* * *

Для меня анонимный донос был древней историей.

Эту историю рассказывала мне моя бабушка,

Это история негодяев во время войны,

Вонявшая подлостью и подвергавшая жизнь опасности.

Во Франции 2020 года я думала, что доносов не существует.

Кончены, с концами. Мертвы и похоронены!

Что ж, я ошибалась.

* * *

Но по отдельно — что это значит? — спрашивает меня Александр, решительно отказывающийся понимать. Я не знаю, как мы дошли до этого, не представляю, что будет теперь, но я очень хорошо поняла, что значит отдельно. Мне все ясно, как сказала бы мадам Трагик. И я объясняю. Отдельно — это значит, сначала мы, потом Лу и Габриэль. Вот и необязательно! Послушать Александра, возможен и третий вариант. Отдельно может также означать, что детей выслушают по очереди. Поочередно. Одного за другим. Лу, потом Габриэля, или Габриэля, потом Лу. Я об этом не подумала… А ведь я целый день пережевывала услышанное, ожидая, когда Александр вернется с работы, потом когда улягутся дети, чтобы все ему рассказать. Я прокручивала в голове фильмы, одни других ужаснее. Выдумывала всевозможные жуткие сценарии, воображала их долгую пытку, часами, до тошноты. Чего я только не представляла. Ощущала запах страха, мочи и жарева. Видела каленое железо и костер. Слышала угрозы мадам Трагик, ее слащавый голос, вкрадчивые, настойчивые вопросы, которые она повторяла, повторяла до тех пор, пока Лу и Габриэль не ломались и не признавались во всем зле, которого никто им не причинял. Я все предвидела, но даже подумать не могла, что Лу и Габриэля могут разлучить. Мне это просто в голову не пришло. Ни на секунду. Я всегда представляла их сиамскими близнецами. Вдвоем. Вместе. Сплоченными против социальных помощниц. Габриэля наедине с ними я еще мало-мальски могу себе представить. Он хитрец, ему пальца в рот не клади. Он, может быть, и оробеет поначалу, но не попадется в их сети. Избежит их капканов. В свои почти четырнадцать он сумеет ответить на вопросы и защититься от обвинений. Но семилетний ребенок еще безоружен в таких ситуациях. Моя детка, моя куколка… Моя Лу… Ты представляешь себе, Лу, как будешь одна, без брата, перед Трагик и остальными? Александр перестал наконец расхаживать взад-вперед по гостиной, недостаточно большой, чтобы столько вместить. Он замер, смотрит на меня пристально, не моргая. От гнева у него напрягся затылок. Черные глаза блестят незнакомым блеском, который пугает меня. В нем сейчас есть что-то такое, чего я даже не смогу описать, решимость с примесью ненависти, может быть, даже жестокости. Я не узнаю мужчину, который подходит ко мне, я никогда не видела этого хмурого лица, заострившихся черт, никогда не его пальцы не сжимали так грубо мое запястье, никогда я не слышала у него этого резкого голоса, никогда он не обращался ко мне таким властным тоном. Все это впервые. Не волнуйся, посмотри на меня и послушай меня хорошенько. Я повинуюсь его приказам, смотрю ему прямо в глаза и внимательно слушаю, но его слова меня не успокаивают. «Если мы как следует накрутим Лу, объясним ей все и порепетируем с ней несколько раз, она скажет, что нужно, все будет хорошо».

* * *

Танго для дураков из трех слов. Все будет хорошо. Все будет хорошо все будет хорошо все будет хорошо все будет хорошо. Вот уже одиннадцать дней, я считала, эта злополучная фраза танцует в моей голове. Александр не перестает повторять ее мне на все лады. Но все без толку. Никто и ничто не может меня успокоить. Ни плитка черного шоколада, которую я сгрызла целиком после ужина, ни пачка сигарет, которую опять купила после стольких усилий бросить, ни мама, ни Жюльетта — ей я тоже все рассказала. Как я ни формулирую те же фразы, что и они, как ни стараюсь выглядеть уверенной, сколько ни твержу себе снова и снова, что ничего плохого не может случиться, что мне абсолютно не в чем себя упрекнуть, это не работает. Мадам Трагик выпустила на свободу целую толпу моих страхов, которые трудно держать на сворке и невозможно заставить замолчать, они заходятся лаем нон-стоп, цепенят меня днем, не дают сомкнуть глаз ночью. Я не в состоянии больше работать, молча присутствую на совещаниях, следующих одно за другим, не слушаю, что говорят мне коллеги, запаздываю с документами, не могу ни писать, ни править, даже говорить не могу. Лу сказала, что у меня усталый вид. Габриэль регулярно спрашивает Ты в порядке, мама? Оба, конечно, видят, что я не в порядке, но я не могу им объяснить, что их отец донимает меня, чтобы мы с ними поговорили, а я хочу немного подождать, лучше подольше, чтобы не пугать их раньше времени. Я не могу им объяснить, что слышу каждое утро одну и ту же песню, то же Ну давай же, сейчас им скажем!, и отмахиваюсь уже привычным Вечером за ужином, обещаю!, а вечером неизменным Завтра, ладно?

На сей раз завтра — это канун дня Х, а ужин сейчас. Отступать больше некуда. Александр не спрашивает детей, как прошел день, даже не задает Габриэлю вопросов насчет его задания по математике, над которым, однако, трудился с ним все выходные. Нет, он бросается в воду, не зная броду. Я же предпочитаю пока не мочить ног. Я слушаю всю историю в его изложении, как мы условились, шаг за шагом. По порядку: письмо, мой звонок, назначенная встреча. Я ценю его лаконичность так же, как и его мягкость. То, что он говорит детям, их не пугает. Пока еще нет. Голодный, как всегда, Габриэль не сводит глаз со своей тарелки, наматывает спагетти на вилку и отправляет их в рот, всасывает убежавшие макаронины с чмокающим звуком, который меня раздражает и вообще запрещен, но в этот вечер он мне безразличен. А Лу отложила приборы. Она слушает отца благоговейно. Есть что-то прилежное, даже старательное в том, как она молча кивает. Она хочет все хорошенько понять. Когда Александр упоминает Защиту детства, она не против, защита и детство — это она знает. Зато она спрашивает, кто такая социальная помощница. Отец без колебаний отвечает ей, что это тетя, в обязанности которой входит помогать людям, столкнувшимся с проблемами, и давать им советы. Это бывают и дяди, поправляет Габриэль. Александр не возражает. Да, это может быть мужчина или женщина, но нас с вами примут две женщины, мадам Брюн и мадам Трагик. Ну вот, готово дело, от его точности прорвало Габриэля, который как раз пьет. Он фыркнул, поперхнулся, кашляет, заливается смехом и выплевывает весь стакан мощной струей. Вода, томатный соус и слюна брызжут, стекают по его подбородку, расплываются пятнами на белой футболке и лужами на столе. Лу тоже достается, но она по-прежнему серьезна. Что-то тревожит ее, я это вижу по ее сведенным бровкам. Но ведь у нас нет проблем, лепечет она, протягивая брату салфетку, и ее дрожащий голосок разом его успокаивает. Это утверждение. Для нее вопрос не стоит: все в порядке. Это само собой разумеется. И все же она ждет подтверждения от нас. Родители для того и нужны, чтобы успокаивать своих детей. С моих губ срывается Все будет хорошо, не такое уверенное, как бы мне хотелось. Плохое утешение. Александр бросается мне на помощь, выдает крепкую тираду, из кожи вон лезет, чтобы доказать как дважды два, что нам совершенно не о чем беспокоиться, НЕ О ЧЕМ, слышишь? Габриэль выступает группой поддержки, и именно его Не переживай, козочка моя разглаживает ее лобик. Лу верит своему брату, а вот тот, в отличие от нее, не верит своему отцу. Он доел свою тарелку и намерен подискутировать теперь, на сытый желудок. С какой стати они нас вызывают? Раз у нас нет проблем, раз мы не в опасности и не нуждаемся ни в какой защите, зачем они хотят нас видеть, можно узнать? Потому что был донос, а теперь подозрение. Я отвечаю сгоряча, не подумав, и тотчас жалею об этом. Не знаю, что на меня нашло в этот момент, но знаю точно, что заварила кашу, которую нам сложно будет расхлебать. Сдвоенное Как?! вырывается у детей. В другое время Лу бы крикнула чипс!, как она делает каждый раз, когда двое говорят одно и то же одновременно. Но сейчас — нет. Она молчит. Ждет объяснений, которых нет. Ее брат тоже. Давай, мама, уточни! — возбужденно бросает он мне и выхватывает свой смартфон. Барабанит большими пальцами и читает вслух: Подозрение: предположение, основанное на сомнении в правильности, законности. ОК! Судя по всему, этого ему достаточно. Он стирает, пишет и снова читает. Донос: сообщение властям о чьих-либо действиях с низменными целями. Определение, данное в словаре, ясности не вносит. Он шарит дальше, вздыхая, прокручивает экран, возвращается назад и кликает в конечном счете на Википедию: Донос: сообщение властям о действиях, юридически наказуемых, но с точки зрения конкретного индивида не являющихся преступными (либо о таких, которые, с точки зрения индивида, являются мелкими проступками и частными конфликтами, в которые безнравственно вмешивать власть). Современное значение слова сугубо отрицательное, так как в юридическом употреблении оно применяется только с прилагательным заведомо ложный (субъективно). Габриэль мечет на нас взгляды, выдающие как его гнев, так и смятение. Он быстро-быстро тараторит продолжение, и мне представляется автомат, косящий нас одного за другим: Направленный против лица или группы лиц, донос совершается доносчиком, лицом или группой лиц, ради собственной выгоды (обогатиться и завладеть чужим имуществом) либо с целью причинить зло (зависть, ревность, ненависть). Доносительство может быть поддержано и проплачено властью, стремящейся получить информацию против своих соперников или врагов. Все эти чересчур весомые слова его пришибли. Его сестру тоже. Отец растерян. Мне не лучше. Мы все оглоушены. В нокауте. Хлесткая тишина обрушивается на стол, просачивается между нами, занимает все место. Александр обхватил голову руками, глаза его затуманились. Лу уставилась в свою тарелку, где извивается макаронина, потерянная, как она сама. А я, конечно, зла на себя. Обычно Габриэль играет для сестры роль дешифровщика, услужливо переформулирует сложные фразы, упрощает их или переводит на более доступную ее возрасту лексику и не успокоится, пока не убедится, что она поняла. Но сегодня — нет, он отложил смартфон, потом убрал его в карман, и, наверно, это пугает меня больше всего. Один и тот же вопрос блестит в наших глазах, трепещет, готовый сорваться с наших губ, и первой задает его Лу. Но кто же на нас донес? Александр, взяв себя в руки, выпрямляется и переходит в атаку: понятия не имею, козочка моя. Я прекрасно вижу, какие усилия он прилагает, чтобы обращаться к дочери ласково и делать вид, будто у него достаточно широкие плечи, чтобы все вынести. Сосед! — восклицает Габриэль. Сто процентов это Мишель Норман, он не выносит мой рэп. Александр неопределенно подтверждает, может быть, но Лу — нет. Ничего подобного! В кои-то веки она не согласна с братом. У нее совсем другая идея, и не будь я в таком стрессе, порадовалась бы самостоятельности ее мысли и четкости, с которой она ее излагает. Для нее это злодеи со второго этажа на нас донесли. Мы все трое знаем, что так она называет Бершонов, которые живут напротив Морганы, Бершонов, у которых на нее зуб, с тех пор как она была младенцем, и которых мы иногда называем между собой Кошонами — свиньями, Бершонов-то никогда не слышно, и они не упускают случая нам об этом напомнить, бедные Бершоны, у них от нас будто бы потолок дрожит, Бершоны не выносят, когда Лу свистит, поднимаясь по лестнице, и тем более когда она сбегает вниз, напевая, Бершоны запретили ей играть в шарики, а также в Капла в своей комнате, расположенной прямо над их спальней, вот невезение-то, Бершоны жаловались, что слышат, как она бегает, когда она едва научилась ходить, из-за них мы выбросили шлепанцы с единорогами, которые она обожала, и заменили их тапочками «на более мягкой подошве», Бершоны вынудили нас третьего января продать по объявлению боксерскую грушу, которую мы подарили ее брату на Новый год и по которой он учил ее бить для разрядки, давай же, козочка, бей, бей, левой, правой, по очереди, Бершоны поднимаются к нам в воскресенье, чтобы сказать, что мы слишком громко смеемся за завтраком, верите? — или звонят, потому что я болтаю по телефону (Шарлотта предложила выступить свидетелем: когда звонок мадам Бершон прервал нас в то утро, мы только начали разговор, я сохранила время на экране, никогда ведь не знаешь, 11:06 Входящий вызов 6 минут, ладно, я, наверно, слишком шумно восторгалась «Историями ночи», новым Мовинье [Лоран Мовинье (род. 1967) — французский писатель.], я на него запала, ну хорошо, успокоимся, было утро вторника, мы всего лишь говорили о литературе, и я даже не включила радио), короче, Бершоны нас не выносят, Бершоны отравляют нам жизнь, с тех пор как мы въехали. Я киваю: да, моя козочка, Бершоны, возможно. Если только не Моргана… Не успеваю я договорить, как Александр меня перебивает. Да что ты несешь? — напускается он на меня. Моргана здесь ни при чем. У меня такое впечатление, что он сменил лагерь. Более того, перешел на сторону врага. Моргана живет прямо под нашей кухней, и жизнь у нее не такая, как у нас, она актриса. Ночью играет и ложится, когда дети встают, так что полчаса нашего завтрака, с 7:20 до 7:50 для нее чересчур, невозможно. Однажды, несколько лет назад, ее бывший пригрозил набить морду Александру, мы так толком и не поняли, за что. Я знаю, что Моргана ему нравится. Даже несколько раз заметила его вожделение. Не знаю толком почему, но знаю. Знаю, что он всегда комментирует ее перемену прически, предпочитает ее рыжей, а не блондинкой, краснеет, когда она с ним здоровается, даже заикается иногда. Я не раз видела, как он пялится ей в спину на лестнице, боюсь даже, что нарочно замедляет шаг, когда слышит ее шаги. Я понимаю, что меня заносит, но мне это действует на нервы, да, мне действует на нервы, что он так ее оправдывает. Александр задет за живое. Как бы то ни было, вопрос не в этом! — восклицает он. Да ну? — удивляется Габриэль. То есть тебе плевать, кто на нас донес? Да, мне плевать с высокой колокольни, и я призываю всех здесь последовать моему примеру, невозмутимо отвечает Александр. И не догадаешься, что он вспылил не далее как вчера, хлопнул дверью, потом дождался меня на улице и орал. Какого черта, какого черта, вопил он, не обращая внимания на косые взгляды прохожих. Какого черта, ты можешь мне сказать, мы влезли в долги на двадцать лет вперед, потратили все наши деньги, купили эту чертову квартиру, чтобы оказаться в дерьмовом доме, слышать, как трахается Моргана, как старуха с четвертого принимает ванну в четыре часа утра и включает стиральную машину среди ночи экономии ради, ты можешь мне сказать, а, какого черта это все, паркет, лепнина, камин, если в конечном счете на нас доносят ублюдки, которые все принимают в штыки? Ты можешь мне сказать, а, какого черта? Я понятия не имею, но знаю, что самообладание, к которому он принуждает себя перед детьми, — лишь жалкий фасад, скрывающий жуткий страх.