Впервые с начала раунда я замечаю нечто новое, когда смотрю на Сойера. Его напрягшиеся плечи, прижатые к полным губам пальцы говорят, что он все-таки здесь. Играет партию. Со мной.
Ладно, против меня.
Я моргаю, и иллюзия исчезает. Он делает ход королевой. Берет моего слона. Переключает часы.
Я перемещаю коня. Съедаю его пешку. Переключаю часы.
Королева. Часы.
Снова конь. У меня во рту сухо. Часы.
Ладья. Часы.
Пешка. Дважды сглатываю. Часы.
Ладья съедает пешку. Часы.
Король.
Сойеру требуется несколько секунд, чтобы осознать, что произошло. Считаные мгновения, в которые он прикидывает все возможные сценарии этой партии. Я знаю наверняка, потому что вижу, как он поднимает руку, чтобы сделать ход королевой, будто это что-то изменит и у него есть шанс выдержать мою атаку. Мне приходится прочистить горло, прежде чем сказать:
— Шах… и мат.
Только тогда он впервые смотрит на меня. Глаза у него темные, взгляд ясный и серьезный. Он напоминает мне о нескольких важных, но забытых вещах.
Когда Нолану Сойеру было двенадцать, он занял третье место в турнире из-за спорного решения судьи о короткой рокировке. В ответ Нолан широким жестом смахнул со стола все фигуры. В тринадцать он занял второе место на том же самом турнире — и на этот раз перевернул стол. В четырнадцать вступил в конфликт с Антоновым то ли из-за девчонки, то ли из-за отмененной ничьей (слухи разнятся). Не помню, сколько ему было, но однажды он назвал бывшего мирового чемпиона мудаком за то, что тот сделал невозможный ход во время разогрева. Я точно помню, что слышала эту историю и размышляла, кто такой «мудак».
Каждый раз Сойера штрафовали. Делали выговор. Он был постоянным объектом внимания журналистов шахматного мира. И каждый раз сообщество принимало его назад с распростертыми объятиями, потому что вот какая штука: больше десяти лет Нолан Сойер только и делал, что переписывал шахматную историю, переопределял стандарты и привлекал внимание общественности к этому виду спорта. Какой резон играть, если лучших не допускают к доске? Даже если этот самый лучший ведет себя как придурок… что ж. Нужно понять и простить.
Но не забыть. Все в сообществе знают, что Нолан Сойер — ужасный тип с переменчивым настроением и взрывным характером, источающий токсичную маскулинность. Что никто в истории шахмат так не воспринимал свое поражение. В истории любого вида спорта. В истории истории.
И раз уж он проиграл мне, кажется, это может стать проблемой.
Впервые с начала партии я понимаю, что десятки людей стоят вокруг нас и о чем-то перешептываются. Я хочу спросить, на что они смотрят и не идет ли у меня кровь из носа, нет ли проблем с одеждой или тарантула на ухе, но я слишком занята тем, что сама пялюсь на Сойера. Слежу за движениями. Пытаюсь понять, не швырнет ли он сейчас в меня часы. Меня не так просто запугать, но я бы предпочла избежать сотрясения мозга, вызванного шахом и матом, если вдруг он решит стукнуть меня складным стулом по голове.
Удивительно, но, похоже, ему достаточно только смотреть на меня. Губы слегка приоткрыты, глаза блестят, будто я нечто странное и знакомое, вызывающее вопросы, важнее жизни, и…
Он смотрит. Игнорировал меня двадцать пять ходов, а теперь просто пялится. Спокойно. С любопытством. К моей досаде, без всякой злобы.
До меня неожиданно доходит кое-что забавное: топ-игрокам пресса обычно дает милые прозвища. Художник. Пикассо от шахмат. Гамбит Моцарта. А что у Нолана?
Убийца королей.
Убийца королей едва заметно подается вперед, и его напряженное, изумленное выражение лица пугает меня сильнее, чем потенциальный удар стулом.
— Кто… — начинает он, но для меня это уже слишком.
— Спасибо за игру, — выпаливаю я и встаю, несмотря на то что должна пожать ему руку, подписать карточку с протоколом и сыграть еще три партии.
«Нет ничего стыдного в том, чтобы отступить, если тебя пытаются загнать в ловушку, но ты все еще можешь выбраться, — говорил папа. — Нет ничего стыдного в том, чтобы знать свои способности и ограничения».
Стул, на котором я сидела, со скрежетом падает на пол, и я убегаю прочь, даже не попытавшись его поднять.
Глава 4
— Мэл?
— Мэл.
— Мэ-э-э-эл!
Я смаргиваю сон. Дарси прижалась своим носом к моему, глаза в утреннем свете выглядят насыщенно-голубыми, как вода на Галапагосских островах.
Зевок.
— Что случилось?
— Фу, Мэл, — она отшатывается, — почему у тебя изо рта пахнет, как от скунса в брачный сезон?
— Я… все в порядке?
— Да. Я сама приготовила себе овсянку. У нас закончилась «Нутелла».
Я сажусь или по крайней мере пытаюсь. Тру заспанные глаза.
— Вчера оставалось еще полбанки…
— А сегодня она закончилась. Круговорот жизни, Мэл.
— Как там мама и Сабрина?
— Нормально. Маккензи и ее отец забрали Сабрину. Мама в целом в порядке. Она встала, затем снова отправилась в кровать, потому что плохо себя чувствовала. Но там к тебе кое-кто пришел.
— Пришел?..
Воспоминания о вчерашних событиях постепенно возвращаются.
Моя королева объявила шах королю Сойера. Я бежала к поезду, спотыкаясь по дороге. Отправила Истон сообщение о «срочном деле» и выключила телефон. Унылый городской пейзаж за окнами поезда почему-то напоминал шахматную доску. Остаток вечера я провела за марафоном «Вероники Марс» с сестрой, и в мозгу не осталось никаких мыслей.
Не хочу хвастаться, но я хорошо умею переключаться. Если учесть, что я еще прекрасно определяю лучшее блюдо в меню, то это мой самый грандиозный талант. Именно так я заставила себя забыть о шахматах на несколько лет. И так умудрилась выживать все это время, не гипервентилируя по поводу и без. Или ты отстраняешься, или разоришься на ингаляторах.
— Скажи Истон, что…
— Это не Истон, — вспыхивает Дарси. — Хотя ты могла бы ее пригласить. Может, сегодня после обеда?
Не Истон?
— Кто тогда?
— Я ее не знаю.
Я издаю стон:
— Дарси, говорила же тебе, когда люди из «Тысячелетнего царства» стучатся к нам в дверь…
— …мы вежливо сообщаем им, что вечное спасение не в наших силах, знаю, но это не они. Спрашивают именно тебя, а не хозяина дома.
— Ладно, — я чешу затылок. — Ладно… скажи этому человеку, что я буду через минуту.
— Отлично. О, еще. Вчера пришло вот это. В получателях мама, но… — Дарси протягивает мне конверт.
У меня перед глазами все еще туман. Я снова моргаю, чтобы буквы перестали расплываться, но от прочитанного внутренности скручиваются в узел.
— Спасибо.
— Это уведомление, да?
— Нет.
— Про ипотеку?
— Нет. Дарси…
— У тебя есть деньги?
Я заставляю себя улыбнуться:
— Об этом не беспокойся.
Она кивает, но, прежде чем уйти, добавляет:
— Я спрятала его, когда забрала у почтальона. Мама и Сабрина не видели.
Веснушки у нее на носу образуют облачко в виде сердца; и моя единственная работающая извилина думает о том, как это несправедливо, что ей вообще приходится беспокоиться о подобных вещах. Ей двенадцать. Когда мне было двенадцать, моя жизнь состояла из бабл-ти и обновления сайта сhess.com.
Я натягиваю грязные шорты и вчерашнюю футболку. С учетом вежливого замечания Дарси решаю прополоскать рот, пока включаю телефон. Оказывается, уже 9:13 и у меня миллион сообщений. Я смахиваю в сторону новые пары из приложения для знакомств, уведомления из соцсетей, новости. Пролистываю послания от Истон (она сначала паникует, потом допытывается: «Как от Сойера пахнет?»; следом идут несколько абзацев подобного содержания, а затем я вижу фото, как Истон мстительно вгрызается в макарон). И только потом выхожу из ванной.
Не знаю, кого я ожидала увидеть. Определенно, не высокую женщину со стрижкой пикси, тату-рукавом и бессчетным количеством пирсинга. Она поворачивается ко мне с усмешкой на ярко-красных губах. Ей, должно быть, под тридцать, может, чуть больше.
— Прости, — говорит она, указывая на сигарету. Голос у нее низкий и удивленный. — Твоя сестра сказала, что ты спишь, и я подумала, что тебе потребуется больше времени. Ты же не начнешь курить, потому что увидела, как курю я, правда?
Мои губы расплываются в ответной улыбке.
— Сомневаюсь.
— Хорошо. Никогда не знаешь, нынешняя молодежь довольно впечатлительная.
Она достает окурок, заворачивает его в салфетку и кладет в карман — может, чтобы не мусорить, может, чтобы никто не смог извлечь ее ДНК.
Ладно, больше никакой «Вероники Марс».
— Ты Мэллори, верно?
Я вздергиваю голову:
— Мы встречались?
— Нет. Я Дефне. Дефне Бубикоглу. Я бы на твоем месте не пыталась повторить, если только ты не говоришь по-турецки. Приятно познакомиться. Я твой фанат.
Из меня вырывается невольный смешок. Затем я понимаю, что она не шутит.
— Простите?
— Любой, кому удается победить Нолана Сойера, получает пожизненный набор восхищения от меня, — она театрально указывает в свою сторону. — Готова даже доставлять продукты.
Конец ознакомительного фрагмента
