— Плач над телом Патрокла вас не тронул?

— Гротеск! Все тот же американский warrior [Воин, вояка (англ.). // https://www.instagram.com/leo_veles ], который пачками мочит врагов без малейших угрызений совести, но не может смириться с тем, что убили одного из его людей.

— Его лучшего друга, вы хотите сказать.

— А он? Скольких лучших друзей троянцев убил он сам?

— Но глубина его дружеских чувств потрясает!

— Нет. У негодяев тоже бывают лучшие друзья, вот и все.

— Я вот думаю, не слишком ли близко к сердцу вы приняли дело троянцев?

— Я же сказал, что полюбил Гектора. Я ассоциирую себя с ним. Читая “Красное и черное”, я не мог отождествлять себя с Жюльеном — и тем более с женщинами. А с Гектором это произошло само собой.

— Надеюсь, не только из-за приступа астмы.

— Нет, конечно. Там есть много примеров его благородства. Но в астме проявляется его отвращение. И мне это знакомо.

— Слушайте, я очень довольна. Вы прочли “Илиаду” так, как никто из мне известных людей. Это настоящее чтение.

— Да. К сожалению, “Илиады” нет в программе по французской литературе.

— Есть теория, согласно которой всякий роман по сути своей — это или “Илиада”, или “Одиссея”. Так что о лучшей подготовке и мечтать нельзя.

— Похоже, мне придется читать “Одиссею”?

— Конечно. Не хмурьтесь. Вам же так понравилась “Илиада”!

– “Одиссея” — это про Одиссея. А у меня на него зуб, я же говорил.

— В “Одиссее” совсем другой Одиссей. Впрочем, не важно, вы так заинтересовали меня своей реакцией на “Илиаду”, что мне теперь хочется узнать, как вы воспримите “Одиссею”.

— Поделом мне!

Я засмеялась и вышла. Как я и опасалась, отец поймал меня у выхода.

— Месье, мне неприятно, что вы шпионите за нами во время уроков, — заявила я резко.

— А я в себя не могу прийти от того, что услышал. Когда сын сказал мне, что прочел “Илиаду”, я решил, что он врет.

— Видите, не так плоха была моя идея.

— Да, признаю.

— Значит, вы можете мне доверять и перестать следить за нами.

— Я не вам не доверяю, мадемуазель.

— Если бы ваш сын знал, что вы тайком присутствуете на наших занятиях, он бы взбесился. И я бы его поняла.

— Я всей душой люблю Пия.

— Странное проявление любви.

— Запрещаю вам судить меня!

— Вы, однако, позволяете себе судить меня. Я не забыла, что вы мне вчера сказали. Вы говорили со мной как с невменяемой.

И я покинула особняк с высоко поднятой головой, не подав и виду, что накануне, когда я отсюда выходила, я тоже считала себя невменяемой.

Прошло четыре дня, прежде чем месье Руссер снова мне позвонил.

Я пришла во второй половине дня в назначенное время. Дверь мне открыл Пий. Он провел меня в гостиную с той чрезмерной любезностью, которая меня коробила, но, по счастью, исчезала, когда он начинал говорить.

— На “Илиаду” один день, а на “Одиссею” четыре. Почему так?

— Я устал. Не спал всю ночь, читая “Илиаду”.

— Понимаю. А еще?

— Мне понравилась “Одиссея”. Но все-таки меньше, чем “Илиада”. Это всего лишь история одного человека.

— Ошибаетесь.

— Ну да, согласен, есть его спутники, жена, сын. Персонажи второго плана. А “Илиада” — это не история Ахилла. Это история противостояния между народами.

— На самом деле вы просто не любите Одиссея.

— Да, правда. Нельзя любить одновременно и Гектора, и Одиссея.

— Вы же не будет одержимы Гектором вечно.

— Почему бы и нет?

— Ладно. Гектор погиб в предыдущей серии. Перевернем страницу. Чем вам не мил Одиссей?

— Он врет, как дышит!

— Нет. Он не врет, а пускается на хитрости. Иначе смерть.

— Лучше б он умер.

— Если б он умер, не было бы “Одиссеи”.

— Мне хватает “Илиады”.

— Слушайте, в прошлый раз вы просто блистали, а сейчас говорите чепуху.

— Сожалею. Я люблю истории про войну. Я бы ни за что не хотел пережить войну в реальности, но в литературе — как же это здорово! Без войны литература превращается в историю любви и амбиций.

— В “Одиссее” не только любовь и амбиции, там много чего есть.

— Да. Сюжет с циклопом мне очень понравился.

— А, все-таки!

— Но я считаю, что Одиссей гнусно поступил с Полифемом.

— Лучше бы он позволил ему сожрать себя и своих спутников?

— Ну, допустим, вы правы. Хотя Полифем мне симпатичен, и я ему сочувствую. Но вы же не станете утверждать, что Одиссей хорошо поступил с Навсикаей!

— Он не сделал ей ничего плохого!

— Шутите! Он стоит перед ней голый и держит пылкую речь — перед неопытной девушкой, которая еще ничего не знает о жизни, — а потом, когда ее отец дал ему корабль, он ее бросил.

— Он должен был вернуться к жене.

— Хватился, очень вовремя вспомнил о жене! А что станется с бедной Навсикаей?

— Никогда бы не предположила, что вы станете сострадать девушке.

— Скажите прямо, что считаете меня толстокожей скотиной.

— Вы очень интересный читатель. Если я правильно понимаю, то мне следует предлагать вам только книги про войну.

— А вы сами чем занимались эти четыре дня?

— Я студентка, мое ежедневное занятие — учеба. Тут нечего особо рассказывать.

— У вас есть друг?

— Это вас не касается.

— У меня подружки нет, и я вам это говорю.

— Я не обязана поступать так же.

— Не стройте из себя училку. Отец сообщил мне, сколько вам лет. Вы всего на три года старше меня.

— Ваш отец платит мне не за то, чтобы я вела с вами подобные разговоры.

— Вы приходите сюда ради денег?

— А вы думали, ради ваших прекрасных глаз?

— Вы злюка.

— Вы ничего не сказали о возвращении Одиссея на Итаку.

— По-моему, номер с луком — сексуальная метафора, к тому же грубоватая.

— Скорее во французском варианте, нежели в древнегреческом.

— Вы читали это на древнегреческом?

— Я филолог.

— На самом деле вам не девятнадцать лет, вам восемьдесят.

— Совершенно точно. Что еще вам понравилось в возвращении Одиссея на Итаку?

— Честно говоря, я не в восторге от этой части.

— Одиссея узнал его старый пес и от волнения умер — вас это не тронуло?

— Нет. Это попросту нереально. Собаки так долго не живут.

— Не нужно зацикливаться на подобных мелочах. Когда Гомер говорит, что Одиссей отсутствовал двадцать лет, это фигура речи.

— Хорошо, что я уже дочитал до конца. Такими соображениями вы бы отвратили меня от Гомера, я не стал бы даже открывать книгу.

— Гомер впервые собрал песни, принадлежавшие устной традиции. Он наследник аэдов, сказителей, и придерживался их приемов, в числе которых вольное обращение с хронологией.

— Местами видны уловки, нацеленные на то, чтобы завладеть вниманием слушателей. Например, ритм чередования эпизодов. Каждое приключение длится определенное количество строк — чтобы довести действие до высшего накала. Потом передышка. Публика может идти в сортир.

Я засмеялась:

— Тонко подмечено. “Илиаду” и “Одиссею” приказал записать тиран Писистрат. Это была колоссальная издательская эпопея, беспрецедентная, революционная. Аэды бушевали, кричали, что навеки извращено прекраснейшее творение всех времен. И хуже всего, что они, вероятно, были правы. Возможно, текст действительно много потерял оттого, что был закреплен. Но если бы этого не произошло, сегодня от него и следа бы не осталось.

— Тогдашние читатели его бойкотировали?

— Напротив.

— Как это можно узнать? Заглянуть в топы продаж пятого века до нашей эры?

— Нет. Но есть свидетельство более показательное. Вместе с этим изданием родилась литературная критика. И нашелся критик по имени Зоил, который заявил, что Гомер был посредственным борзописцем. Так вот, народ поймал Зоила и повесил.

— Какая прелесть!

— Ладно. Прочтите мне вслух эпизод с лотофагами.

— Почему именно этот?

— Я его очень люблю.

Я протянула ему “Одиссею”, открытую на нужной странице. Пий прочел, по-прежнему монотонно, но без единой запинки.

— Нет у вас больше никакой дислексии. Моя миссия окончена.

Мальчик опешил.

— Ваш отец нанял меня, чтобы решить проблему дислексии. Вы от нее излечились.

— Вы мне нужны, чтобы сдать экзамен!

— Бросьте! Я совершенно вам не нужна. Вы прочли “Илиаду” и “Одиссею” очень талантливо. Вы говорите об этом так, как мало кто из взрослых способен говорить.

— Ни “Илиады”, ни “Одиссеи” в программе нет.

— Черт с ней, с программой! Кто может больше, тот может и меньше. Если говорить честно, для современного читателя Гомер труднее, чем Стендаль.

— Я другого мнения.

— Это не вопрос мнения. Это объективный факт.

— Ладно, я понял. Вам надоело со мной возиться.

— Вовсе нет. Просто не хочу вести себя непорядочно.

— Тут нет ничего непорядочного! Не бросайте меня, пожалуйста.

Тон его был напористым и умоляющим одновременно.

— Не понимаю. Я вас явно раздражаю. Вам потребовалось четыре дня, чтобы мне позвонить, хотя я должна, в принципе, приходить ежедневно.

— Извините меня. Такое больше не повторится.

— Вам не за что извиняться. Ваше поведение казалось мне логичным. Это сейчас я перестаю вас понимать. Зачем, собственно, я вам так уж нужна?

— Вам удалось пробудить во мне интерес к литературе.

— Да. И это уже произошло.

— Нет. Если вы уйдете, все пропало.