Глава 2

В тот вечер, еще до ужина у Ларионова, в первом бараке, куда поместили новеньких, до поверки не стихала жизнь. Клавка Сердючко, домушница, отбывавшая не первый срок, командовала в бараке; она была в авторитете у малокалиберных уголовников и решала все вопросы в своей вотчине согласно ею определенной, Клавкиной философии и законам зоны. Начальник третьего отдела лагпункта капитан Любовь Степановна Губина, которую заключенные прозвали за глаза Губа или «мама Люба», пришла проверить, выдали ли новым зэкам униформу и сменную одежду, вонявшую сыростью и дешевым мылом, завернутым в нее, и по паре валенок, которые теперь распределяла дневальная барака Анна Ивановна Балаян-Загурская — благодушная, но грозная хранительница порядка.

— Федосья и Балаян при делах, — сказала Губина сухо. — Клавдия, займись ими, что ли. Воняют больно.

Инесса Павловна Биссер, в прошлой жизни преподавательница музыки в консерватории в Москве, еврейка лет сорока пяти, статная и высоко несшая свою аккуратную голову с вьющимися волосами темно-рыжего цвета, остриженными до скул, оставила на нарах старуху Изольду Каплан, которую народ прозвал Баронессой, и выступила перед капитаном Губиной:

— А отчего ж не затопить баню или душ не предоставить? — спросила она мягким спокойным голосом, который так любили ее ученики. — Мы на этапе натерпелись таких лишений…

Губина хмыкнула.

— Вам тут не во́ды, и вы не дамочка какая-нибудь, — резко оборвала она Инессу Павловну, — а заключенная. Все еще думаете, вам кофию в постель подадут утром?

Заключенные засмеялись, Клавка слезла с нар и обошла Инессу Павловну.

— Да уж, точно, смердят, как псины. Видать, хорошо вас намурыжили.

Инесса Павловна смотрела прямо на Губину, будто не замечая слов и действий Сердючки.

— Так что ж с процедурами?

— У нас по заказу баню не топят, — небрежно ответила Губина. — День потерпите — не помрете. Не боись, Биссер, завтра вас определят, кто куда работать пойдет, там так нахрячетесь за день, что и баню не захотите.

Тонкая девушка в прохудившихся сапогах оживилась и перестала кашлять.

— А доктора можно будет завтра позвать? — спросила она обреченно и робко.

— Рябова? — спросила Губина все тем же бесстрастным голосом.

— Да, Рябова Наташа.

— Видно будет. Как начальство прикажет. Завтра на разводе майор Ларионов всех распределит. Одно что сегодня вам дали отоспаться… [До 1939 года в ИТЛ был один выходной день.]

— А Рахович? — быстро спросила Инесса Биссер. — Она очень слаба, ей тоже нужен врач.

— Это Бася, что ли? — с усмешкой спросила Губина. — Ее велено в лазарет свезти.

— Как замечательно, — оживилась Инесса Павловна. — А что же с Ириной Александровой? Она совсем плохо одета.

Губина снова хмыкнула и вышла.

— А ты что, музыкантша, значит? — спросила Клавка. — Я музыку страсть как люблю! И на чем же ты бренчать умеешь?

Инесса Павловна невозмутимо смотрела на Сердючку.

— Я играю на фортепиано, любезная.

— Важно. Уважаю я таких людей, которые могут ручками работать. Стало быть, коллеги мы с тобой, Инесса Пална.

Инесса Биссер недоумевающе посмотрела на Клаву, сохраняя прохладную сдержанность.

— Я ведь тоже руками работаю, профессия у меня такая — ручная.

Заключенные загоготали.

Вдруг Инесса Павловна улыбнулась. Разве могла она еще год назад, в тридцать шестом, отдыхая с мужем Львом Ильичом в Кисловодске, одетая в широкополую шляпу с лентой, легкий сарафан, который так нравился Леве, предположить, что их жизни так страшно изменятся; что Льва осудят и сошлют отдельно от нее в Томск, а ее отправят сюда, в лагпункт у Новосибирска, и определят в этот барак с уголовниками и проститутками, и что Клавдия Сердючко, воровка, назовет ее своей коллегой. Этому теперь можно было только позабавиться, иначе горе не даст ей выжить, чтобы однажды встретиться с Левой.

— А что, майор Ларионов такой деспот? — спросила тихо Наташа Рябова, которой на этапе становилось все хуже.

С верхней над ней нары свесилась Саша, работавшая лагерной медсестрой.

— Да нет, что ты. Ларионов — мужик нормальный, мы его все любим, особенно некоторые.

По бараку пробежал смех. С нар из дальнего угла вальяжно сползла Анисья.

— Что ты тут треплешь? — сказала она с улыбкой. — Все завидуете, что я с ним живу.

Сердючка фыркнула и забралась на свою вагонку.

— Шалавам завидовать! — громко сказала она.

— Дура, змея подколодная! — закричала на нее Анисья, и лицо ее сделалось злым, некрасивым, как лисья мордочка, когда та щетинится. — От зависти зеленеешь! Все злобой исходишь, что меня любит майор, а ты с Охрой перепихиваешься.

Сердючка соскочила с вагонки и пошла грудью на Анисью.

— Ну что, в собачник захотела? Давай, бей! Сейчас туда же отправишься, куда эту гордячку упекли! — кричала Анисья.

— Что? — вдруг проснулась Баронесса. — Пироги напекли?

— Да лежите вы, бабуся. Туда же… — испуганно прошептала Рябова.

— Ну-ка! — послышалось громогласное Балаян-Загурской.

В барак ворвался холодный воздух, на пороге показалась озабоченная и раскрасневшаяся Федосья.

— Тихо вам, клушки! Анисья, Гелька, Надька и Райка, ну-ка собирайтесь — начальство вызывает. Ужин у них.

Федосья уселась на край вагонки и пыхтела.

— День сегодня тяжелый: Александрыч что-то не в духе совсем, и девку закрыл в изолятор ни за что ни про что.

Анисья приготовила зеркало и яркую помаду.

— Нечего было выпячиваться, тоже мне — заступница.

— Тут не в ней дело, — подсела к ним бригадирша Варвара, — тут что-то с Ларионовым. Вот дела! Он на нее не на шутку рассерчал.

Анисья подкручивала волосы у висков и усмехалась. Клавка сердито смотрела на Анисью поверх нар.

— Дело простое, — вдруг сказала она, поджимая губы и не сводя глаз с Анисьи. — Понравилась она ему.

Анисья оторвалась от зеркала и повернулась к бабам. Все молчали, удивленные неожиданной провокацией Сердючки. Анисья пустилась смеяться, заливисто и нарочито, открывая свои безупречные влажные зубки.

— Отродясь такой глупости не слыхала! Ты уж от злобы не найдешь, что поумнее сочинить. Было бы еще на что глядеть — а то глаза одни торчат и спесь. Да скоро тут майор с нее спесь собьет — посидит недельку в ШИЗО, как шелковая станет. Увидите!

Федосья отхлебнула чая из граненого стакана на шатающемся столике. Бригадирша Варвара, уже шестой год работавшая на делянке, покачала головой со знанием дела.

— Не скажи, Анисья. Вот была одна тут, Алена, помнишь, Федосья? Так она меньше Александровой была, худая — в чем дух держался, — а как на делянке у меня работала. Померла она, правда, быстро: силы иссякли, чахоточная она была.

Наташа Рябова вздрогнула. Инесса Павловна взяла ее за руку. Анисья накрасила лицо, прихорошилась и с подругами вместе собралась уходить.

— Идем, Федосья, пусть сочиняют. А мы — дамы важные, нам начальство столы накрывает, ручки целует, одаривает с ног до головы. А тем, кто «нравится», — парашу в изоляторе мыть.

Девушки засмеялись и вышли. Клава плюнула в их сторону с нар.

— Все шлендры.

— А сама-то что? — протянула, закуривая папиросу, Варвара-бригадирша. — Все мы, бабы, мужниными хотим быть. Нам, бабам, что греха таить, что им, кабелям, тоже надо этого дела. Да и дерьмо вывозить за всеми да на делянке здоровье гробить — не всяк захочет и сможет, верно?

— Я без понта, Варя. Грех за мной тоже водится — хожу я к мужикам, бывает. А что? Я живая! У меня на воле муж есть.

Бабы захихикали.

— Вот те крест, есть! — обиделась Клавка. — Да только он далече — у него досюда точно не достанет, а мне охото.

Бабы бросились визжать.

— И то верно, — прищурилась бригадирша.

— Только я не шкура какая, — продолжала Клава, перехватив папиросу у бригадирши и затягиваясь со сноровкой и удовольствием. — Я любовью не прикрываюсь, не жеманничаю. Надо для удовольствия, так Клавка — пожалуйста, а холопствовать и нос задирать, как Анисья — не по мне. Придумала тоже — любовь с майором крутить. Да что он про любовь знает? Он же мусор. Все они супостаты! Народу вон мрет сколько по тюрьмам да зонам.

Инесса Павловна внимательно слушала бабий разговор, протирая свои изящные очки, привезенные Левушкой из парижской командировки.

— А позвольте спросить у вас, Клавдия, — вдруг вторглась в их разговор она. — Отчего ж тогда майор Ларионов не деспот?

Клава насупилась, то ли думая, что в вопросе Инессы был подвох, то ли сама сомневаясь в своих чувствах к Ларионову и к жизни в лагпункте вообще.

— Я вот как думаю, Инесса Павловна, — сказала Клавка серьезно, почувствовав гордость от того, что ученая особа заинтересовалась ее мнением, — Ларионов и правда мужик неплохой: красив собой, умный такой; бывает, и пошутит, и не приказывает бить или истязать заключенных. Но иногда враз меняется, как будто звереет. Вот и сегодня на плацу мог ведь Александрову простить, а он взял и кинул ее в изолятор. Вот я и думаю, каков бы тут ни был человек, убить нас у любого из них рука подымется. А мужики вообще все гады. Как соблазнить — и вином угостят, и в ресторацию сводить даже могут, а как поматросят — грязь ты под ногами у них, пустое, значит, место.