А это что? Ларионов очнулся. Что это была за реплика?

— Шаг вперед! — послышался голос Грязлова.

Ларионов почувствовал, что это была она. Он еще в ее взгляде на его сапоги почувствовал ненависть к нему, к этому лагерю, ко всем, кто тут есть. Вперед шагнула девушка в изящной обуви, все так же не отрывая от земли взгляда.

— Имя? — слышался все тот же гнусавый голос Грязлова. — Алекса́ндрова Ирина? Черт! Даже имя записать не могут нормально.

«Вот! — пронеслось в голове Ларионова. — Простое имя, словно день — ясный и чистый».

— И что вот с такими прикажете делать? — ухмыльнулся Грязлов, глядя на Туманова. — Григорий Александрович, товарищ майор, в изолятор эту девку?

— Да ладно тебе, товарищ Грязлов, — бросил небрежно и шутливо Туманов. — Девушка в туфельках таких нежных, разве ей место в изоляторе? Вот смотрю я когда на таких хрупких девушек и женщин, даже, честное слово, старух каких-то!.. изумляюсь каждый раз — как же их, таких, угораздило-то в черные дела влезть. Им бы учиться да работать честно на благо нашей Отчизны, а они все — то украсть, то обманным путем что-то присвоить, а то еще хуже, — вознес пухлый палец к небу Туманов, — зло задумать против народа советского…

Ларионов слушал Туманова, но не мог отделаться от неприятного ощущения, которое все нарастало в нем и постепенно становилось и вовсе невыносимым, когда медленно, пока Туманов говорил, она вдруг подняла глаза и на него, Ларионова, смотрела — молча, недолго, но пристально и неподвижно, а потом так же медленно опустила взгляд. Ларионов ощутил смятение, и это его обозлило. Только не смятение! Смятению не должно быть места в его душе. Он все понимал и знал. К чему эта дерзкая девчонка безмолвно упрекнула его, бросила вызов его укладу и тому, чем жили и Туманов, и Грязлов, и многие — все — люди вокруг? Она была в его власти, так что же, она не знала об этом?! Ларионов почувствовал, как кровь прилила к его лицу и сердцу.

— Все верно, — вдруг резко сказал он. — Фролов, в изолятор на три дня гражданку Александрову.

По рядам осужденных пролетел озадаченный гул. Некоторые прикрыли рот руками от неожиданности. Они знали своего Ларионова уже давно, некоторые три года, и он не славился жестокостью, хотя был сух и строг. Федосья издалека изумленно смотрела на Ларионова и на Туманова, который теперь казался немного растерянным.

— А теперь прошу откушать завтраку, — вмешался, покашливая, Кузьмич.

— Да уж пора, — сказал нерешительно Туманов. — А то что-то зябко стало.

— А со строем-то что? — спросил робко Паздеев вслед уходящему в сторону избы начальству.

— А-а… — Туманов махнул рукой. — Командуй — вольно.

— Вольно! — послышался голос Грязлова. — Разойдись по баракам.

— А заключенной Александровой-то валенки выдать? — снова робко спросил Паздеев из-за плеча Ларионова. — Туфли все же у нее, м-м-м, не по погоде.

Ларионов не повернулся. Грязлов сверкнул глазами.

— Мало тебе прикладом досталось?! Фролов пусть ее в изолятор сведет, а вы остальных — в первый. Федосья и Загурская разберутся.

Фролов подтолкнул Александрову вперед рукояткой винтовки по направлению к изолятору. Паздеев смотрел некоторое время ей вслед, особенно как каблучки ее оставляли следы на тонком слое снега на плацу, но вышагивали ровно. Паздеев угадал решимость в этой ровной походке человека, измученного этапом. Измученного, но все еще несломленного.

Кузьмич похлопал Паздеева по плечу.

— Что-то, Дениска, хозяину шлея сегодня под хвост попала. Анисья, что ли, не в радость стала.

— Да что вы про Анисью все, — вдруг раздраженно пробурчал Паздеев. — Разве дело в ней, дед Макар? И кто она вообще такая?

Кузьмич прищурился и усмехнулся в усы.

— Красивая. Да ты не боись, тухли я ей заменить сам прикажу. Федосья валенки снесет. — Кузьмич наклонил голову к Паздееву: — Что, пришлась тебе, что ли, эта худосочная девка?

Паздеев встрепенулся.

— Да вы что, дед Макар?! Я…

— Да будя тебе, я ж шуткую. Эх, дурак ты, Дениска. Все одно — еще соплячник, а туда же — филонсофствовать. Пойду в избу, там уж накрыли все к ихнему приезду. А вон и Федосья спешит. Сейчас и меня хватятся. А ты, давай, сторожи. Салажка… — Кузьмич махнул по-отцовски рукой и вперевалку направился к избе.

* * *

— Ну, показывай свои хоромы. — Туманов вошел в избу и скинул шинель, подхваченную тут же Касымовым. — А изба горячая, отменная. Как и барышня!

Туманов рассмеялся, а Ларионов неожиданно для себя самого вздрогнул.

— Кто же? — спросил он поспешно и угрюмо.

— Да ты, брат, что-то не в духе сегодня, смотрю, — сказал Туманов, похлопывая Ларионова по спине. — Я когда обход делал… правда ли, что та смуглянка, глаза с поволокой, твоя пассия нынешняя?

Ларионов передернулся.

— Да ты, брат, что — захворал?! — не выдержал Туманов.

Федосья переглянулась с Валькой-кухаркой с растрепанными за день волосами цвета потемневшего лисьего хвоста и толкнула ее своим избыточным бедром.

— Прошу к столу, откушать завтраку, — поспешно бросилась навстречу гостям Валька.

Вслед за Тумановым, Ларионовым и Грязловым вошли еще три офицера, сопровождавшие Туманова, потом показался Кузьмич. Федосья всех пригласила в просторную кухню, служившую заодно и столовой, и гостиной, где посередине под абажуром был готов уже широкий сосновый табльдот, накрытый белой свежей скатертью и уставленный разными блюдами с закусками.

— Ох, и голоден же я! — воскликнул Туманов, потирая руки. — А мы не с пустыми руками, однако. Сафонов, давай коробки, выкладывай.

Офицер с рыжими усами вносил коробки одну за другой и ставил их на буфет и на пол.

— Девушки, раз-гру-жай! — весело сказал он, и Федосья с Валькой бросились доставать московские гостинцы.

Там была и коробка с бутылками — коньяки армянские, какие любил Ларионов, а особенно один из заграницы, CAMUS, который Туманов называл «Самус», — и консервы, и сыры, и колбасы, и банки с икрой, и лукум, и цитрусовые цукаты, и марципаны, и миндаль с сушеными абрикосами и черносливом.

После завтрака Туманов по уставу делал обход лагеря. Они долго сидели в администрации, поверхностно и нехотя ковыряясь в бумагах лагпункта под незримым руководством расконвоированной заключенной Жанны Рокотянской — юной стенографистки, которая в силу своей работы знала и помнила больше любого наместника НКВД. Затем Туманов пространно обсуждал дела третьего отдела с его начальником — капитаном Губиной, от которой он с трудом спасся, сославшись на сильную головную боль. Обед вынуждены были пропустить, и день незаметно переплавился в вечер.

Члены комиссии вернулись в избу Ларионова, где бессменные Федосья и Валька Комарова уже налаживали ужин.

— Только уважь, — обняв Ларионова, сказал Туманов, — пригласи и дам к застолью. Мы и так уж намаялись с этим обозом и зловонными этапными, да и твои высушили мне весь мозг — хочется приятного общества, Гриша. Чтобы и сладостями угостить дам, и послушать их речь, и спеть вместе, и танго можно… Давно не щупал приятных форм, понимаешь. В Москве не до того, и жеманные там бабы — до тошноты!

Туманов и офицеры захохотали. Ларионов насмешливо улыбался, ясно понимая желание Туманова.

— Только, Гриша, — сказал Туманов заговорщически, — прошу покорно самых соблазнительных и веселых барышень позвать, чтобы сгладить этот инцендент на построении, понимаешь. Как-то нехорошо вышло… И, брат, уважь любопытство — позови и куропаточку свою волоокую!

Офицеры снова засмеялись. Ларионов бросил взгляд на Федосью, та кивнула и быстро исчезла в сенях.

Спустя полчаса, когда офицеры, словно куда-то опаздывая, выпили несколько тостов и закусили, Федосья вернулась, а за ней выступали девушки. Впереди — Анисья, уже не в серых телогрейке и косынке, а в шелковом платье, чулках и шали через одно плечо; губы ее горели от алой помады, темные кудри у висков были подобраны вверх, а остальные ниспадали по плечам — шла, потряхивая серьгами, которые Ларионов ей привез этим летом из Москвы. За ней — еще три девушки-заключенные, одетые скромнее, но тоже уже не так, как днем на построении. Анисья прямиком прошла к Туманову и подала ему пальчики с аккуратным маникюром, кокетливо оглядывая его пастозное лицо. Туманов поцеловал ей руку, словно и не было меж ними той пропасти, что ощущалась сегодня на плацу, когда одни были по ту, а другие по сю сторону закона. Все они теперь оказались заключены в одну душную комнату, в общее пространство застолья, забытья и похоти.

Анисья уселась между Тумановым и Ларионовым; по другую сторону от Туманова расположилась рыжеволосая и конопатая, но красивая лицом девушка. Она представилась как Анджелина (Ларионов знал ее послужной список, некогда шокировавший его: то была проститутка и воровка из Ленинграда Ангелина Добронрав, она же Джакелла Марлизон, она же Ангу Вандербилд, она же Джени Джолджоли, урожденная Евгения Акулич из Калужской области, которая в лагере сожительствовала с «администрацией»). Вторая девушка села рядом с Сафоновым и назвалась Надеждой Семеновной (Ларионов знал ее как осужденную за фарцовку краденого на московских рынках, а также за проституцию). Сам он однажды, напившись еще в начале своего пребывания в лагере, вызвал ее в свой дом и переспал с нею. Третья подсела к офицеру Нагибину, молодому еще человеку, у которого только проросли жидкие усики, и представилась Раисой (Ларионов знал, что она чистила с любовником квартиры в Сокольниках, за что и была приговорена к пяти годам исправительных работ; и работа эта заключалась в том, чтобы услаждать старших в Охре). Ларионову было смешно смотреть на этих принцесс зоны: проституток, воровок и мошенниц, охмуряющих офицеров НКВД, — было в этом что-то адское, зловещее, неизбежное и в то же время смешное и досадное.