Недетская горечь была в этих словах, но Темир не понял до конца ни чувств ее, ни слов.

— Я вырасту и убью его, — сказал он.

— Не надо, маленький, — засмеялась Дочка Шаманки. — Если ты его убьешь, я стану плакать.

— Ладно, — тут же сдался Темир. — Тогда я убью великана Адыгана и его голову принесу, чтоб всем показывать. Тогда никто смеяться не станет и каанской дочкой называть не будет.

— Вот это дело. Да перестань же щипать меня за бока!

— Я поеду, отец! — твердо сказал Темир.

— Нечего тебе там делать, — возразил тот в очередной раз. — Неотесанные пастухи — что это за компания для моего сына?

— Они — твой народ! — негодовал Темир. — Наша семья властвует над ними, так не должны ли мы лучше их узнать? И не думай, что они хуже нас. Мы сидим на месте и жиреем, а там — опасность на каждом шагу.

— Вот именно, опасность на каждом шагу. Поэтому тебе там делать нечего. В первый раз по делу посылал тебя, теперь дела никакого нет.

— Там настоящие люди живут, отец. Там каждый может и за овцой уследить, и хищника стрелой сразить. Как я стану великим воином, мира не видя, людей не зная? Сколько сидеть у твоего очага?

Отец устало прикрыл глаза рукой.

— Ты как ребенок. Какие воины? Зачем они нам? Или в голодной степи мы, где все проглядывается вперед на два дня пути? Бурные потоки — наши воины, горы — наши стражи. Нет здесь врагов. Только кто из наших племен может взбунтоваться. Но что с ними тогда делать — этого тебе нищие кочевники не подскажут. На то я и учу тебя мудро править, чтобы не допустить такого.

— Отпусти. Есть же кроме меня у тебя сыны, не единственный я, — взмолился Темир. — Не то убегу и не вернусь. А отпустишь — через зиму возвращусь.

— Не единственный, — передразнил отец. — Раз трое наследников, так можно их и не беречь? Выдумал. Где ты найдешь-то их, своих бродяг?

— Найду. Один из охотников недавно их встречал. Сказывал, менять приходили войлоки на пушнину. Догоню еще.

— Ступай, несчастье. — Отец отмахнулся. — Жил бы как люди. Куда тянет тебя вечно? Сгинешь.

— Не сгину! — весело воскликнул Темир, бросившись наружу — седлать коня.

— Стой! Передай же их Зайсану, задолжал он дань мне за два года! — крикнул вдогонку отец и покачал головой. — Нет, такому наследнику народ нипочем не доверишь…

Девять зим минуло после возвращения с Укока. Теперь Темир мог скакать верхом без седла, без рук, удерживаясь одними только крепко сжатыми бедрами. У него был свой конь и, разумеется, все полагающееся мужчине оружие: прочный боевой лук, приличный запас стрел — простых деревянных и с костяными наконечниками. В петле, пришитой к поясу штанов, висел хорошо заточенный чекан [Чекан (клевец) — боевой короткодревковый молот, имеющий ударную часть в форме клюва, плоского, граненого или круглого в сечении, который может быть разной длины и обычно в разной степени изогнут книзу.], дорогое железо которого отливало голубым цветом, как и лезвие кинжала в деревянных ножнах. Темир уже не так верил в существование Адыгана — каан-кереде ли на руке привел мысли в порядок, или он просто повзрослел. Но Темир помнил давнюю обиду на грубого мальчишку, а ночами, в полудреме, видел, как скачет на своем коне Дочка Шаманки и ее черные волосы летят по ветру, укрывая землю непроглядной тьмой.

Темир нагнал племя на исходе второго дня пути. Вечер был душным, в воздухе стоял тяжелый запах густо цветущих трав. Меж деревьев уже подрагивали огни первых костров там, где, насколько помнил Темир, заканчивался лес и начиналась россыпь небольших рыбных озер. Слышались людской смех и фырканье утомившихся за день лошадей. Темир ударил коня пятками, предвкушая отдых и ужин.

В животе громко заурчало, но от чувства голода Темира отвлекло воспоминание о молодом кайчи укокского племени, которого он мечтал послушать. Часто вечерами, чтобы отогнать ночных духов, сказитель настраивал свой топшур [Топшур — алтайский щипковый музыкальный инструмент с двумя волосяными струнами. Длина около 78 см. Способ игры — бряцание.] и затягивал долгую песнь до утра. И герои были величиной с гору, и кровожадны были враги. Скакуны быстры, как молния, а алмысы [Алмыс — злой дух.] хитры, как куницы. Гармонию и согласие во весь мир и в душу Темира приносило пение укокского кайчи. Темир диву давался, как эти невероятные люди запоминают такие долгие песни. Он решился спросить однажды, и кайчи, рассмеявшись, ответил, что с детства слушал их без конца от наставника, потому и запомнил. А забывает слово — духи подсказывают. И действительно, пока лился кай, Темир не раз видел, что душа певца блуждает где-то, что своими глазами видит он сейчас воспеваемые им битвы, а пальцы продолжают перебирать струны. Должно быть, теперь кайчи стал совсем взрослым.

Внезапно сквозь льющуюся в мыслях музыку Темир услышал хорошо знакомый тихий свист и почувствовал легкое дуновение на левой щеке. Стрела пролетела в ладони от его лица, вонзилась костяным когтем в растущее впереди дерево и подрагивала, исполняя совсем другую песню, нежели сказитель из детских воспоминаний.

— Следующая — в спину! — послышался сзади резкий голос. — Стой!

Темир и без того уже остановился и терпеливо ждал, пока стрелявший приблизится. Это оказался молодой темноволосый дозорный на вороном коне. Конь двигался бесшумно, только бряцала застежка раскрытого горита [Горит — глухой футляр для лука и стрел, изготавливавшийся из кожи и войлока.], висящего у седла. Воин не держался за поводья — в одной его руке был крепкий боевой лук, а другая натягивала тетиву с вложенной стрелой. Темир с удивлением отметил, что на обнаженном торсе нет ни одного рисунка. Неужели этот человек никогда не просил защиты у духов? Не обладал никаким талантом, не совершил ни одного деяния, которое стоило запечатлеть на коже? В таком случае его будто бы и не существовало вовсе. Или это… вражеский воин? Почему Темир не подумал сразу, что он не из пазырыкцев?

— Чего разглядываешь, как девицу на смотринах? — насмешливо бросил Воин, опуская лук. — Вижу теперь, что ты не чужак. От каана посланник? Едем, провожу тебя к Зайсану.

И он пустил коня рысью, на ходу убирая лук в горит и подхватывая поводья.

«Да это же он, — подумал Темир, — тот самый, который вечно ходил за Дочкой Шаманки».

— Не надо к Зайсану. Проводишь к Старой Шаманке?

— Зачем? — спросил Воин, не оборачиваясь.

— Мы давние друзья. Дело к ней личное.

— Уж не свататься ли к ее дочери едешь?

Опять эта злая насмешка. Темир уже не был ребенком и понимал: движет недружелюбным Воином не что иное, как любовь. Захотелось подразнить его, разозлить и, может, довести дело до драки.

— Почему бы и не посвататься, коль хороша собой? — ответил он.

— Красивых много у нас. На нее не трать времени. — И куда только пропал насмешливый высокомерный тон? — Не видел разве на ее челе печати другого, высшего предназначения? Ее ждет безбрачие. Замену себе старуха готовит.

— Безбрачие? Но у Шаманки-то есть дочь.

— Она ей не дочь, — отрезал Воин. — Все, надоело. Едем молча. И сперва к Зайсану, а там иди куда хочешь.

Он проводил Темира до аила Зайсана, а сам ускакал бешеным галопом обратно в тайгу — нести одинокий дозор. Поприветствовав Зайсана и передав слова отца о долге, Темир заспешил на поиски Шаманки. Зайсан махнул рукой в направлении ее аила и сказал со смехом:

— Повидаешь и вернись. Не ребенок, не годится с двумя женщинами ночевать. У меня спать будешь.

Темир покраснел.

— У огня лягу. Ночь теплая.

Дочка Шаманки превратилась из девочки в девушку, но Темира не забыла. Обняла его ласково и поцеловала в щеку. Темир смутился еще больше, чем от слов Зайсана, когда ее мягкое тело прильнуло к нему на миг, окутав нежным и легким ароматом — едва ощутимым благоуханием тайны, какой пока еще представали Темиру все женщины.

— Зачем пожаловал, племянник? — равнодушно поинтересовалась Шаманка. — Опять что-то неладно с тобой?

Темир заметил, что она выглядела теперь совсем древней, хотя была одних лет с его отцом. Она растеряла былую сердечность, ее явно что-то беспокоило. Темир не стал говорить, что он все эти годы думал не только о них, но и о свободной, притягательной кочевой жизни, где каждый день приносил что-то новое.

— Да вот. — Он протянул ей левую руку ладонью вверх. — Защитник, которого ты мне дала, для мальчика годился, для мужчины — нет.

Изображение орла теперь находилось ближе к запястью, чем к локтю, сильно поблекло и потеряло четкость линий и форм, превратившись в нечто трудночитаемое. Шаманка внимательно посмотрела в светлые глаза Темира, потом улыбнулась краешком тонких губ.

— Защитник не нужен больше. Нужен тот, кто из всех дорог самую ровную тебе выберет. Теперь спать иди. У нас будешь жить?

— Я пока снаружи посплю, — повторил Темир то же, что сказал чуть ранее Зайсану.

— Ты до зимы? — шепнула Дочка Шаманки, беря его под локоть. — Идем, провожу немного. Вон там наши у костров расположились на ночлег.

— Я до весны, если никто не против.

— Как хорошо! — радостно воскликнула она. — Завтра будем день солнцеворота праздновать, так что сниматься в путь не придется. Отдыхай.

Она испарилась, растворилась в ночи, а Темир отправился устраиваться на ночь, поприветствовав собравшихся и представившись. Многие помнили его, а гостеприимны были все. И кайчи кивнул ему как другу, не обрывая начатого невесть когда сказа.

Здесь не было возможности встретить день солнцеворота с таким размахом, как в стане каана, хотя мяса и вина хватило всем. Когда полуденное солнце умерило жар, молодежь затеяла игры. Хотели состязаться в верховой езде, но для скачек не нашлось достаточно привольного места. Тогда решили соревноваться в меткости. Сперва бросали бронзовые ножички, очертив круг на толстой сосне. Многие метали с закрытыми глазами или стоя спиной к мишени. Промахи сопровождались свистом и улюлюканьем.