а полковники, подумай над этим, сынок. Вот поэтому не мечтай стать генералом, стань полковником, а там все пути для тебя открыты.

Но Бушу было неохота ни в генералы, ни в полковники, о чем он, не обинуясь, и сообщил Кантришвили.

— Знаю, что неохота, — сердился Грузин, — только это все глупость молодая, романтика. Молодые думают: неинтересно шаг за шагом, постепенно, я сразу папой римским стану, президентом Америки стану, Анджелиной Джоли! Нет, не станешь ты Анджелиной Джоли, во всяком случае, на халяву, просто так. Тут сисек мало, попы мало, тут нужен тяжелый многолетний труд, она ведь сама не сразу стала Анджелиной, не говоря уже про папу римского. Сначала поработай простым полковником спецслужб, поешь говна вволю, а потом уже видно будет, какой из тебя президент Америки!

— Валерий Витальевич, мне даже думать об этом противно, — морщился Буш.

— Знаю, что противно, мне самому противно, — желчно отвечал Грузин. — Противно, но надо. В жизни всегда делаешь противное, чтобы потом было хорошо. И не гордись перед полковником, его и так никто не любит. Все думают, что полковник безопасности — это все равно что мент. Нет, это не мент, не простой мент, а мент в квадрате. И все у него в квадрате, по сравнению с обычным ментом, все недостатки, все пороки. Крови он проливает в квадрате, ворует в квадрате, врет в квадрате. Зато и выгоды, которые он получает, тоже все в степень возводятся…

— Валерий Витальевич, а что ваша фамилия обозначает? — переводил разговор Буш с неприятной темы. — Что такое Кантришвили?

— «Кантри» по-английски «страна», «швили» по-грузински «сын», — с охотой объяснял Грузин. — Вместе получается сын отечества. Но близкие люди зовут меня просто Швили. Никнэйм — Грузин.

— Никнэйм — это погоняло?

— Погоняло нужно тем, кого погоняют. А я сам всех погоняю, поэтому у меня никнэйм…

Философские разговоры сменялись яростной деловой активностью. Конечно, во все детали своего бизнеса Грузин Буша никогда не посвящал, но то, что считал нужным и необходимым, — показывал.

— Русский бизнесмен, — говорил, — это самое выносливое существо на земле, хуже таракана. Трави его дустом, жги огнем, бросай ядерную бомбу, все равно будет жить. Никакой другой таракан — ни китаец, ни американец, не говоря уже про разных там французов и немцев, — не вынес бы нашей системы. Ни налогов наших, ни крышевания, ни откатов, не говоря про остальное. Умер бы от разрыва сердца, повесился в ванной на шторке. Мы — держимся. Но чтобы держаться, надо знать все ходы и выходы, нужно не просто раздавать взятки, а знать точно, сколько и кому. И этой тайной науке я тебя научу, не сомневайся…