* * *

Город встретил S жарой, пылью, шумным школьным базаром. Тут же гнездился продуктовый рынок, и запахи смешивались воедино: раскаленный асфальт, свежая зелень, кожа новых ботинок, дешевая синтетика блузок в шуршащем целлофане, пластмассовый запах обложек для учебников, лопнувшие от спелости томаты, дыня и снова — асфальт, асфальт, дорожная пыль.

В середине августа она простудилась — и пожаловалась Богдану на температуру и скуку.

«Ого, ну ты лечись! Пей там мед с молоком и всё такое».

И — о, триумф! — на следующий день он написал ей сам. Из правого нижнего угла монитора вдруг выплыло сообщение от него, него, него, и у S даже сперло дыхание от неожиданности, и она медлила, не открывая, чтобы хоть немного унять радостную тревогу. Он всего лишь спрашивал, как ее самочувствие, — и она ответила, что «спасибо, уже лучше».

Каждое утро, проснувшись, она зажмуривалась и утыкалась в обивку кресла еще на десять минут — представляя, разыгрывая, придумывая. Ее захватила вдруг уверенность: всё случится очень скоро, вот-вот, ждет за порогом, наступит сегодня, завтра… 28 августа на концерте. Они уйдут с него вместе, и будут гулять по центру, шуршать первыми желтыми листьями, и укроются от дождя…

…От вот этого самого ливня с грозой, который теперь стучит по кровле, по трубам, мочит несчастные бельевые веревки, стекает с красного градусника. Его выпуклый циферблат ошалело показывает тридцать два градуса по Цельсию — у градусника тоже лихорадка, он сходит с ума. Эйфория кончилась. Остается только болезнь.

Вернулись родители — и Лена, едва поздоровавшись, тут же ушла, неловко поздравив маму S с днем рождения.

Мама была по-прежнему недовольна, и все быстро легли спать.

Дом поплыл, как корабль… Была у S еще с детства такая маленькая фантазия: однажды придет большая вода, и затопит всё вокруг, и каждый будет качаться в своей кровати, как в лодке, и спасать ближнего своего.

Она еще беззвучно поплакала, уткнувшись носом в щель между подлокотником и подушкой. Чтобы смириться, надо было много раз повторить: что ж, у Богдана есть девушка, место в раю занято, божок и шлюха в наколках, и на концерт он привел ее, и ушел в темноту по аллее — с ней. Вот это и было холодной правдой, в отличие от дурной радости последнего месяца, за которую сразу же стало стыдно.

* * *

Началась школа. S занималась одним и тем же, вычерчивая инициалы Богдана на последней странице тетради, предназначенной для гаданий, карикатур и переписки с соседкой по парте.

— Отнеситесь к этому очень серьезно, — гаркает над ухом классная руководительница, классручка, крутобокая Оленька. — Это выпускной год! Начинайте работать уже с первой четверти, чтобы потом не было мучительно больно.

Над головами плывет чей-то бумажный самолетик.

— Классный час — это такой же урок! — визжит Оленька и стучит кулаком по столу, по стеклу, под которым лежат бесконечные ведомости. — Тишина в классе! Тишина!

S жмурится и закрывает тетрадь. В его центровой школе такого бреда, пожалуй, нет. В его школе никто не орет над ухом, не плюется в спину бумажными комками, там разрешают носить пирсинг в носу, и розовые волосы, и ремень с заклепками, и что хочешь еще. Он растет на свободе.

В субботу S собирается на очередной концерт. Умом S понимает, что ни на какие концерты ходить больше не нужно, — но что ты будешь делать, на упрямстве человек и едет из пятнадцати лет в свои восемнадцать.

Поздним вечером она приезжает куда-то в переходную зону между двух берегов, мрачный пустырь почти под мостом, и кругом одни заправки и шиномонтажки. S потряхивает, пока она спускается в красный свет клуба, а когда ей на запястье ставят печать — синий лохматый паук, — ее и вовсе начинает бить крупная дрожь.

Играют «RHCP» — «Choose not a life of imitation, dis-tant cou-sin to the re-ser-va-tion». Где он, где он, где он? На припеве — тягучем, размеренном — он наконец появляется. Богдан стоит на пороге с лицом напряженным, сосредоточенным, в красном свете кажущимся даже напуганным. Внизу он быстро оттаивает и жмет руку всем по очереди, пальцы утопают в жирных ладонях бармена. На запястье у него красуется печать — такая же, какую поставили S. «Ever wonder if it’s all for you». Богдан ничего не играет, ни разу не выходит даже на сцену, — но S без конца смотрит, мимо поющих и пляшущих, в его сторону. На сцене прыгает в белых шортах кавказец с сочным баритоном и поет красивую песню про первый снег, который очистит землю и превратит ее в девственно чистое море.

Обратно она едет в маленькой желтой маршрутке. Внутри всё трясется и грохочет; маршрутка прыгает на каждой кочке, падает в каждую яму, взлетает на каждом шве Северного моста.

Слева и справа мелькают огни двух других мостов, проносятся в черноте осенней ночи. S видит отражение своего плеча — и жалеет, что заоконную тьму не может осветить, например первый снег, его красное зарево. До снега еще месяц… два.

S нетерпеливо ныряет в свои мысли, валандается в них, провожая взглядом скупые огни на улицах уже их пустынного левого берега, — и думает, что сегодня полюбила даже сильнее этот беззащитный затылок, это озаренное смехом лицо, сосредоточенный взгляд, выпирающие сквозь тонкую ткань рубашки лопатки. Он расстанется с ней, он обязательно с ней расстанется. S незаметно скрещивает два пальца в перчатке.

* * *

В огонь лихорадки всё время приходилось подбрасывать дровишек — и хоть S и сама толком не понимала, зачем это делает, — для прежнего ли мазохистского удовольствия, для того ли, чтобы снова почувствовать себя легким перышком, наполниться ожиданием счастья, — на растопку костра она отправляла всё, что у нее осталось, последние запасы. Сценарий с поездом давно выдохся, была парочка новых, но от частого употребления и они уже выцветали. Вот танец под «Снег», вот случайная встреча в дождь — и он тянет ее под крышу… Всё — прокручено сотни раз.

Сама мысль о нем становится привычкой, натирает мозоль. «Я хочу его встретить сегодня, — говорит она зеркалу. — Дай же мне встретить его». И она идет решительно, едет в центр, в сцепку с Леной или одна обходит Камерный театр, Пятницкого, кафе-мороженое, рынок, даже пахнущий конским навозом цирк. Ничего, никогда. Она едет в автобусе и на каждой остановке стреляет глазами по очереди в каждую из трех дверей — нет, нет и нет. Почему-то он никогда не заходит в тот же автобус, он вообще, наверное, не ездит никуда, не ходит, — но так же не может быть, так же не может!

Потом ей кажется, что зеркало можно обмануть. «Ладно, — лениво говорит она. — Я знаю, что сегодня его не встречу. Я даже этого не жду. Я просто иду по своим делам, и не жду ничего, ясно? Я не жду ничего». …Белые головы, на улице сплошь белые головы, как будто все парни и девушки города запаслись пергидролью на годы вперед. Но золотой среди них не бывает. Хитрость ее не работает.

Она отчаивается. Наступает слякотный, совсем уже глубокий декабрь, зима, черные лужи под тонким льдом, и S решает излечиться, не думать об этом вообще. Но над ухом, словно комар, звенит Лена, шепчет про очередного кого-то, такого классного, что нет никаких сил, — а потом, видя резиновое, безразличное лицо S, бросает как бы между прочим, что видела в центре Богдана — или кого-то очень похожего… Но, скорее всего, Богдана — и он был один, без своей шмары, грустный какой-то… «Напиши ему, — повторяет она. — Напиши, напиши!»

Всё, чем теперь одержима S, — отмотать время назад. Отмотать время назад, чтобы всё исправить, завести общих знакомых, подготовиться к встрече. Пойти в этот их кружок, и ходить с ним на репетиции, целый год — бок о бок… Она бы своего не упустила! Но кружка нет и в помине, куда-то делся патлатый рыжий Гуру, и ничего не поправишь. Что еще? Перейти в его школу? Это значит ездить через полгорода — к тому же, в выпускном классе… Отмотать время еще дальше, пойти учиться играть на фортепиано, ходить с ним в одну музыкальную школу, приобщиться к его ремеслу, поменять жизнь — с самого начала; жалеть-то, в сущности, нечего. У S был слух, был даже какой-никакой голос — но в какую музыкальную школу ты пойдешь в этом богом забытом районе, какое фортепиано поставишь в их двенадцатиметровую стенка-кресло-диван комнату?

Однако ж она так много канючила, что еще летом, сразу после возвращения из деревни, отец расщедрился на красивую гитару орехового цвета, с крепко натянутыми струнами и глубоким древесным звуком. Лена подхватила идею молниеносно — на следующий день в их комнате появился желтый «бобер», выпрошенный у какого-то двоюродного брата.

Тетя Ира нашла им учителя — долговязый Петька преподавал игру на домре в русском народном ансамбле Дворца молодежи. Петька чертил в нотной тетради гаммы, заставлял повторять трезвучия и зачем-то песню «Огуречик» — «в траве сидел кузнечик, совсем как огуречик». S краснела от стыда: видел бы это Богдан! Ей изо всех сил хотелось играть что-то настоящее, учить аккорды тех самых песен, непринужденно взмахивать и бить пятирублевой монетой — медиаторы она без конца теряла — по струнам и «рубить» что-то крутое. Не «Кузнечика».