Юлия молчит. И смотрит на него своими глазами-хамелеонами, которые всегда завораживали, заставляя забывать о самом главном. О чувстве свободы.

— Я звонил, приходил… А ты все где-то бегаешь. Мама твоя сказала — то по лесам, то по болотам, то вообще в монастырь ушла…

— Ушла.

— И что, теперь решила вернуться?

— Решила…

— Хм… Зачем же, интересно?

— Интересно?

Глаза в глаза, хамелеоны против черно-серого, словно антрацит, озера его взгляда.

Любой наш шаг к чему-то ведет. Демон внутри нее плотоядно ухмыльнулся, а на лице Юлии заиграла смущенная, если не влюбленная улыбка.

— Из-за тебя.

— ??? — брови Вячеслава взлетели.

— К тебе.

— Ко… мне?

— Ты не рад?

— Но ты решила забыть меня!

— А теперь поняла, что не могу без тебя жить…

Весь его вид показывал, что он не верит. Да так оно и было на самом деле. Однако Юлию вел вперед сам Марк, нашептывая ей на ухо гениальные в своей циничности мысли — а это что-то да значит. Впрочем, возможно, в любой женщине, даже в самой наивной, может поселиться демон, если она загнана в угол?

— Ты ведь пытался вернуть меня? Я знаю, мама говорила… — соврала Юлия, не дрогнув, хотя ничего такого не знала. А если бы даже и знала, разумеется, никогда, ни при каких обстоятельствах ей не пришло бы в голову так себя вести. Боже… возможно, тогда сейчас все было бы по-другому. Был такой фильм — «Эффект бабочки», вдруг вспомнила Юлия. Фильм о том, что любой наш шаг, любое слово, любое движение ведут к определенным последствиям — и только к таким.

Каждый шаг… А этот-то уж точно!

Юлия шагнула вперед, не отрывая взгляда от антрацитовых озер.

А он, кажется, даже испугался. Их ауры столкнулись в напряженном противостоянии. И на мгновение Юлии показалось, что он сейчас возьмет ее за плечи, аккуратненько развернет и, вежливо улыбнувшись, отправит обратно за порог.

Именно поэтому она вскинула руки порывистым жестом и обняла его за шею. Пальцы мгновенно вспомнили это ощущение мягких завитков на шее под волосами.

Вячеслав вздрогнул. И демон, поселившийся у нее внутри, воспользовавшись минутным замешательством противника, прильнул к его губам нежно и властно. Вячеслав оказался не в силах сопротивляться потусторонней силе, ведущей ее. Он так быстро сдался, его оказалось настолько просто провести, что Юлия, будучи уже на пороге победы, чуть было не отказалась от нее. Но ребенок в ее животе, ребенок Белояра снова явственно напомнил о себе. И она прижалась к оглушенному Вячеславу так доверчиво и трепетно, как только могла.

Она осталась. Так и должно было быть. Все наши шаги ведут к определенным последствиям.

— Будешь? — Вячеслав протягивает ей стакан, где на дне плещется медово-янтарная жидкость.

Она отпивает глоток и морщится. От виски или от боли, что сдавила сердце холодными ладонями в разгар жаркого лета?

Они молча глядят друг на друга в тишине дома. И он понимает, что сейчас все начнется. Сейчас вот и будет любовь. Видно, и она это понимает. Они будто вспомнили, зачем сидят тут, пьют виски, беседуя, как старые знакомые. Она поднялась. Тихо, словно взлетела, легкая и стремительная, и неужели в свободе ее движений скрыто напряжение?

Всего лишь шаг навстречу, а она уже так близко, что он может вдохнуть ее запах. Вернее, мог бы. Он дышит, но не улавливает в воздухе аромата ее духов — его просто нет. Есть матовый подбородок, шея теплым молоком льется в плечо и ключицу, есть губы без намека на помаду. Надо ее поцеловать?

Он отступает на шаг. Шарит проснувшимся взглядом по комнате. Странно, что от такой простой вещи сердце вдруг забилось быстрее, сильно захотелось курить. Ну и… что с ней теперь делать?

Она легко улыбается, снова прочитав его мысли.

— Какой ты хочешь, чтобы я была?

Она так обстоятельна, даже торжественна в этот момент, и он уверен, знает наверняка — будет именно так, как он скажет. Что бы он ни сказал. Из-за пугающей торжественности, из-за того, что сегодня ему изменяют инстинкты, из-за призрака просьбы в глазах цвета спелой травы или из-за того, что просто не знает, что сказать, он произносит:

— Будь собой.

Когда она медленно распахивает майку, он застывает с неприкуренной сигаретой в напрягшихся пальцах. Ну конечно! Стиль так стиль, понятное дело. Нет, не сахарно-белый, а скорее цвета ванили лифчик, простой и изысканный — ни тебе агрессивных шнуровок, ни тропических цветов, ни черных и красных кружев. Настолько классический, что вызывает в памяти детство. Его цвет и фактура — что-то сладкое, вкусное и душистое, успокаивающее и счастливое. Такой вполне мог быть у мамы, а еще вернее — у бабушки. Ретро? Винтаж? Неважно, в любом случае забавно. Только почему-то захватило дух от сосков под полупрозрачной тканью, перечеркнутых вдоль тонким и острым, как лезвие, старомодным швом. Всего один почти невинный жест, а он дышит уже не так, как минуту назад. И уже не желает быть ни поэтом, ни созерцателем, уже не хочет контролировать себя, изучая ее. И хочет уже совсем другого. Чертов самец, как мало тебе надо! Интересно, чулки у нее тоже под старину? Хотя какие к лешему чулки, она ведь босиком…

За окнами, там, где темнеет вечер, горячая испарина поднимается с земли, а здесь — свежо, и ветер все наглее вторгается в комнату, вьется по ногам.

— Закрыть окно?

Он оборачивается и не видит ее. Только воздух без ее запаха потянулся вниз, а дальше — толчок в сердце от неожиданного прикосновения. Она перед ним, под ним, точнее — у его ног. Прижимает губы к его животу, а белые, розовеющие на концах, пальцы порхают возле карманов брюк, точно робеют дотронуться. Потом она смотрит на него, и в полумраке, перед тем как опустить голову, улыбается травянисто-зелеными глазами.

Она, право, смешная. Целует его джинсы так почтительно и нежно, словно отличница припала к пионерскому знамени. И после каждого прикосновения поднимает голову, чтобы заглянуть в лицо. О, эти взгляды снизу вверх! Такие неуверенные и беззащитные, хотя возможно, и даже, скорее всего, она просто изучает его реакцию. Он тоже смотрит — с интересом. Опустил голову, склонил ее немного набок, волосы каштановой тенью закрыли лицо. Его взгляд сверху вниз — снисходительный и покровительственный. Хотя на самом деле вполне может быть растерянным или даже смущенным. Он почти ничего не чувствует сквозь плотную ткань, но чувствовать и не надо — это действо всегда будет возбуждать, тут дело в самой позе. И пока женщина будет опускаться на колени перед мужчиной, чтобы подарить ему блаженство, до тех пор, наверное, будет крутиться этот несчастный бешеный мир.

В комнате почти темно. Желто-голубой свет то ли луны, то ли далеких фонарей за окном ничего не дает, кроме странного дрожания воздуха, но глаза уже привыкли к темноте, и он видит. Скользкая майка упала с плеча, пряди выбились из прически, закрыли лицо, непоправимо нарушив образ. Она спешит снять с него брюки, неловко и бережно приподнимает ему ногу, потом вторую. Она торопится, может быть, слишком, и ванильный лифчик вздрагивает трогательно и так по-женски, что писательское воображение мгновенно рисует образ девушки, стирающей руками белье. Жемчугом светятся ключицы от света из окна, когда она поднимает голову, чтобы встретить его взгляд — удивленный и теперь тлеющий настоящим желанием. И не нужно воображения, потому что даже в темноте отлично видны и темный румянец у нее на скулах, и сухие глаза, и влажный рот.

— Хватит.

Он тянет ее к себе. Говорит спокойно, но твердо, давая понять, что игры закончились.

— Но… Ты же позволил мне быть собой…

Действительно. Позволил. О господи, сам дурак, ну и получи теперь сполна. Он сдался. Уступил. Смирился.

Она все еще держит его ступню, подняла к своему лицу — для этого ногу пришлось согнуть в колене. И вдруг приникла крепко и больно к внутренней стороне подъема, словно высасывая кровь из маленькой ранки. От этого кружится голова, в горле становится щекотно и куда-то уходит дыхание. И плотное покрывало под его пальцами скрипит и стонет, потому что он сгреб ткань, стараясь представить, что это ее плечи. Он в третий раз закрывает глаза, и голова сама откидывается назад.

Когда она поднимает голову, это уже не она. Не скромная воспитанная девушка, а молодая ведьма. Пьяные глаза, горящие скулы, голубая бледность лица и красный рот. Что было причиной — волосы, пушистым нимбом светящиеся вокруг головы, или упавшее с плеч платье, он не думал об этом, просто сработал рефлекс. Просто нельзя было поступить как-то иначе. Он садится, наклоняется к ее лицу, чтобы шепнуть слова благодарности, и встречает горячую щеку, душистую теплоту за ухом, неровное дыхание. Наверное, именно тогда он и забыл, перестал понимать, кто перед ним.

Уже нет неудобства и стыда, нет раздражения, лишь немного волнует ощущение странного легкого зуда в губах и ладонях. Может потому, что теперь он точно знает — хорошо, что перед ним никакая не жрица любви, а вновь обретенная любимая девушка, пожелавшая творить с ним вместе иллюзию наслаждения. У нее необычная, очень белая кожа и горячее дыхание, и сводя с ума, бьется жилка на шее под его пальцами. И еще — эту девушку нужно отблагодарить за неожиданно острое удовольствие.

Уже совсем темно в комнате, удивительно, что так быстро темнеет в июле. Он не знает, сколько сейчас может быть времени. Он берет ее за плечи, поднимает с колен и падает на спину, бережно опуская на себя мягкое тепло чужого тела. Быстро переворачивается, и вот — она под ним, ждет и смотрит, внимательно и серьезно.

— Тебе понравилось? — спрашивает она.

— А тебе?

Никто из них даже не заметил звонка в дверь.

На вибрацию мобильного Вячеслав тем более не обратил внимания. И диспетчер солидного VIP-агентства оскорбленно удалил его номер из своей базы данных.

Они уснули счастливые и умиротворенные. Юлия — потому, что нашла пристанище, хотя бы временное. Вячеслав — потому, что нашел себя.

А больше всех был доволен Марк. Никогда еще он не подбирался так близко к душе ангела, как этим июльским вечером.

«…Остановилось Старое и стало вращаться Новое Коло Сварога. И готы, возглавляемые Амалом Винитаром, разбили антов. И распяли на крестах славянских князей и старейшин, которые в сей день не могли оказывать им сопротивления.

Согласно кавказской легенде, анты потерпели поражение, потому что Бус не принял участие в общей молитве. А он этого не сделал, ибо понимал неизбежность поражения. Ибо настала Ночь Сварога, боги оставили Русь. И потому Бус распят, и потому “от стрел не видать солнца”… Настала Ночь Сварога (Зима Сварога). Вопрощение Вышня — Крышень, либо Дажьбог, должен быть распят. И власть в начале эпохи переходит к Черному Богу (Чернобогу). В эпоху Рыб или в эпоху Рода (по песням — обращающегося в Рыбу) происходят крушение старого мира и рождение нового. В эпоху Водолея, которая наступает — Крышень изливает на Землю из чаши, наполненной медовой Сурьей, Ведическое Знание. Люди возвращаются к своим корням, к Вере Предков…»

Глава 6. Обман

«…В ту же ночь, когда был распят Бус, произошло полное лунное затмение. Также землю потрясло чудовищное землетрясение: трясло все побережье Черного моря, разрушения были в Константинополе и Нике…»

Демон, живущий внутри нее, как ни странно, утих.

И не проявлялся ни разу, по крайней мере, так ужасно и явно, как прежде. Нет, она всегда чувствовала его присутствие. Знала — монстр не оставил ее навсегда и в любой момент можно ждать его появления.

Юлия часто задавалась вопросом — когда и почему он умолк? Ничего не приходило в голову, кроме единственного объяснения. Вероятно, там, в монастыре, в святом месте ему было не так комфортно, как здесь. То есть — совсем не комфортно. А здесь — здесь был почти что ад. Настоящий ад, наполненный до отказа ее притворством и ложью. Ад с влюбленными и счастливыми глазами Вячеслава, когда вечерами он клал ее голову себе на плечо и нежно гладил пальцами волосы, пока разбирал стихи и ноты у себя на коленях. А еще — с не дающими жить спокойно ни одной секунды, жуткими предчувствиями чего-то более худшего.

И тем не менее Юлия радовалась этой необъяснимой передышке. Радовалась, зная подсознательно, что по-другому ей просто не выдержать. Постоянно помня, словно запрограммированный компьютер, свою главную и основную задачу. Родить этого ребенка.

…Вячеславу снилось что-то очень приятное.

Море. Или деревья как море. Или что-то еще — синее, зеленое, шумящее, волнующееся и волнующее. Оно гладило ноги, струилось по спине — волны заливали лицо или ветви шелестели в волосах, щекотали виски и шею? Скорее ветви, только вот что это за растение с прохладными глянцевыми листьями, гладкими, словно шелк… Он открыл глаза. Снова закрыл, чтобы не дать испариться горячему чувству, пугающему вкусной забытой новизной, чувству, похожему на счастье.

Когда он проснулся во второй раз, птицы за окном верещали как безумные, солнце запекало простыни, словно армянский лаваш, бриз расточал ласки сонной коже. Вячеслав протянул руку к подушке рядом. Обнял, уткнулся лицом, вдохнул… и не почувствовал запаха. Никакого, кроме своего — терпкий одеколон, табак, солнце. И все. Ах да… Она ведь ничем не пахла. Не совсем, конечно, и все же теперь от этого не осталось и следа — ничего, кроме двух стаканов виски на стеклянном столике.

Вот и прекрасно. Он почти счастлив — так все было здорово вчера! И кстати, чувствует он себя так великолепно тоже благодаря Юлии. Ведь если бы не она — сейчас привычно мучился бы головной болью, сухостью во рту, чувством вины перед собственным организмом, издателями и всем миром.

Ему было хорошо в это утро. И в следующее. Он еще не знал, но был уверен, что радость ждет его вслед за этим пробуждением сегодня и завтра. И послезавтра. Он чувствовал радость, хотя конечно же не знал, что готовит ему этот день. И следующий. И уж тем более не предполагал, что ожидает его вечером через три дня.

А этим вечером была встреча с читателями. Смешная и приятная, несмотря на глупость самой ситуации. Рассказывать людям, покупающим иллюзии, как эти иллюзии создаются, это же все равно что объяснять детям, обожающим мороженое, технологию смешивания агар-агара со сливками.

Назавтра были переговоры о сценарии, утомительные и нервные. Деловые, убийственно активные люди что-то бодро обсуждали с ним, не очень-то стараясь за располагающими улыбками скрыть стальной блеск в алчных глазах. Из разговора он вынес главное — то, что зрители через год увидят на экране, будет называться так же, как его второй роман и кроме названия не будет иметь с ним ничего общего. А еще то, что все это совершенно не важно, потому что его карьера и признание как писателя подошли, кажется, к своему апогею.

Была еще закрытая вечеринка по поводу какого-то юбилея чего-то глянцево-интеллектуального, то ли психологического журнала для домохозяек, то ли художественного фото-календаря для озабоченных банкиров. Его это не занимало, но иногда он с удовольствием наблюдал сумятицу тщеславного муравейника. Ему нравилось время от времени успокоить таким образом нервы. Быть там своим, оставаясь в то же время отчужденным, перекинуться парой фраз с двумя-тремя приятными людьми, а потом, устав от суеты и показухи, укрыться в тишину своего дома, в который раз порадовавшись, что он во всем этом не участвует.

И принять решение — одно из самых важных в своей жизни.

Но сначала нужно было все-таки кое-что выяснить.

— Скажи, — он старался говорить небрежно, чтобы Юлия не заподозрила, насколько ему это важно. — Скажи, а почему ты все-таки не общаешься с родителями? И не идешь к себе?

Юлия мучительно нахмурилась и закусила губу. Врать с каждым днем становилось все труднее, она чувствовала, что долго не выдержит.

— Я ведь уже говорила тебе… я прервала с ними отношения, когда ушла в монастырь. Мама была в ужасе, папа возмущался… Ну, я могу их понять. Только вот они меня — нет, — она грустно пожала плечами. — Так бывает. Ты разве о таком не слышал?

— Слышал, — кивнул он, решив не сдаваться сегодня ни в коем случае. — Но… я так и не понял другого. Пойми, во всем этом есть непонятные, а потому тревожные для меня моменты.

— Спрашивай…

В голосе Юлии звучала усталость человека, приготовившегося заранее к долгой, утомительной борьбе. Это лишь подстегнуло решимость Вячеслава выяснить хоть что-то за сегодняшний вечер. И он спросил в лоб:

— Но как ты вообще там оказалась? В этом монастыре?!

— Хм-м… — пока все оказалось гораздо проще, чем она предполагала. — Разочаровалась в жизни…

— Да? И что же ты такого делала… в жизни… что она тебя разочаровала?

— Просто пыталась жить.

— Ага…

У Вячеслава появилось очень неприятное ощущение, что его сейчас снова обведут вокруг пальца.

— А почему же тогда ушла из монастыря?

Она передернулась при воспоминании о визите Велемира. И того, что ему предшествовало.

— И рада бы в рай, да грехи не пускают…

В ее усмешке, грустной и необыкновенно злой одновременно, было что-то настолько ужасное и режущее глаз, что он отвел взгляд. И закончил на время этот невозможный разговор. Но Юлия знала — он обязательно к нему вернется, как возвращался всегда в течение этих двух месяцев.

И понимала, что когда-нибудь наступит момент, и больше невозможно будет обманывать его.

Так проходили недели. Мучительные недели, невыносимые, жуткие и прекрасные. На грани человеческих возможностей. Ночами они любили друг друга, как в первый раз. Или, скорее, как в последний. Ничего не помня о прошлом, ничего не желая знать о будущем. Засыпали под утро в объятиях друг у друга… и ей начинал грезиться Карлос.

Он снился ей почти каждый раз. Его глаза сталью раскаяния резали ей сердце, его мягкий голос звучал в голове обвинительным приговором, а его руки протягивались к ней в единственной отчаянной просьбе, которую она не могла и не хотела выполнить. Не предавать свою истинную сущность. А потом… потом она просыпалась. И вот тогда начинался настоящий кошмар.

Чудовище, поселившееся в ней, давало о себе знать. Хуже всего, что заканчивалось это все тем, что к вечеру Юлия начинала недвусмысленно и неоспоримо ненавидеть все. Всех. Себя. Планету. Страну. Город. И вообще саму жизнь. А самое главное — больше всего на свете она начинала ненавидеть Вячеслава. И так продолжалось ровно до того момента, как она встречала его, нежно улыбающегося ей, в дверях квартиры. Это случалось по вечерам. Вообще, вечера стали самым счастливым и спокойным временем. Если не смотреть телевизор, конечно.

А начиналось все с приступов тошноты. Она старалась подавить их всеми возможными способами — Вячеслав давно перестал удивляться разнообразию продуктов, заполнивших с появлением Юлии его уютную холостяцкую кухню.

Соленые огурцы и спаржа, импортная клубника и киви, постные крекеры и жаренный на ароматном подсолнечном масле черный хлеб. Все это соседствовало друг с другом в непосредственной и, что самое удивительное, гармоничной близости. Его даже забавлял тот факт, что можно откусывать кусок жирного кремового торта, жадно запивая его уксусным рассолом из-под маринованных болгарских помидоров. Забавляло и развлекало, пока в один прекрасный момент, когда Юлии не удалось больше делать вид, что она просто такая вся эксцентричная и противоречивая. Она позеленела как лист салата и бегом бросилась в туалет. Вышла она оттуда все такая же бледная, только на скулах пылали два симметричных пятна болезненного румянца.