Скоро он коснулся ногами земли, бросился на мягкую траву, покрывавшую откос у подошвы скалы, и, сняв шляпу, опустил ее низко, так что перо коснулось травы, поклонился и побежал к лесу, где в густой чаще стояла его лошадь…

Когда он совсем исчез из глаз графини в чаще деревьев, она упала на колени и, сложив руки, сказала:

— Господи Боже! Сжалься надо мной!

В эту самую минуту граф де Монтестрюк выходил с пустыми руками из игорной залы, где лежали в углу три пустых кожаных мешка. Он спускался по винтовой лестнице, а шпоры его и шпага звенели по каменным ступеням. Когда он проходил пустым двором, отбросив на плечо полу плаща, хорошенькая блондинка, которая ночью сидела подле него, как ангел-хранитель, а была его злым гением, нагнулась на подоконник и сказала, глядя на него:

— Какой он еще молодец!

Брюнетка протянула шею возле неё и, следя за ним глазами, прибавила:

— И несмотря на лета, какая статная фигура! Многие из молодых будут похуже!

Потом она обратилась к блондинке, опустившей свой подбородок на маленькую ручку:

— А сколько ты выиграла от этого крушения? — спросила она.

Блондинка поискала кончиками пальцев у себя в кармане.

— Пистолей тридцать всего-навсего. Плохое угощение!

— А я — сорок. Когда граф умрет, я закажу панихиду по его душе.

— Тогда пополам, — возразила блондинка и пошла к капитану с рубцом на лице.

Граф вошел в сарай, где его ожидали Франц и Джузеппе, лежа на соломе. Оба спали, сжав кулаки. У трех лошадей были подстилки по самое брюхо.

— По крайней мере, эти не забывают о своих товарищах, — сказал граф.

Он толкнул Франца концом шпаги, а Франц, открыв глаза, толкнул Джузеппе концом ножа, который он держал наголо в руке. Оба вскочили на ноги в одну минуту.

Джузеппе, потягиваясь, посмотрел па графа и, не видя у него в руках ни одного из трех мешков, — сказал себе:

— Ну! Мои приметы не обманули!

— Ребята, пора ехать. Мне тут делать нечего; выпейте-ка на дорогу, а мне ни есть, ни пить не хочется… и потом в путь.

Франц побежал на кухню гостиницы, а итальянец засыпал двойную дозу овса лошадям.

— Значит, ничего не осталось? — спросил он, взглянул искоса на господина.

— Ничего, — отвечал граф, обмахивая лицо широкими полями шляпы, — чёрт знает, куда мне теперь ехать!

— А когда так, граф, то надо прежде закусить и выпить; ехать-то, может быть, придется далеко, а пустой желудок — всегда плохой советник.

Франц вернулся, неся в руках пузатый жбан с вином, под мышкой — большой окорок ветчины, а на плече — круглый хлеб, на котором лежал кусок сыру.

— Вот от чего слюнки потекут! — сказал Джузеппе.

И, увидев кусок холста, висевший на веревке, прибавил:

— Накрыть стол?

— Нет, можно и так поесть.

Франц проворно разложил провизию на лавке и сам с Джузеппе сел по обоим концам её.

Граф, стоя, отломил кусок хлеба, положил на него ломоть ветчины и выпил стакан вина.

— Вот эта предосторожность будет не лишняя вашей милости, — заметил Джузеппе: он давно служил у графа де Монтестрюка и позволял себе фамильярность.

У Франца рот был полон, и он не жалел вина; он только кивал головой в знак согласия, не говоря ни слова.

Между тем граф ходил взад и вперед, и только каблуки его крепко стучали по земле. Проиграть шестьдесят тысяч ливров в каких-нибудь два часа! А чтобы достать их, в недобрый час он заложил землю, леса, всё, что у него оставалось. Разорение! Окончательное разорение! А у него жена и сын! Что теперь делать? Тысяча черных мыслей проносились у него в голове, как стаи воронов по осеннему небу.

Кончив скромный завтрак, Джузеппе и Франц стали подтягивать подпруги и взнуздывать лошадей, и скоро вывели их из конюшни. Прибежал слуга; граф высыпал ему в руку кошелек с дюжиной серебряной мелочи, среди которой блестел новенький золотой.

— Золотой — хозяину, — сказал он, слегка ударив его по плечам хлыстиком, — а картечь — тебе, и ступай теперь выпить!

Через минуту граф спускался по той самой узкой улице, но которой поднимался ночью. Зеленоватый свет скользил по краям крыш; кое-какие хозяйки приотворили свои двери. Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови были насуплены, а губы сжаты. По временам он гладил рукой свою седую бороду.

— Бедная Луиза! — прошептал он. — Есть еще мальчик, да у этого всегда будет шпага на боку! — Нужно было, однако же, на что-нибудь решиться. На что же? Прострелить себе череп из пистолета, кстати он был под рукой? Как можно? Неприлично ни дворянину, ни христианину! А он граф Гедеон — Поль де Монтестрюк, граф Шаржполь — был и хорошего рода, и добрый католик.

Поискать счастья на чужой стороне? Это годится для молодежи, которой и государи и женщины сладко улыбаются, но бородачей так любезно не встречают! Просить места при дворе или губернаторского в провинции? Ему, в пятьдесят лет, попрошайничать, как монаху! Разве для этого отец его, граф Илья, передал ему родовой герб с черным скачущим конем на золотом поле и с зеленой головой под шлемом, а над ним серебряной шпагой? Полно! Разве это возможно?

Было ясно, однако, что, продолжая так же, он плохо кончит, а не для того он родился на свет от благочестивой матери. Хотя бы у него осталось только одно имя, и его надо передать незапятнанным сыну и даже, если можно, покрыть его новым блеском, как умирающее пламя вдруг вспыхивает новым светом… Хорошо бы совершить какой-нибудь славный подвиг, подвиг, который бы принес пользу, и который пришлось бы оросить своей кровью… Вот это было бы кстати и честному человеку, и воину…

Проезжая мимо фонтана, сооруженного в Лектуре еще римлянами и сохранившего название фонтана Дианы, он вздумал обмыть руки и лицо холодной и чистой водой, наполнявшей широкий бассейн. Это умывание, может быть, успокоит пожирающую его лихорадку.

Он взошел под свод и погрузил голову и крепкие кулаки в ледяную воду.

— Молодцы были люди, вырывшие этот бассейн на завоеванной земле! — сказал он себе. — Кто знает, быть может, в этом ключе сидит нимфа, и она вдохновит меня!

Граф сел опять на коня и поехал по дороге вдоль вала к воротам, через которые он въехал ночью. Заря начинала разгонять ночные тени, которые сливались к западу, как черная драпировка. Равнина вдали тянулась к горизонту, окрашенному опаловым светом и розовыми облаками. Вдоль извилистого русла Жера тянулся ряд тополей, стремившихся острыми вершинами к небу, а луга по обоим берегам прятались в белом тумане.

Натуры сильные и деятельные редко поддаются впечатлению пробуждающейся тихо и спокойно природы; но в это утро граф Гедеон был в особенном расположении духа, внушавшем ему новые мысли. Он окинул взором эти широкие поля до горизонта, долины, леса, между которыми он так давно гонялся за призраками, и, поддаваясь грустному чувству, спросил себя, хорошо ли он использовал отсчитанные ему судьбою дни? Болезненный вздох вырвался из его груди и послужил ему ответом.

Вдруг ему что-то вспомнилось, и он ударил себя по лбу.

— Да, именно так! — сказал он себе.

И, обращаясь к своим товарищам, он спросил:

— Не знает ли кто из вас, старый герцог де Мирпуа у себя в замке, возле Флеранса, или в своем отеле в Лектуре?

— Мне говорили в гостинице, где мы провели ночь, — сказал Джузеппе, — что старый герцог возвратился вчера из Тулузы, и наверняка так рано он еще не уехал из города.

— Ну, так к нему в отель, и поскорей!

Граф повернул назад, выехал на соборную площадь и остановился немного дальше перед широким порталом, тяжелые столбы которого были увенчаны большими каменными шарами, позеленевшими от моха. Он поднял железный молоток и ударил им в дверь, которая тотчас же отворилась.

— Скажи своему господину, — сказал он появившемуся слуге, — что граф де Монтестрюк желает поговорить с ним по делу, не терпящему отлагательства.

Минуты через три тот же слуга вошел в залу, куда ввели графа, и доложил ему, что герцог де Мирпуа его ожидает.