…В самоучителе она находит трюк: бить по шестой струне, третьей, второй, первой, второй, третьей… Еще раз. Это вступление к «Nothing else matters», вечной классике рока. Дальше начинается сложная партия соло, туда S продвигается с трудом, — но первые шесть нот повторяет Лене с важным видом, представляя, как всё это будет, когда она сможет играть по-настоящему, и потом купит электрогитару, и будет как они все, как Богдан, станет наконец-то своей — и сможет получить то, чего так хочет.
* * *
Расцветали деревья, сумерки становились прозрачнее, по реке шел синий лед, и дождь, казавшийся даже теплым, каждый вечер очищал землю от зимней грязи, превратившихся в труху листьев, пепла — будто вытягивал из дальних углов осевшую за долгие месяцы паутину и мглу.
В апреле Индеец — какой-то очередной тип из калейдоскопа тех, кто нравился Лене, — все-таки нашел силы ее послать; послать так грубо и примитивно, что S стало стыдно за их мирок. Так быть не должно, так вообще нельзя существовать, как они с Леной, это какой-то черновик юности. У девочки должна быть своя комната, и свое кружевное белье, и кровать с балдахином, и приличная пижама, и нежные духи, и цветы на всякие праздники, и поклонники, которые шлют открытки, восхищаясь нежностью и чистотой. От S же пахло табачищем, потому что отец всегда курил прямо тут, в коридоре, только слегка прикрыв дверь, а Лена, как ни старалась, пахла офицерским одеколоном своего отца, который прошел Афган. В общем, далеко от долины роз.
Лена, впрочем, долго горевать не умела. Она познакомилась с красномордым барабанщиком, которого звали Геша, — и пропала с радаров в один миг.
Объявилась она утром 7 мая с тревожным сообщением: «Геша зовет домой». «И что же?» — осторожно спросила S. «Не знаю».
В три часа начинался парадный концерт во Дворце молодежи, на который обязательно-обязательно-обязательно надо было прийти и читать стихи по просьбе тети Иры.
Лены нигде не было. Тетя Ира то и дело оборачивалась на S с вопросом — и S пожимала плечами. На пятом повороте она не выдержала и быстро набрала под скамейкой, вслепую, смс: «ТЫ ГДЕ?» Ответа не было. S даже попробовала звонить, убавив до предела громкость, — никто не брал трубку. Геша, Геша… Кто знает этого Гешу? Если до четырех она не появится, нужно будет собраться с духом и всё рассказать тете Ире. Правда, она не знает адреса — но можно, наверное, где-то узнать?
Но без пяти четыре, прямо посреди очередного танца первоклассниц в гимнастерках, в дверях как ни в чем не бывало выросла Лена. Она лениво прошла вдоль окна, вальяжно кивнула тете Ире и двинулась за скамейку, на которой сидела S. Та приготовила даже гримасу — «ну ты, подруга, даешь!». Лена еще раз кивнула, с совсем уж королевским и смешным лицом. В перерыве она подсела.
— Кстати, было совсем даже не больно.
И Лена начала ездить к Геше каждый день, обливаясь грушевыми своими сладкими духами, подводя глаза как можно жирнее, собирая грудь воедино поролоновым лифчиком. Иногда они с Гешей ходили в кино — и он поглощал там ее своим круглым маленьким ртом. Иногда она просто ехала делать это самое, и тогда уже всё происходило, по ее рассказам, быстро, грубо, примитивно — и слушали они всё время песни гламурных рокеров «Muse», про love, которая will be forever, — и плакался он ей в перерывах о том, как прекрасна была его Юка, фетровые сапожки, о том, как было хорошо, и, несмотря на то, что она страшненькая, с «цыплячьим», как он сказал, лицом, — она была горяча, и он очень ее любил, сам не зная, за что.
Любовь вообще никогда не советуется с головой.
Последнее тепло, последнее нечто осталось от ее лихорадки — золотой лихорадки, которая вся вышла в ночных скольжениях губами по подушке, в раскатываниях перед сном, растворилась в клубном дыме, вся вышла на ожидание — ожидание его появления, ожидание его сообщения, его приглашения, его взгляда, знака, звонка, чуда; чудом это и стало в конце концов, чудом — из-за своей невозможности. Ожидание — и опоздание — идут рядом. Золотое и черное, теплые желтые листья и ноябрьский мрак.
* * *
Наступило мерзкое лето, совсем не похожее на то, что случилось год назад.
Ничего не хотелось: ни выходить под палящий зной, ни гулять вокруг школы в тысячный раз, ни ездить на площадь перед Дворцом смотреть на скейтеров и велосипедистов. Она поняла вдруг, что всё это действительно, вправду, без шуток бесполезно — и хотя в ней теплился последний уголек, сил на то, чтобы раздувать его, не осталось. Целыми днями она сидела у линзы монитора и играла в «писающих человечков» — создавала виртуальные семьи, строила им дома, топила в бассейне. Стол зарос тарелками с крахмальным налетом от картошки, в ковре под компьютерным креслом застряли куски печенья. «Как же я устала от вас! — причитала мать. — Что ж это за жизнь!..»
В конце июня, не выдержав городской тоски, S согласилась уехать в деревню. Там было всё по-старому, всё знакомо, как в детстве, как в райке.
Екнуло сердце один-единственный раз — когда деревенская соседка, сдобная Нинка, повела ее за клуб, в беседку, знакомить со своим новым дружком. «Вот, — гордо представила она, — Санёчек». В темноте мелькнула белая голова, прическа «принц» на прямой пробор. S захлопала глазами — но видение пропало, как только Санёчек повернулся всем своим крестьянским, красным, топором выбитым лицом тракториста. «Нинуля, радость моя!»
На третий день в дешевом неоне сельской дискотеки замаячила чья-то тельняшка — ослепительно белые полосы. Тельняшка подскочила к S и восхищенно покачала головой на бычьей шее. «Нинка, — тельняшка оглянулась по сторонам, — Нинка, познакомь нас!» Тельняшка обняла S за лопатки — и они закружились под фальшивую сладкую песню десятилетней давности. «В тебе что-то есть», — шептала тельняшка. У него были толстые мягкие губы и глупые глаза, утопленные под широкими бровями. Они вышли под яркий свет фонаря — и S окончательно убедилась: это тот же материал, что и ее собственный, — толстый, грубый, дешевый, смуглый от солнца. «Как зовут тебя?» — «Дима». Тельняшечный накинул ей на плечи свою куртку — большая кожанка, теплый подклад. «Ниночек, я провожу твою подругу домой?» Нинка в растерянности пожала плечами.
Они шли в обход, длинной дорогой, и ногам было мокро и холодно от росы. «В тебе что-то есть», — с напускной таинственностью повторял этот Дима. «Что же?» — наконец раздраженно спросила S. «Не знаю, — с еще бо́льшим туманом ответил он. — Что-то».
Остановились в глубокой яме на дороге, под противным химическим светом чьей-то гаражной лампы. «Держи куртку», — буркнула S. Тельняшечник вдруг ухмыльнулся своим толстым ртом и притянул S к себе. «Ты что?» — она забила локтями. «Тише, а то бабку свою разбудишь. Один раз — тебе жалко, что ли?» Резиновые губы пружинили, неловко раздвигая рот S, напряженный влажный язык он пропихивал между ее зубов. S мотнула головой — он чуть отстранился, и вдруг припал к ее уху, кругами вылизывая раковину. S изо всех сил отпихнула его и побежала к калитке.
— Мы еще встретимся, крошка! — крикнул тельняшечник, усмехаясь.
И они встретились — и встречались теперь на каждой дискотеке, и после Дима провожал ее домой. О Богдане она почти не думала — ей было стыдно даже перед воспоминанием о нем за всё, за всё, что она тут делает, за мокрый язык и жирные губы, и толстую, прожаренную солнцем кожу Димы, и запах дешевого пива и почему-то вареной куры, вечно идущий у него изо рта.
Она вернулась в город — и в первый же вечер он позвонил на домашний. «Поехали в центр? Я тоже тут». S обреченно вздохнула и принялась собираться: выудила из глубины шкафа старую юбку, босоножки на каблуке, красную майку — всё то, что не носила уже второй год и думала отнести на помойку.
К Дому офицеров подъехал его красный мопед, похожий на двухколесного муравья. У руля подпрыгивал сияющий Дима в серых шлепанцах. Пальцы ног у него были короткие и грязные, с полосками коричневого загара. «Ничего, что я в сланцах? — спросил он вместо приветствия. — Жарко очень». S обреченно залезла на заднее сиденье и обхватила его неприятно твердый живот. Свернули налево, поехали мимо спуска ко Дворцу, мимо церкви, мимо зарослей камыша к набережной. У зарослей плакучих ив, почти в болотце, он заглушил мотор. «Неплохой траходромчик», — заметил он. Он опять целовал ее, и опять от него пахло вареной курой, сильнее, чем прежде, — может быть, потому, что теперь ее не заглушал запах пива.
Потом он подъезжал к ее дому на своем драндулете, останавливался на углу и писал смс. Она выскальзывала из квартиры — «я к Лене!», шла вдоль побеленной стены по осыпавшейся штукатурке и кирпичам. Они заезжали на школьный двор, шли на «паучок» за трансформаторной будкой — маленький лабиринт из сваренных труб. Он всё пытался «показать ей» что-то своими толстыми губами, лапал за спину и зад, спускался к груди, которую S закрывала острыми локоточками. «Хватит, перестань». Дима устало вздыхал и сразу терял всякий интерес, торопился домой.
— Смотри-ка, — перечислял он, — я симпатичный, я неглупый, я занимаюсь спортом, я вот недавно бросил курить. Я еще работаю с пятнадцати лет! Знаешь, как меня отец заставлял работать?
— Не знаю, — S сонно качает головой.
— А-а-а! Он меня заставлял приседать двадцать раз, и только после этого давал лавэ. Поняла?
Конец ознакомительного фрагмента
