Безусловно, — озадаченно говорит он.
Я хочу сказать, — говорит она, — все это как на блюдечке, да еще и история в подарок. Реальные люди волей случая в одном и том же месте, и при этом ничего не знают, не знакомятся. Так близко сталкиваются. В нескольких сантиметрах. Это уже само по себе гениально. Но у одной военная машина отняла брата, а у другого почти отняла рассудок. А то, что они пишут, меняет всё. Они разрывают шаблон. Они модернисты. Такие, как Золя и Диккенс, передают эстафету таким, как Мэнсфилд и Рильке — двум великим бездомным писателям, великим изгоям. Она была новозеландкой, а он — кем он был? Австрийцем? Чехом? Богемцем?
В книге он довольно богемный, — говорит Ричард.
Не в этом смысле, — говорит она. — Послушай. Британская империя и Германская перемалывают друг друга, словно два исполинских жернова, миллионы уже погибли, а они снова собираются перемолоть другие миллионы в следующей войне. Это было бы что-то с чем-то, Дубльтык. Ей-богу, что-то с чем-то. Скажи Терпу. Тоска по обалденному имперскому прошлому.
Я тебя слышу, — говорит он. — Да.
И за всем этим, — говорит Пэдди. — Все, что может значить гора.
В каком смысле, что может значить гора? — спрашивает Ричард.
Бог им в помощь в их швейцарской деревеньке, — говорит она, — и все эти огромные зазубренные акульи зубы Бога вокруг, как будто они уже на языке в гигантской пасти. В Швейцарии, так называемой нейтральной зоне, в воздухе тоже носятся споры следующей дозы имперского фашизма, которые переносятся по воздуху, как испанка.
Да, — говорит Ричард. — Точно.
(Боже, — думает он при этом. –
Что весь мир будет без нее делать?
Что я сам буду без нее делать?)
И это только начало, — произносит она. — Будет еще больше. Гораздо, гораздо больше. Я подумаю. Сделаю кое-какие заметки, хорошо, Дубльтык?
Ричарда переполняет физическое облегчение, как будто кто-то только что включил у него внутри теплый душ. Вполне возможно, он даже протекает от облегчения. Он смотрит на свою одежду, чтобы убедиться, что это не так. Это не так. Он снова поднимает голову.
Спасибо, — говорит он. — Пэдди, ты лучшая.
Но я не могу сделать все это за тебя, — говорит она.
Нет-нет, на это я даже не рассчитывал, — говорит он.
Он ей подмигивает. Она остается невозмутимой, с каменным лицом.
Ты и твои хотелки, — говорит она. — Да ты бы заставил меня прислать с того света историческое исследование, загробное эссе — Рильке то, Мэнсфилд сё, и даже тогда бы пожаловался на почерк.
Пэдди, — говорит он.
Тебе придется думать своей головой, — говорит она.
Я недотепа, Пэд, — говорит он. — Тебе ли не знать.
Нет, у тебя всегда был талант: ты видел голоса, — говорит она.
Ха, — говорит он.
(Недаром он ее так любит.)
Но тебе придется быть жестким, — говорит она. — Жестче, чем ты есть. Придется быть готовым сказать Терпу, с чего начинать.
Сделай эти заметки, Пэд, — говорит он.
Всегда можешь справиться в своем стареньком iPad, — говорит она.
Их старая шутка. Они смеются, как школьники. Под сводом прихожей появляется близнец, впустивший его через входную дверь.
Нам кажется, что, возможно, вам лучше уйти, Ричард, — говорит он. — У мамы немного уставший вид.
Рабочее название? — спрашивает Пэдди.
Она говорит это так, словно близнеца здесь нет. Ричард тоже его игнорирует.
Такое же, как у романа, — говорит он. — Чтобы убедить людей, что это экранизация книги, которую купила тьма народу, а значит, должно быть что-то хорошее.
А сам роман как называется? — спрашивает она.
Апрель.
Ах, — говорит Пэдди. — Конечно. Какое название для книги. Апрель.
Она закрывает глаза. Вдруг она кажется очень уставшей.
Он натягивает еще мокрый носок. Встает без туфель, снимает их с радиатора и держит за задники.
Она сжимает на столе кулак.
Простые цветы нашей весны — вот что хотелось бы еще раз увидеть, — говорит она.
Ричард натягивает промокшую туфлю. Морщится от холода.
Так вот что означает «поджилки трясутся», — говорит он.
Оставайся, сколько хочешь, — говорит она, не открывая глаза. — Приготовь себе обед. Навалом всего в холодильнике.
Тебе что-то приготовить? — спрашивает Ричард.
О боже, нет, — говорит она. — Кусок в горло не лезет.
Мы уже обо всем позаботились, спасибо, Ричард, — говорит близнец.
Она не открывает глаза. Машет рукой в воздухе над столом.
Сколько захочешь, — говорит она. — И забирай с собой эти книги, когда будешь уходить. Бери все тома с письмами. Там есть еще, под литерой «М». На полках.
Я не возьму твои книги, Пэдди, — говорит он. — Я ни за что не возьму твои книги.
Вряд ли они мне понадобятся, — говорит она. — Забери их.
По-прежнему 11:29.
Ричард вдыхает. Больно.
Все из-за Кэтрин Мэнсфилд.
Он слегка побаивается, что начнет «соматизировать» еще и лейкемию поэта Райнера Мария Рильке.
Говорят, Рильке вышел в розарий, который выращивал вокруг башенки, и сорвал несколько роз, поскольку в гости к нему приехала прекрасная женщина из Египта и он хотел встретить ее с цветами. Однако поэт уколол кисть или руку шипом на стебле. Ранка не заживала. В руке началось заражение. Другая рука тоже опухла. Потом он умер.
Он написал великое множество стихов о розах — в этом есть ирония, даже Ричард мог ее разглядеть, хотя на самом деле Рильке не из тех поэтов, которых Ричард много читал: до этого года он даже не слышал о нем. Теперь, после того как Ричард пробежал глазами немного о Рильке в интернете, ему пришлось бы сказать в разговоре с Пэдди, что он не совсем догоняет: как дерево может вырасти в ухе? Там же мало места.
Однако Рильке-мужчина представляется обаятельным прохвостом, по крайней мере, судя по роману и тем отрывкам, что Ричард пробежал глазами: так, когда к нему в гости приходила дама, в какой-то момент он чинно вставал перед ней и читал стихотворение, а затем так же чинно дарил ей перед уходом прочитанное стихотворение, переписанное его рукой и посвященное ей, а она уходила из башни, уверенная, что он написал это стихотворение специально для нее. На самом же деле стихотворения могли быть написаны за много лет до этого, и после смерти Рильке несколько дам с огорчением узнали, что он утилизировал с ними старые стихи — порой одно и то же стихотворение с несколькими женщинами.
Но обаяние, несомненно, открывало перед ним множество дверей, и Рильке явно не был хоть сколько-нибудь богат, но, будучи поэтом, нуждался в заботе патронов и матрон (можно так сказать — матроны, или это нефеминистично? Женщины не обидятся?). Особенно ему нравилось гостить у богачей в роскошных замках и дворцах. А кому бы такое не понравилось?
Но розовый шип… Стихи, подаренные дамам… Обаяние…
Говорят, и т. д.
Именно от этого Ричард и бежит, так ведь?
Ричарда вдруг начинает тошнить.
Его вполне может и вправду стошнить.
(Симптом лейкемии?)
Он озирается в поисках урны. Не хочется блевать на такой ухоженный перрон.
Тогда его воображаемая дочь говорит в ухе: Вряд ли ты блеванешь. Нельзя думать о том, нормально это или нет, когда тебя тошнит в каком-то месте, если тебя действительно должно стошнить. А в ухе навалом места для дерева. Дерево в ухе. Роза в крови. Вспомни, где я сама-то живу.
Он снова проверяет время.
11:29.
Эти часы что, сломаны?
Одна-единственная минута и впрямь такая длинная?
Или сломаны часы, что находятся у него внутри?
Он выходит из вокзала и прохаживается перед фасадом в поисках чего-то реального, чтобы отвлечь внимание от некоторых других реалий.
Вон там высокое каменное сооружение — возможно, памятник жертвам войны. Он подойдет и прочитает имена погибших на его боках.
Но имен погибших там нет.
Вместо этого на дощечке, вставленной в камень, золотыми буквами написано:
...ФОНТАН МАККЕНЗИ
ПОДАРЕН РОДНОМУ ГОРОДУ
ПИТЕРОМ АЛЕКСАНДРОМ МАККЕНЗИ,
ГРАФОМ ДЕ СЕРРУ-ЛАРГУ
ИЗ ТАРЛОГИ,
И ОТКРЫТ
ГРАФИНЕЙ ДЕ СЕРРУ-ЛАРГУ
21 ИЮЛЯ 1911 ГОДА
Это старый питьевой фонтан, в котором нет воды.
Ричард обходит его пару раз по кругу. Еще раз читает табличку. Как странно. Встреча Шотландии с Португалией — это же Португалия? Или Южная Америка? Он ощупью ищет свой телефон, для проверки.
Телефона нет.
Поэтому он идет напрямик к грузовику с кофе перед вокзалом.
Кофе écossé [По-шотландски (фр.).]
Отведай
нашей задушевности
В окошке никого нет. Он стучит по гофрированному металлическому боку.
Женщина гусеницей переползает через передние сиденья, сначала глухо ударяясь головой об пол. Вставая и появляясь в окошке, она кажется очень недовольной тем, что ее потревожили. Выглядит она заспанной. Кажется, она в спальном мешке, который прижимает к груди.
Да? — говорит она.
Трудный день, — говорит Ричард.
Она смотрит на него безучастно.
Я вас не разбудил? — спрашивает он.
Вы намекаете на то, что я сплю в этом фургоне? — спрашивает она.
Он краснеет.
Нет, — говорит он.
Ну, так чем могу вам помочь? — говорит она.
Она не так молода, как он сперва подумал. Круги под глазами, лицо пожившее, поношенное на вид. Пятьдесят? Она видит, что он пытается определить ее возраст, и бросает на него саркастичный взгляд.