Н., очевидно, обнаружила собрание ранее не известных мифологических текстов, по крайней мере часть из которых посвящена богу смерти — не самому популярному среди людей божеству, получающему жертвенные дары лишь благодаря внушаемому им страху, а вовсе не из-за любви и симпатии. Известно, что у Нергала и его жены Эрешкигаль имелся свой центр поклонения в аккадском городе Гудуа, или Куту, располагавшемся на северо-востоке от Кадингира, но мифов, которые содержали бы сведения о его характере и привычках, практически не сохранилось.

Н. всегда проявляла к этому сумрачному божеству особенный интерес и утверждала, что Ирем был первым центром его культа, что не вяжется с историей разрушения города, которую она рассказала мне незадолго до своего отъезда. С другой стороны, один и тот же миф вполне мог существовать в разных, даже полностью противоречащих друг другу вариантах. Мне едва ли удастся восстановить все истории; уже теперь ясно, что многие их части безвозвратно утрачены, другие же перепутаны до такой степени, что представить их порядок и отношения едва ли возможно.

И всё же, глядя на россыпь фотографий на письменном столе, я невольно думаю о том, что порой руины могут быть прекраснее любого самого завершённого произведения искусства, принадлежащего современности. Законченность линий, чёткость узора, отполированная поверхность материала, лишённая трещин и сколов — всё это столь же красиво, сколь и бесполезно для воображения, — ему куда милее какая-нибудь статуя с отбитыми руками или страница древнего фолианта, на которую нерадивый переписчик уронил каплю чернил, потому как в расколотом, разрозненном и утраченном оно находит источник пищи. Однажды, делясь своими соображениями относительно нашей науки, Н. заметила, что история мира — это нечто вроде множества покрытых скудной растительностью островов, разбросанных по океану, между которыми фантазия выстраивает мосты самых причудливых конструкций.

Очередная история начинается стандартным приветствием писца, утверждающего, что он намерен поведать читателю «истину», далее — несколько (от десяти до пятнадцати) сильно повреждённых строк, после которых с середины предложения продолжается текст мифа:

…сушёную и истолчённую в пыль водяную змею, и корень растения амамашумкаскаль, и растёртые семена овоща нигнагар, и размолотые листья нимги и растения нарина, и пихтовую золу, и помёт летучей мыши гариб, и каплю горького мёда, собранного пчёлами царицы Эрешкигаль, и размешал всё это в пиве, сваренном госпожой Нинкаси, и покрыл лекарством его обожжённую грудь, и вскоре очнулся Амар-Уту и увидел, что попал в страну Кигаль, в царство смерти, но велико было его удивление, когда ощупал он свои руки и ноги и дотронулся до своего лица и понял, что они не покрыты серыми перьями, подобно душам усопших, и ещё больше удивился Амар-Уту, увидев, что склонился над ним тысячерукий и безглазый Намтар, распорядитель судеб.

— Долго же мне пришлось дожидаться, когда ты проснёшься, — сказал Намтар. — Страшна была твоя рана, и уж думал я, что лучше оборвать нить твоей жизни, — больно она истончилась и сама едва не разорвалась в моих ловких пальцах, но я, великий умелец, скрутил и склеил разошедшиеся было волокна волшебной мазью, и даже выпросил для её приготовления горького мёда у царицы Эрешкигаль, да свежего ароматного пива у госпожи Нинкаси, и вот, как видишь, ты жив и здоров, хоть и остался у тебя на груди отпечаток огненного копыта.

Поднялся Амар-Уту на ноги, поклонился Намтару, поблагодарил его и спросил, как так вышло, что живым и здоровым пребывает он в стране Иригаль, откуда никому нет возврата, отчего не мёртв он и не покрыт пепельными перьями, как положено душам усопших. Отвечал ему Намтар:

— Уж не думал ли ты, что из доброты и милосердия я врачевал твою рану? Судьбе неведомо ни то, ни другое, она щедра лишь на горести и печали. Разве мне служат светозарные керубы или добрые шеду? Вот ещё! Под началом у меня — шестьдесят демонов болезней и всяческих хворей, чумы и болотной лихорадки, под началом у меня семижды семь демонов утукку, алу, галлу, илу, рабицу, ламашту, лабацу, аххазу, лилу, лилиту и асакку, и ещё демоны Тиу и Этимму, что уводят души в преисподнюю, да одноглазая ведьма Лабарту, что переворачивает людям внутренности и мешает женщинам разрешаться от бремени [В буквальном переводе: «связывает женщинам колени».]. А разве со мной, распорядителем судеб, обошлась судьба благосклонно? Знай, Амар-Уту, что был я когда-то красив и прекрасен и жил с другими богами в стране Дильмун, что на востоке, где никогда не наступает ночь. И пировал я с ними за одним столом, и танцевал с ними на вершинах священных гор Машу́, из-за которых каждое утро восходит солнце, которое тащит за собой могучий огненный бык. Из мягчайшего руна плёл я нити судеб, из золотой и серебряной шерсти овец, что пасутся на склонах священных гор, и раскрашивал их в прекрасные и яркие цвета, и вплетал в них драгоценные бусины из ляпис-лазури и сердолика, и были счастливы боги и смертные, и никому не было горя и печали. Но случилось так, что полюбил я Нанше, царицу, что жила в городе Иреме [Факт упоминания Ирема (Ирама) в тексте определённо не может быть принят как доказательство того, что Н. удалось найти мифический город.], про которую говорили, что нет справедливее и праведнее её в целом свете и нет никого чище её. И вот явился я к Нанше и просил её принадлежать мне, но отвернулась гордая царица и сказала: «Разве не знаешь ты, дерзкий юноша, что мой муж, великий царь Шаддад, прикажет за такую измену побить меня до смерти глиняными табличками, на которых подробно напишут о моём преступлении, чтобы вина моя не стёрлась из памяти потомков? Разве не знаешь ты, что женщине, запятнавшей себя перед мужем, прижигают язык калёным железом и выбивают зубы об обожжённый кирпич? [Правила, на которые ссылается Нанше, очень походят на законы из знаменитого свода законов царя Урукагины, жившего примерно в 2400 гг. до н. э.] Не пытайся же склонить меня к греху и поскорее уходи». Так повторяла Нанше, сколько я ни просил и ни уговаривал её. И тогда, рассердившись, пригрозил я порвать нить жизни её мужа, и спросил, будет ли она тогда моей, но Нанше и на этот раз оттолкнула меня. Вне себя от горя перепутал я свою пряжу, смешал и порвал множество разноцветных нитей и переломал многие веретёна. И в тот час, когда лежал я во прахе, измазав в грязи своё лицо, ибо оскорблён был смертной женщиной, явился передо мной Иркалла, властитель подземного мира, что простирается в бесконечности. Гневно было лицо его, в кулаки сжались его пальцы, так что ногти впивались в его ладони. И спрашивал меня Иркалла, как посмел я прервать столько жизней, так что многие души устремились в его владения и не дают ему покоя, и своими воплями и стенаниями досаждают ему. «Как смел ты, ничтожный, смешать и порвать нити жизней, как смел ты переломать веретёна, вверенные тебе небесным отцом, рогатым Ану? — говорил Иркалла. — Как смел ты нарушить мой покой, послав ко мне такое множество мертвецов? За это я накажу тебя, так что до скончания времён придётся тебе каяться в своём проступке». Так сказал Иркалла, и так случилось. Почернела моя кожа и стала чернее смолы, и ослепли мои глаза, и богатая одежда моя превратилась в лохмотья, и вложил властвующий над тенями в мои руки новые веретёна, но были они не из драгоценного кедра, но из чёрной бузины, и дал он мне новую шерсть для пряжи, но не была она выщипана со спин и боков серебряных и золотых овец, что пасутся на склонах священных гор, а была взята от тех овец, что пасутся на равнинах пустынной земли. И стал я из той шерсти прясть новые судьбы богам и смертным и наматывать нити на бузинные веретёна, но ужасны эти судьбы, как бы ни старался я и ни трудился, и редкие радости появляются в них лишь затем, чтобы ещё горше были следующие за ними горести. С тех пор остался я в жилище Иркаллы и служу ему, как последний из рабов, и молю его о прощении, но глух Иркалла к моим мольбам и равнодушен к моему раскаянью.

— Что ж, сожалею о тебе, — отвечал Амар-Уту. — Но ты так и не сказал мне, для чего сохранил жизнь в моём теле, отчего не покрыто оно перьями, подобно телу птицы?

— Только это и заботит тебя! Вам, смертным, нет никакого дела до чужих историй! Впрочем, ради твоей истории я и сохранил тебе твоё тело и твои уста, ибо души умерших безгласны, и всё, что они могут, это рыдать и стенать о своей горькой доле. Твоя же история весьма занимательна, и, быть может, она развлечёт моего сумрачного господина и развеет его уныние. Быть может, выслушав её, он снизойдёт до моих униженных просьб возвратить мне мой прежний облик и вернуть меня в мой прежний дом. Если же нет — что ж, я разорву нить твоей жизни, которую недавно сам скрепил и склеил и сберёг до поры, и сломаю веретено твоей судьбы, хотя так должен я сделать при любом исходе, ведь никому, кто пришёл сюда, нет обратной дороги — на то эта пустыня и зовётся землёй, откуда никому нет возврата.

Так сказал Намтар, подхватил Амара-Уту и понёс его через поля Иалу в жилище Иркаллы, в город, чьи стены так высоки, что упираются в своды каменного неба преисподней. Опустив Амара-Уту на землю перед железными воротами, сказал ему Намтар:

— В город мёртвых перенести я тебя не могу, а потому буду только безмолвно сопровождать тебя, пройти же через ворота ты должен сам, а не пройдёшь, — так тебе известно, что тогда случится.