Инесса Павловна пожала плечами и с доброй улыбкой смотрела на Клавку.
— Вы заблуждаетесь, мне кажется, насчет всех. Разве дело в том, кто я — мужчина или женщина? Я в конце концов к душе своей обращусь, в ней и ответы все. А душа не имеет ни пола, ни цвета, ни положения.
— Вот правда ваша! — воскликнула Сашка. — Мне мать тоже всегда говорила — не смотри на одежду и чины, гляди в душу.
— А вон их душа-то вся, — лениво потянулась бригадирша, — с Анисьей да начальством водку хлыщут, а девка в изоляторе загибается, чай уж замерзла напрочь. Чахоткой заболеет, как есть, и помрет ненароком до Нового года.
Рябова снова вздрогнула. Старуха Баронесса открыла глаза.
— Я, спрашиваешь, какого года? Так я уж сама не помню, касатка.
— Молчи, глухая тетеря, — пробурчала Клавка.
— Что ж ты так грубо, она же нездорова, — тихо сказала Лариса Ломакина, политзаключенная, прибывшая недавно с обозом с мертвой старухой.
Дверь снова распахнулась, и в барак забежала субтильная, энергичная девушка двадцати лет, а на вид — пятнадцати.
— Мороз — страсть! — защебетала она громко и очень быстро. Суетливо она распаковала какой-то сверток и достала оттуда консервы и хлеб. — Эх, девчата, налетай! Наначки вам…
Женщины все вмиг слетелись к столику. Клава спрыгнула на пол и сделала всем знак угомониться.
— Что повскакивали?! Пусти козла в огород. Сама же, знаете, распределю все.
— А в избе что творится! — продолжала тараторить Курочкина. — Григорий Александрович чернее тучи сидит, а Аниська-то отплясывает, хвостом машет, вот так: туда-сюда, туда-сюда, а Надька пьяная какая! Свалилась под стол: ноги в разные стороны, чулки наружу, на нее охламон из Москвы навалился — тоже пьянющий… Но Анисья…
Она кинулась выхаживать вдоль прохода между нарами, передразнивая Анисью. Бригадирша лягнула ее слегка под зад.
— Полька, кончай трещать. Показывай, чего притаранила. А ты, Клавка, утихни. Мы и сами — с усами.
Полька Курочкина, дочь расстрелянного генерала РККА, прибывшая весной, знала все, что происходило сейчас в лагпункте, — она была уже «своя». Женщины начали распределять, кому, что и когда причитается. Новеньким ничего не перепало, так как им еще предстояло пройти проверку на зоне. Однако именно они и были самые голодные. Клавка, растроганная тем, что Инесса Павловна была «музыкантшей», решила поделиться с ней ломтем буханки, вынесенной с кухни Ларионова при пособничестве Федосьи и Вальки Комаровой и с молчаливого согласия Кузьмича.
Инесса Павловна была счастлива таким благодеянием, но лица кашляющей Наташи Рябовой и кряхтящей Баронессы вызывали в ней такую жалость и негодование, что она разделила кусок между ними и сама легла на нары, чтобы не думать о еде. Это было даже несложно. Скверный запах распространялся отовсюду: запах грязных тел, гадкого мыла, прогорклой махорки и нищеты — запах, который был незнаком Инессе Павловне прежде, до тюрьмы и этапа.
Клавка зарычала и отломила Инессе другой кусок.
— И вот меня на кухню теть Федосья пустила, а там такое! Начальство привезло всяких вкусностей из самой Москвы. Все на стол собрано, остальное в амбар упрятано. И нам чудес перепало! — стрекотала Полька, выкладывая шпроты на краюшку хлеба, жадно облизывая пальцы. — Ой! Домом пахнет, Новым годом. Мама шпроты на стол на Новый год ставила… А там гулянка надолго у Григорий Саныча. Федосья пригрозила, чтобы спать все легли. Поверку Ларионов отменил. Как пить дать завтра шмонать будут…
Полька окинула взглядом лежащих ничком новеньких.
— Вы угощайтесь! — попросила она.
— Раз такая добрая, свое отдавай, — буркнула Клавка.
— Да мне не жаль. Ведь голодные совсем они.
Полька быстро распределила свои хлеб и шпроты, потом отдала Наташе Рябовой шоколад.
— Мама мне всегда от кашля шоколад давала! Бери, будет хорошо. Я сама по этапу шла, я знаю, как тяжело…
— Умолкни ты уже, — строго сказала Клавка. — Ладно, вот что. Пусть все жрать садятся.
Новенькие молча окружили стол, и все стали есть в тишине. В других углах на нарах заключенные тоже ели, молча, иногда бренчали банки и кружки, иногда кто-то ронял фразу.
— Да вы не трухайте, — сказала Клавка, облизывая пальцы и обращая эти слова новеньким. — Завтра распределят, там видно будет. Ларионов правда мужик не злобный. Всякое бывает, работа у него тоже нервная. Рябову на делянку он не пошлет, а вот Урманову может.
— А что меня? — недовольно спросила Забута.
— Сильная ты, здоровая. Вон — румянец во всю щеку. Видать, жрать у вас есть что в Татарии.
— Я из Тамбовской губернии, — сказала Забута строго.
— Ишь, не зря про вашу сестру бытуют слухи, что вы строптивы, — засмеялась Варвара-бригадирша, и вместе с ней, уже как по привычке, все женщины, сидевшие в проходе, синхронно задрали ноги, чтобы по нему могли совершить свой вечерний молитвенный моцион мать Вероника и мать Ефимия — две местные монахини.
Забута отпила суррогатный чай из алюминиевой кружки Курочкиной и промолчала.
Инесса Павловна думала, как странно, что эти непонятные ей люди так скоро стали частью ее жизни. И никто не спрашивал, кто и почему здесь оказался. Она понимала, что все это еще много раз будет обсуждаться, но все это не так теперь стало важно, как то, что́ каждый из них принес в этот мир за колючей проволокой. Происхождение и прошлая жизнь теперь ценны были только пригодными для выживания знаниями и качествами, но еще важнее были их душевные, человеческие силы, которые могли быть и у этой воровки-рецидивистки, и у больной Рябовой, и у юной Курочкиной, и у нее самой, дочери известного русского музыканта, жены хорошего хирурга, осужденного властью, которую он спасал. Их звания и заслуги теперь не имели важности в лагпункте, где каждый был за себя, где нужно было заново определять свое место и положение, а может, и искать свое истинное предназначение.
Только после двенадцати разговоры пошли на убыль.
— А здорово все-таки сегодня Александрова оборвала Грязлова, — тихо сказала Курочкина. — Я заметила, что Денису это понравилось.
— Паздееву, что ли? — усмехнулась бригадирша. — Слабак. А ты что, глаз на него положила? Растяпа. Лучше уж Ванька Федотов, тот хоть видный. А этот — вожжа и сопляк. Дрыщ!
— Глупая ты, тетя Варя! — заворчала Полька. — Нужен он больно! Да и охранник он, что мне в нем?
— Ишь наблюдательная! — захихикала Клавка, покуривая перед сном самокрутку. — Может, еще что заметила, как Ларионов наш Александрову взглядом буравил?
— Да что ты все трындишь! — шикнула бригадирша. — Сочиняешь, чтобы Анисью позлить. Делать тебе нечего.
— А вот и нечего, — заулыбалась Клавка и откинулась на соломенную подушку, глядя в закопченный потолок. — Что вы понимаете в людях, только и знаете — лес валить. А я психически личность вижу.
Бабы захихикали.
— А что? В моей работе психология на первом месте. Надо понять, что за птица этот или тот человек: стоит его потрошить или он — кукляк, фуфырится. Я фраеров сразу просекаю. Уж я-то знаю, будь здоров, когда у мужика глаз горит.
— Да на эту ль? — качала головой бригадирша. — Анисья-то вон — павлин, что против нее эта пичуга? Коль тебе надобно Анисью довести, тогда ясно. А так все это пустое, сама знаешь.
— Любовь — это печальная и таинственная вещь, — задумчиво произнесла Клавка. — Болезнь… Черт с ними и с Анисьей. А все же завелась сегодня, смерть! Заарканила она Ларионова, падлюка. Подола перед ним задирала, чулками щеголяла, а мужику-то много, что ль, надо? Тем более в тоске такой — хоть запей, хоть заблуди.
— Тихо вам! — не выдержала Забута. — Одно — болтаете весь час!
— Ишь! — засмеялись бабы. — С норовом тоже.
— Слышьте? Фараон брешет, — приподнялась Клавка. — Все падаль чует.
Как успокоился пес, к двум все заснули. Инесса Павловна не спала. Не думала она, что этот первый страшный день в лагере пройдет так обыденно. Ей стало казаться, что уже давно она здесь, бесконечно давно; что все ей уже знакомы, что иначе уже невозможно. Было очень страшно за Ирину в ШИЗО.
