Анастасия Логинова

Гувернантка с секретом

...

1885 год,

Российская империя, Москва

«Вчера, 19 марта, россiйская армiя подъ руководствомъ начальника Закаспiйской области генерала Комарова нанесла на рѣкѣ Кушкѣ сокрушительный ударъ по афганскимъ войскамъ, оттѣснивъ ихъ за мостъ Пулъ-и-Кхишти. Уронъ афганцѣвъ составилъ около 600 человѣкъ, потери русскихъ 40 человѣкъ убитыми и ранеными».

«Московскiя вѣдомости», март 1885 года

Глава первая

Когда горничная постучала ко мне в то утро, я уже полчаса как была на ногах. Успела проскользнуть в купальню за водой, умылась, причесалась и наполовину затянула на себе корсет — но потом мой взгляд упал на заметку в свежих «Ведомостях», что я прихватила по пути из купальни, и с тех пор я так и стояла, нервно постукивая свернутой газетой по спинке кресла. Заметка не то чтобы взбудоражила меня — нет, чего-то подобного ожидала уже давно, но все же надеялась, что это случится не так скоро.

— Георгий Палыч на службу давно уехали? — спросила я, пока Аннушка, горничная, помогала мне подколоть волосы.

— Они дома сегодня — хворать с утра изволят, — Аннушка бросила взгляд в зеркало и, наверное, отметив, как утомленно закатила я глаза при этих словах, улыбнулась с пониманием: — Они отзавтракали уже, не волнуйтесь.

— А дети?

— Все пятеро на месте — в полном составе.

Когда речь заходила о детях, Аннушка, как, впрочем, и большинство слуг, всегда радовалась, что проводит с ними далеко не все свое время — в отличие от меня.

Комментировать Аннушкины улыбки я не стала, хотя обычно одергивала прислугу в таких случаях, а молча поднялась и направилась в столовую. Уже перед самыми дверями ее я остановилась, плотно закрыла глаза и мысленно попросила: «Господи, дай мне сил пережить еще один день и не сорваться».

Потом натянула на лицо любезную улыбку и распахнула двери.

О да, дети наличествовали в полном составе: трехлетнюю Лёлечку няня пыталась накормить пюре, младшие отпрыски — Конни и Никки, близнецы восьми лет, — носились вокруг стола, еще до завтрака успев перепачкаться вареньем. У старших хватило совести при моем появлении подняться, а Мари, девица шестнадцати лет и моя воспитанница, даже изобразила реверанс и поздоровалась:

— Bonjour [Добрый день (фр.).], мадемуазель Тальянова.

На ее хитрющей мордашке было при этом такое выражение, будто она задумала какую-то очередную пакость в отношении меня. Хотя у нее всегда было такое выражение, даже когда пакости не следовало. Видимо, делала она это для того, чтобы я не расслаблялась и всегда была начеку.

— Bonjour, мадемуазель Полесова, — в тон ей ответила я, одновременно хватая близнецов за руки и рассаживая за стол по обе стороны от себя. После чего продолжила разговор с воспитанницей: — Напомните мне, Мари, я уже говорила, что утром не следует надевать столь декольтированное платье и жемчуг?

— Нет, мадемуазель Тальянова, вы ни разу мне этого не говорили, иначе бы я обязательно запомнила.

Девица глядела на меня честными и самыми невинными глазами, хотя подобный диалог случался раз пять или шесть в неделю в различных вариациях.

— Тогда я вас настоятельно прошу, мадемуазель Полесова, одеваться чуть более скромно. Хотя бы к завтраку, — невозмутимо и с той же улыбкой ответила я, присаживаясь, наконец, за стол.

— О, конечно, мадемуазель Тальянова, я сделаю все от меня зависящее, чтобы стать настоящей леди, как вы, — отозвалась маленькая паразитка.

— Я на это надеюсь…

Пришлось замолчать на полуслове, потому что в этот момент четвертый отпрыск Полесовых — Митрофанушка — с помощью рогатки выстрелил в своего брата ватрушкой с крем-брюле. Ватрушка попала тому точно в лоб, от чего Никки немедленно завыл — не от боли, а потому что это предполагал сценарий. Крем же брюле смачной россыпью брызг усеяло рукав моего платья, щеку и волосы.

О, Митрофанушка… мой личный ад и мое наказание за прошлые грехи. Вообще-то, этого отпрыска Полесовых звали Сережей, в честь дедушки — отца хозяйки дома и военного офицера, который был в этой семье буквально легендой, — но я, глядя на этого отрока, который до моего появления в доме едва умел читать и писать, несмотря на свои полные двенадцать лет, каждый раз вспоминала бессмертное творение Фонвизина.

«Раз, два, три…» — мысленно отсчитала я. Потом улыбнулась и протянула к Митрофанушке руку ладонью вверх:

— Месье Полесов, будьте добры, отдайте мне ваше приспособление.

Тот жалко оглянулся на сестру, но не дождался от нее поддержки на этот раз: насупился и отдал рогатку мне.

— А теперь встаньте и покиньте помещение столовой — вы наказаны.

Брови его поползли вверх, и мальчишка снова оглянулся на сестру, требуя защиты. Младшие Полесовы обычно друг за друга стояли горой, что при других обстоятельствах непременно вызвало бы у меня скупую слезу.

— Репрессии — это плохой метод воспитания детей, — заметила вполголоса шестнадцатилетняя паразитка. — В Японии, например, детям вообще позволяется все, что им в голову взбредет.

— Увы, мы не в Японии, ma chère [Моя дорогая (фр.).], а в суровых реалиях России. Посему, месье Полесов, встаньте из-за стола и идите к себе — вы меня слышали.

— Но я еще не доел… — собрался расплакаться Митрофанушка, однако, поймав мой взгляд, живо передумал это делать. Видимо, вспомнил, как в прошлый раз я за подобные сопли заставила его зубрить не пять страниц немецкой грамматики, как обычно, а десять.

Так что он встал и, исподлобья глядя на меня, вышел за дверь.

— Это неоправданная жестокость, — когда захлопнулась дверь, продолжила Мари. — Взрослые должны уметь управляться с детьми более лояльными методами. Я вынуждена буду рассказать о вашем решении маман.

— Благодарю вас, ma chère, вы избавите меня от необходимости идти в комнаты Елены Сергеевны.

Все время, пока между нами происходил этот животрепещущий разговор, маленький Никки выл, будто его режут, а няня, оставив Лёлечку, которая тоже начала уже всхлипывать, пыталась платком утереть его лицо от крема, чем раздражала ребенка еще больше.

— Катюша! — наконец не вытерпела я. — Ну что вы делаете?! Отведите ребенка в ванную и одежду сразу отдайте Аннушке — пятна ведь останутся.

Увы, то же самое касалось и моего платья: крем-брюле, к счастью, это не так трагично, как вишневое варенье, но если не почистить сразу, то платье будет безнадежно испорчено. Да-да, после трех месяцев работы в этом доме я могла бы написать небольшую брошюру об исследовании и способах выведения пятен. Чтобы спасти платье, я встала и, еще раз окинув оставшихся детей строгим взглядом, вышла из столовой.

Почему у этих детей такое отвратительное воспитание? Потому что я дрянная гувернантка. Оправданий я для себя не искала, прекрасно отдавая отчет, что нахожусь в этом доме лишь потому, что так сложились обстоятельства. При первой же возможности я намеревалась покинуть эту семью. Иногда я вообще не понимала, что я, одна из лучших выпускниц Смольного и племянница графа Шувалова, здесь делаю. Будто дурной сон, который все никак не кончится…

А покинув столовую, я вдруг вспомнила, что дети — это далеко не самое ужасное, с чем я здесь столкнулась: некто подступил ко мне сзади и, обхватив за талию, притянул к себе.

— Лидочка, зайчонок мой, зачем вы носите эти отвратительные корсеты? Все доктора давно уже признали, что это вредно, — шептали мне на ухо, царапая усами щеку.

Месье Полесов-старший собственной персоной — трудно было бы его не узнать. Это первые недели две меня, наивную смолянку, подобное обхождение приводило в шок, а потом я как-то попривыкла. Это стало таким своеобразным ритуалом и нашей маленькой тайной от всего семейства и его жены в частности.

Сейчас, например, я больше изображала голосом возмущение, чем была возмущена на самом деле:

— Георгий Палыч! — вспыхнула я, не без труда размыкая кольцо его рук. И потом только продолжила более мягко: — Кто-нибудь ведь войти может.

Георгий Павлович Полесов, или просто Жоржик, как звали его друзья и родственники, был весьма импозантным мужчиной в самом расцвете лет. Хитрющее выражение лица Мари явно унаследовала от папеньки, лицо это было не лишено привлекательности, что позволяло Жоржику считать себя первым донжуаном нашей улицы. А особенной его гордостью были усы, которые он старательно подвивал, напомаживал и вообще носился с ними так, как не всякая барышня носится со своими локонами.

— Кто это вас так из моих сорванцов? — Жоржик, блаженно улыбаясь, кивнул на измазанную мою щеку.

— Ваш любимец, как всегда. Я его наказала, а Мария Георгиевна обещала нажаловаться Елене Сергеевне.

— И правильно сделали, что наказали, зайчонок мой. А об Еленочке можете не волноваться… — Полесов, кажется, принял мой тон за кокетство и, интимно понижая голос, снова попытался обнять.

— Георгий Палыч, мне нужно умыться, — вывернулась я, благо дверь находилась прямо за моей спиной.

Право, после наших разговоров мне хотелось не только умыться, но и долго тереть свое тело мочалкой. Меня все еще передергивало, стоило вспомнить, как однажды ночью, едва я поступила в этот дом, я была разбужена оттого, что с меня стаскивают одеяло самым беспардонным образом. Уж не знаю, где он раздобыл ключ от моей спальной — я всегда запиралась на ночь. Разбудив же меня, Георгий Павлович обрадовался и принялся раздеваться сам. Просьб моих он не слышал, каждое возмущение понимал как-то очень по-своему, а требование выйти вон опять принял за кокетство и резво запрыгнул ко мне в кровать.