Алиса Аве
Ночь в номере 103
Посвящается папе — моему Рюу, обернувшемуся драконом
Пролог
— Эй, сюда! Сюда, усталый путник! Дороге нет конца, а дело идет ко сну. Загляни к нам, покой ногам дай!
Желтое око тётина [Тётин — складной бумажный фонарь. У него цилиндрический абажур на бамбуковой спирали, а наверху есть ручка. Здесь и далее, если не указано иное, примечания автора.] вглядывалось в ночь. На небе показалась луна, но тут же скромно спряталась за ширму облаков. Фонарь выхватывал из мрака большие деревянные ворота, широкую тропу и молодого зазывалу. Юноша держал тётин высоко над головой и кричал в окружавшую его темноту:
— Господин, у нас познаешь земное блаженство! Покой для тех, кому небо не по карману. Хорошие комнаты, обилие еды, мимо не проходи! Вино слаще меда, чай душистый и горячий.
Вместо господина, что в воображении зазывалы приближался к воротам, отяжеленный мешками с золотом, уставший и ищущий, где бы преклонить голову, к тропе спускался туман. Его седые клочья покрыли склоны гор, у подножия которых волей богов бил горячий источник. И стоял у целебных вод небольшой рёкан [Гостиница в традиционном японском стиле. Слово «рёкан» записывается двумя символами, которые переводятся как «путешествие» + «здание», получается «дом путника».], предлагавший благодатную негу онсэнов [Онсэн — горячий источник. Слово «онсэн» состоит из двух иероглифов: первый означает «теплый, горячий», второй — «источник, ключ, родник».] и спокойный сон.
— Эй, заночуй у нас! — не унимался зазывала.
Он обрядился в кимоно деда и гэта [Деревянные сандалии. Небольшая доска под размер ступни, снизу к ней крепятся два бруска для устойчивости. Бывают разной высоты.] не по размеру двенадцатилетнему мальчишкe. Черные волосы собрал в пучок на макушке, чтобы показать — еще немного, и он действительно станет взрослым, осталось дождаться совершеннолетия и состричь длинные локоны. Ему впервые поручили встречать ночных гостей. Фонарь подпрыгивал от нетерпения юного привратника, которому доверили важное дело. Его не пугал туман — с сентября по май пелена окутывала горы и смешивалась с паром купален.
— Целебный пар впитай про запас! Окунись, исцелись и дальше в путь пустись! Господин, путь далек, зайди на огонек!
— Что ты кричишь в ночь? — одновременно заскрипели ворота и стариковский голос, перебивая заливистые трели мальчишки. — Постояльцев разбудишь. Сегодня никто уже не придет, время позднее. Всех не заманишь.
— Погоди, дедушка, — попросил юноша, не оборачиваясь.
Дед был вездесущим, как туман. И днем и ночью выстукивал он палкой, на которую опирался при ходьбе, свой неровный шаг — проверял дела рёкана.
— Не просто так надрываюсь. Вижу свет фонаря. Жди гостя, готовь место.
Старик подошел к внуку, сощурил подслеповатые глаза, вгляделся в черноту ночного леса. Туман, густо-серый с синим оттенком, полз к воротам, постепенно заполняя лес, скрадывая стволы деревьев и дорогу к рёкану, но вдалеке бледнел, изгоняемый неясным светом.
— И вправду, будто бы свет.
Старик потер глаза и представил гостя на телеге, груженной десятком мешков с золотом. Но смутная тревога легла на его лицо таким же туманом, что подкрадывался к ногам.
— Ты бы шел спать, — сказал он. — Я сам тут управлюсь.
— О, нет, я не устал! — возразил мальчик.
— Может статься, к нам пожалуют особые гости.
— Бабушка предупредила, — заторопился мальчик. — Спросила, готов ли я. Конечно-конечно, оками-сан [Хозяйка рёкана.], ответил я. Она согласилась. Ты же не злишься, что я надел твои гэта, дедушка? В них я кажусь выше!
Старик несколько раз кивнул. Фонарь подскочил к небу.
— Эй, путник! Верно, ног под собой не чуешь? Остановись, у нас заночуешь! — завел мальчик радостную песню.
«Какой внучок у нас! — подумал дед, запахивая полы юкаты [Юката — летнее повседневное кимоно без подкладки.] — Такому не страшно дела передать. Традиции чтит, землю родную любит. Голос громкий, глаз зоркий. Но все же тревожно: в неурочный час вызвался внук у ворот стоять».
Свет приближался. Сомнения развеялись, к ним спешил постоялец. Густеющий туман отступил перед сиянием, к воротам подошел не человек, а скала.
— Это демон! — воскликнул мальчик.
— Нет. — Старик поспешно задвинул его за спину и склонился перед гостем с глубоким почтением.
— Господин.
Мальчик попытался разглядеть могучего человека. Дед склонился еще ниже, не поднимая на гостя взгляда. Самурай возвышался над ним, облаченный в тяжелые доспехи. Козырек шлема отбрасывал тень, маска скрывала лицо, рукоять тати поблескивала на поясе, отражая свет тётина. Фонаря при нем не было.
— Мы рады видеть вас, господин. — Старик откашлялся, чтобы голос звучал как можно приятнее.
Самурай поднял руку в предупредительном жесте. Пропустил вперед тонкую фигуру, завернутую в белый шелк. Она соткалась из окружившего ворота тумана, сияла, окутанная дымкой с головы до ног. Старик еще ниже согнул спину, украдкой показывая внуку на землю. Мальчик распластался в поклоне у ног гостьи.
— Мои покои свободны? — Голос из-под скрывающей лицо вуали напоминал потрескивание поленьев в костре. — Я так устала.
— Кто осмелится занять ваше место, Госпожа? — зачастил старик. — Мы всегда ждем вас, ваш приход — счастье для нас. — Он незаметно толкнул внука.
Юноша подскочил и, не поднимая головы, открыл ворота.
— Давно не навещала вас. — Госпожа прошла вперед. Она не снимала накидки. Шелк ее одеяний нес туман за собой, тропа за воротами затянулась молочной завесой. — Всего год прошел, а кажется, что вечность.
Госпожа знала, куда идти. Старик отправился за ней — убедиться, все ли по вкусу дорогой гостье.
— Ступай спать, юноша. — Голос самурая был подобен раскатам грома. Самурай встал у ворот рёкана. — Покуда Госпожа навещает вас, я на страже.
— Не захочет ли Госпожа чего? — осмелился спросить юноша, глядя на удаляющуюся фигуру женщины. — Я тотчас принесу.
— О Госпоже есть кому заботиться. — Самурай положил огромную ладонь на рукоять меча. — Отчего ты встречаешь нас вместе с дедом? Как поживает твоя бабушка? Здорова ли?
Юноша промолчал. Самурай терпеливо ждал.
— Время считает лучше нас, — заговорил он, когда ответа не последовало, — И всегда знает нужный срок. Отправляйся спать и ни о чем не тревожься.
Мальчик оставил сложенный тётин. Ему больше не хотелось петь, слова застряли в горле. Они боялись вырваться наружу и разбиться о самурая, вставшего у ворот непоколебимой горой. Юноша даже не смог пожелать воину доброй ночи и почти пожалел, что обрядился во взрослое кимоно. Бабушка не говорила, что ночные гости бывают такие страшные. «Хорошо, что я встречал их, а не младший братец. Он бы точно испугался!» — подумал он и побежал в крохотную комнатку возле кухни, где спали мать и младший брат, не знавший ничего о прибытии Госпожи и самурая.
Туман накрыл спящий рёкан, смешался с дыханием горячих источников. Проник в дрему постояльцев, в чуткий сон слуг. Старый хозяин постоялого двора стучал палкой, спускаясь по ступеням.
В номере на третьем этаже Госпожа снимала шелка.
1. Карп, плывущий против течения, может стать драконом
Мичи ненавидела свои пальцы.
«Кто тебе сказал, что из тебя выйдет писатель? Иди делом займись, — внутренний критик Мичи общался ворчливым тоном бабушки. — Я слышала, что даже обезьяна может написать роман, если будет все время колотить лапами по клавиатуре».
«У меня пальцы как у обезьяны, — Мичи растопыривала пятерню и оглядывала по очереди большой, указательный, средний, безымянный и особо неудавшийся мизинец, — короткие и кривые. Хорошо — не волосатые». Образ обезьяны, печатающей книгу за обеденным столом в деревенском доме бабушки, крепко сросся с моментами прокрастинации, когда Мичи таращилась в пустоту белого листа. Пальцы лежали на клавиатуре ноутбука и страдали от самобичевания Мичи.
«Кто тебе сказал, что ты писатель?»
Когда Мичи было двенадцать, она собиралась стать мангакой [Мангака — художник, который рисует мангу.]. В пятнадцать смирилась с тем, что художественным даром природа ее не наделила, больше не терзала скетчбуки и графические планшеты, а решила выучиться на писателя вроде Кобо Абэ или одного из Мураками.
«Вот “Повесть о Гэндзи” — литература. — Бабушка появлялась из-за ширмы непременно с тряпкой в руках — вытирать пыль — или с большим пакетом — собирать лишние вещи для помощи нуждающимся. — “Стон горы” — литература. А ты мусоришь». — И она, забыв, что приготовила пакет вовсе не для мусора, кидала в него исписанные листы, на которых Мичи пробовала первые сюжеты о неразделенной любви или героических свершениях неприметной пятнадцатилетней девочки.
Ко времени поступления Мичи в университет бабушка узнала об обезьянах, пишущих роман, и о том, что во все времена слишком уж образованные девицы не ценились. И не упускала возможности упомянуть об этом в каждом разговоре с внучкой.
Мичи завидовала одноклассникам — обладателям городских бабушек. Их короткостриженые, занимающиеся кико [Японский аналог китайского искусства цигун. Букв.: ко — «работа», с Ки — «энергией».] пожилые родственницы редко ворковали над внуками: они наслаждались свободой, что давал возраст. Но бабушка Мичи — почтенная Мисао — жила в Минамиямасиро [Село в уезде Сораку префектуры Киото.], где человек с рождения до смерти принадлежал земле, и выращивала дайкон. В таких местах жизнь замерла в середине двадцатого века. А в восприятии Мичи время для бабушки и вовсе остановилось на эпохе Эдо [Время правления клана Токугава (1603–1868).], когда единственной целью простого человека была работа на поле от рассвета до заката, от рождения до смерти. Ни каскады рисовых полей, ни покрытые бархатным лесом холмы, ни аккуратные домики не вызывали в Мичи желания остаться в Минамиямасиро навсегда. От чистого воздуха и постоянных наставлений голова Мичи пухла до размеров бабушкиных редисов.