— От нее куревом несет!
— Давай я принесу тебе чистую футболку! — предлагаю я.
— Кхм-кхм, — вдруг раздается у двери.
Я подпрыгиваю, разворачиваюсь и с ужасом вижу в проеме… Маму.
Как она так тихо вошла? Будто из-под земли выросла!
Увидев ее, друзья застывают и хором говорят:
— Здрасте!
— М‑мам? — жалобно блею я. — А ты чего так рано?
— В университете пожарная тревога, всех пораньше отпустили. — Она одаряет нас рекламной улыбкой. — Здравствуйте, здравствуйте. Рада увидеть наконец друзей Ярослава.
Дальше она окидывает взглядом голых по пояс Лену и Никитина, затем — Фиалкина. Он так и застыл с повязкой на голове, метелкой в одной руке и бокалом в другой. Мама переводит взгляд на Машу в тот момент, когда она пытается спрятать за спину бутылку с ликером… Изучает упаковки от еды на полу и бокалы… Держится так, словно она в музее разглядывает любопытные экспонаты.
Лена и Никитин быстро одеваются. Маша таращит на Фиалкина глаза, мысленно подавая знак: «СНИМИ!». Не сразу, но до него доходит, он в спешке сдергивает повязку и прячет за спину вместе с метелкой. Повисает мучительная пауза. Я хочу провалиться сквозь землю, остальным тоже неловко. Они не знают, чего ждать от моей мамы. Что она сделает? Наругает?
— Обедаете? — Мама смотрит дружелюбно. Как будто не заметила ничего подозрительного.
— Ага, — снова говорим хором.
— Ну обедайте, обедайте. А потом приходите на чай. Я пирожные купила.
Друзья расслабляются. Никто, кроме меня, не понимает, что мамино дружелюбие показное. А вот я слишком хорошо ее знаю. Прямо сейчас она осуждает все и всех. Лену и Никитина — за топлесс, (а Лену вдвойне еще за стрелки на колготках), Фиалкина — за повязку и метелку, Машу — за красные прядки, а всех в целом — за распитие ликера и срач в гостиной. Мы грубо нарушили ее нормы морали, но она ни за что не покажет свои настоящие чувства: для нее это значит проявить слабость. Равносильно тому, чтобы снять броню на поле боя.
Мама переводит взгляд на меня. В ее глазах — упрек и злобное торжество. «Так и знала, что твои друзья окажутся полным дерьмом. У такого, как ты, просто не может быть нормальных друзей». Вслух же мама говорит, что не будет нас смущать, еще раз зазывает всех на чай с пирожными и выходит из гостиной.
Лицо у меня все горит от стыда. Тщетно гадаем, заметила ли мама бутылку или Маше все-таки удалось ее вовремя спрятать.
— А эклеры будут? — спрашивает Рысев.
Он что, прикалывается? Но лицо у него честное.
— Чел, ты гонишь? Собрался пить чай с моей мамой?
— А что такого? — удивляется Рысев. — Она у тебя вон какая крутая.
Я закатываю глаза:
— Это ты еще ее не знаешь.
Дальше мы обсуждаем, идти или не идти на чай.
— Вообще-то и, в самом деле, лучше сходить… — тихо говорит Маша. — Если не пойдем, будет подозрительно, она догадается, что мы тут и правда бар опустошали, а если пойдем, то покажем: скрывать нам нечего.
Я против, но большинство голосов за, и мы идем. Мои кошмары становятся явью.
Мы все во главе с мамой дружно пьем чай в нашей столовой.
— Сервиз ниче такой. Легкий только какой-то… Пластиковый, что ли? И чашки мелковаты, — отмечает Маша.
— Это китайский костяной фарфор, — холодно поясняет мама, скрывая возмущение.
Ее явно оскорбила Машина оценка. Видимо, все должны знать, что такое костяной фарфор, и восхищаться. А еще мама с осуждением смотрит на Машины ногти с облупленным черным лаком.
— Почему костяной? — спрашивает Лена.
— Такая технология. Такой фарфор особо прочный и гладкий, потому что при его изготовлении добавляют настоящую жженную кость.
Чашки Маши и Лены зависают в воздухе. Девушки переглядываются и синхронно ставят их на блюдца.
— Чего-о, прям из костей настоящих трупаков? — Фиалкин разглядывает свою чашку с воодушевлением археолога-любителя.
Фиалкин маму явно бесит: ее улыбка становится шире, а голос — слаще.
— Домашнего скота. Кости перемалывают в муку, затем обжигают до получения костяной золы… Дорогой, справа лежит лопаточка, — еще более сладким тоном говорит мама Рысеву, который намеревается взять пирожное с блюда руками. — И эту смесь добавляют в производство.
Завершив лекцию об останках животных и фарфоре, мама спрашивает моих друзей, куда они будут поступать и кем работают их родители. Меня это убивает. Она считает, что узна́ет моих друзей по ответам на эти два вопроса. Больше ее не интересует ничего.
А по-моему, любимая песня способна рассказать о человеке в сто тысяч раз больше. Но маму не интересуют ни наша любимая музыка, ни мечты, ни хобби, ничего. Ведь все это «пустая трата времени».
Рысев отвечает, что пойдет в армию. Фиалкин шутит, что станет альфонсом. Маша говорит, что пойдет учиться на парикмахера. Мамина левая бровь медленно поднимается.
Мне кажется, будь мама президентом, она издала бы закон о принудительной стерилизации тех, кто не собирается получать высшее образование. Вышка для нее — что-то вроде обязательной прививки.
Она переводит взгляд на Лену. Та шутит:
— А я никуда не буду поступать, замуж выйду!
Мама смотрит на Лену как на клопа. Лена понимает, что мама восприняла ее слова серьезно. Смущается.
— Шучу, — быстро говорит она. — Буду поступать в лесной.
По лицу мамы непонятно, что лучше — замуж или в лесной. В местный институт лесного хозяйства обычно поступают те, кто не поступил в нормальные вузы.
Один Никитин маму радует: говорит, что собирается поступать в архитектурный университет. Но, задав следующий вопрос, про родителей, она немедленно разочаровывается. Его мать с отцом работают помощниками по хозяйству в доме одной богатой семьи. Они живут там же, в домике для прислуги, а на выходных навещают сына.
— Так, значит, всю неделю ты без присмотра? — удивляется мама.
— Да. С одиннадцати лет.
— И это нормально, по мнению твоих родителей? — спрашивает мама с осуждением.
— Мам… — Мне ужасно за нее стыдно, хочу, чтобы замолчала.
Никитин удивляется:
— Ну да. А что такого? Они мне доверяют. Да и я ничего от них не скрываю. У меня современные родители.
— Нет, ничего такого, ты прав. Видеть своего ребенка два раза в неделю — это так… Современно.
Никитин потупляет взгляд. Я опять готов провалиться сквозь землю.
После чая я провожаю друзей.
— Очень… Интересная у тебя мама, — Никитин осторожно подбирает слова.
Наверное, все мы думаем об одном: лучше было подождать столик в «Макдоналдсе».
Мы с мамой прибираемся после чаепития. Я убираю со стола, она моет посуду. В воздухе искрит напряжение, а в поведении мамы сквозит все то же злорадное торжество. Моет ли она чашки, ставит ли чистые блюдца стопкой, вытирает ли приборы — в каждом ее действии ликование: «А я знала, так и знала!».
Жду, когда же она мне все выскажет. Спустя минут пять мама спрашивает:
— И часто вы заглядываете в мой бар?
Вопрос сбивает меня с толку, я не могу быстро придумать ответ.
— Никуда мы не заглядываем.
— Думаешь, я слепая? Не увидела бутылку?
— Мы выпили-то по глотку, тебе что, жалко? — огрызаюсь я. — У тебя этого добра полно, все лежит и плесневеет!
— Нет, мне не жалко. Мне непонятно, почему это все происходит тайком.
Мама в своем репертуаре: ей надо все контролировать.
— Хорошо, в следующий раз буду вести журнал учета, — язвлю я и тут же получаю уже прямую порцию осуждения:
— Вообще мне не нравятся твои друзья. Я бы не хотела больше видеть их в своем доме. Бескультурные молодые люди, в головах — ветер! И почему я ничуть не удивлена? С кем еще ты мог связаться? Пьющие, небось и курящие… Я уже молчу о нравственной чистоте… — Мама морщится. — Я застала этих двоих… без одежды. А что, если бы я не вернулась с работы раньше? Чем бы они тут занялись?
— Ничем таким они бы не занялись, — устало говорю я, убирая пирожные в контейнер. — Никитин облил Лену, и они собирались поменяться толстовками. Но этого ты, конечно, не увидела, а засекла только финал. А Никитин вообще с Машей встречается.
Я и сам понимаю, что делаю только хуже. Оправдываться — значит, показывать маме, что есть за что. Признавать ее правоту. Делать ее сильнее в нашем поединке. Так и есть, она лишь презрительно просит:
— Избавь меня от подробностей, пожалуйста, кто с кем, кого и куда.
Так просто невозможно! Во мне поднимается гнев. Силясь сдержаться, я беру опустевший заварочный чайник, кладу крышку на стол и высыпаю заварку в мусорку.
— Да, у тебя та еще компашка. Как на подбор! — не унимается мама. — Необразованные, развратные и…
Это уже чересчур! Я шумно ставлю чайник на столешницу возле раковины и рявкаю:
— Не трогай моих друзей! Не тебе с ними общаться!
Мама с остервенением расставляет посуду в стеклянном шкафу-витрине.
— Думаешь, я должна наплевать на то, с кем ты проводишь время?
Фарфор елозит по полке. Раздается противный скрежет. Стискиваю зубы. Терплю.
— Ты говоришь, та девочка, Маша, встречается с Никитиным. — Мама прямо ждет, чтобы я поддался ее провокациям! — А кому тогда досталась Лена? Тебе? Думаешь, я не заметила, как она на тебя смотрит? И не заметила, что у нее на руке твои браслеты?