Анастасия Строкина

Совиный волк

Время и север

С волком Бубо мы познакомились 22 июля.

Когда-то это было недавно. Так недавно, что протянешь руку — и дотронешься до алого, пахучего и, как говорят, опасного гриба — мухомора. А мне дела нет до того, что он опасный. Главное — красивый. И я первый раз в жизни вижу его, и он видит меня первый раз.

Потом казалось, что это было давно, настолько давно, что незадолго до этого затонула Атлантида и вымерли динозавры.

А теперь — ни то ни другое. Как будто стоишь на сопке и смотришь в даль. А там, вдали, они все вместе: и Атлантида, красная от мухоморов, и динозавры на ней, и, конечно, он — волк Бубо.

Мы встретились на Севере, таком крайнем, что за его краем ничего как будто и нет — только холодная тяжёлая вода, в которой живут мрачные тёмные рыбы.

Признаться, иногда мне было одиноко. Особенно полярными ночами. Так у нас, на Севере, называется время, когда ночь — не только ночью, но и днём тоже. Всё бы ничего, если бы не знать, что днём должно быть светло. А вот когда знаешь это, дневная ночь становится ещё чернее. И тогда приходит печаль, и время превращается в камень — ни ножек, ни ручек, чтобы добежать, дойти, добрести, доползти до света.

В такие ночи казалось, что Север — это пустыня, где нет ничего, кроме темноты и холода.

Но это только казалось.

Немного о волке Бубо

Самое главное, что о нём нужно знать, — он северный и умный. Я даже не пойму, чего в нём больше — севера или ума. Встретить его — невероятная удача, потому что такой волк водится только за полярным кругом и редко-редко выходит на открытое место — поляну, или берег, или, например, посидеть на большом камне, покрытом ярким лишайником. У него чёрные глаза, как будто вырезанные из бархатной ткани, желтоватые клыки и самая обычная серая жёсткая волчья шерсть. Когти у него тоже есть, и, если его разозлить, мало не покажется никому! Живёт волк Бубо, как все другие волки, в норе, которую он обустроил в корнях старого дерева-сосны. Эта сосна стоит неподалёку от реки, что для любого волка важно: они любят пить. Нора его спрятана от чужих глаз ветками, землёй, листьями. И захочешь — никогда не разглядишь её. Никого он не пускает в своё волчье жилище, так что никто вам не расскажет, как у него там, внутри. Можно только представить себе глубокую нору, тёмную, с потайными комнатками, в которых Бубо хранит что-то ценное, о чём мы даже не догадываемся!

Когда мы встретились, у волка болел живот, и он соблюдал мышиную диету — не ел ничего, кроме щавеля и мышек.

— Я уже смотреть не могу на этих мелких хвостатых грызунов! — жаловался волк. — Они, впрочем, тоже меня не выносят. Но что я могу поделать? Живот!

И хотя волк Бубо мало чем отличается от обычного серого волка, всё-таки он очень особенный. Ростом с небольшую сову. И уши у него точно у филина, а вместо шерсти из ушей торчат пушистые пёрышки. Потому и зовут его — Бубо-волк, или совиный волк. Хотя точнее было бы «филинский», потому что, как он сказал, «бубо» означает «филин». На причудливом научном языке.

— Ударение — на первый слог! — уточнил он.

Если бы я была великаном или даже ребёнком великана, Бубо легко мог бы поместиться в моём кармане. И тогда я бы его называла «мой карманный волк». Но мне легче представить себя великаном, чем Бубо — сидящим в чьём-то кармане. Он слишком любит быть свободным, бродить, где вздумается, разговаривать с тем, с кем ему интересно, молчать с тем, кого он считает близким другом, и уходить, ничего не объясняя, от вредных и зануд. Мне посчастливилось: четыре раза мы виделись, и в одну из встреч он молчал.

22 июля

Конец полярного дня

22 июля волк сидел на берегу, следил за птенцами овсянки и всё знал о каждом растении и жуке, о крошечной полёвке и умном медведе, о птицах и рыбах, о камнях и воде. Он знал то же, что и все остальные. Только он знал первым.

Бубо внимательно посмотрел на меня, медленно опустил веки, медленно поднял их и спросил:

— Тебе грустно?

Я кивнула.

— Холодно?

Я снова кивнула, потому что, несмотря на то что всё ещё было лето, то и дело шли дожди, тучи как будто всем брюхом ложились на крыши, а ветер обрастал колючками, пока маленькими, но к осени они станут такими острыми, что лучше бы с ним и вовсе не встречаться, с этим ветром.

— Одиноко?

— Да…

— Значит, ты ещё совсем не понимаешь Север, — вздохнул волк. — Как ты вообще тут оказалась?

— Я здесь не оказалась, я здесь родилась, вон мой дом. — Я махнула в сторону серого кирпичного здания.

— Значит, мы оба родились за полярным кругом. Только по-разному видим одинаковые вещи. Это, пожалуй, и хорошо. Это даже отлично, что мы так непохожи. Потому что мне вот никогда не бывает одиноко. Даже когда я один. И всегда интересно, даже если никто не читает мне на ночь сказки. Ты же понимаешь, что мне никто не читает сказок?

Сложно представить себе того, кто решился бы прийти в волчье логово и читать сказку ему, серому, когтистому хищнику. Разве только другой совиный волк, но здесь на всю округу он был такой один-разъединственный. И к тому же ему не нужны были выдуманные истории, ему было интересно жить и так.

— А ты можешь научить меня видеть и по-волчьи тоже? — спросила я.

— Это не так-то просто. Как выучить чужой язык. Например, язык саамов.

Я знала, что в этих краях живут такие люди — саамы. Они разводят оленей, зорко поглядывают вокруг раскосыми глазами и говорят на странном языке.

— Вот ты знаешь, как зовут эту реку? — поинтересовался волк.

— Печенга! — уверенно ответила я.

Что-что, а название реки, у которой родился, знает каждый.

— И что, по-твоему, означает это слово?

Я никогда раньше не задумывалась, что слово может означать что-то ещё. А так как название реки всегда казалось мне тёплым и трескучим, как огонь, я быстро сообразила:

— Оно означает «печка» или «печенье»!

Последний вариант мне особенно понравился.

— Вот и нет! Я же говорил, это непросто — чужая речь! На языке саамов наша река называется «сосновая»!

«Ничего себе! — подумала я. — Хотя сосну, конечно, можно сжечь в печке, и будет тепло и трескуче. И можно на этом огне испечь печенье. Так что связь всё равно есть. Но пусть сосна лучше растёт себе и смотрит на реку».

— Я всё равно хочу научиться видеть по-волчьи, хотя бы попробовать, — настаивала я.

— Хорошо, — согласился волк. — Давай с начала. Вот это — Север. Вот это — река. Вон там, подальше, — высокие холмы. Правильно?

— Ну да.

— Ну нет! — зарычал волк. — Это взгляд чужака, который едет на поезде и видит в окне реку и сопки. Потому что Север — это крылья, лапы, копыта, потому что река — это планета, а сопки — это дом. Раз ты здесь родилась, ты должна это знать. Чувствовать!

Волк не на шутку разошёлся, он хотел мне всё рассказать, всё показать, наделить меня другим зрением, которым я смогла бы иначе увидеть наши заполярные земли. С тех пор всё, что я знаю о Севере, я знаю от совиного волка Бубо.

22 июля — последний полярный день. Солнечное время понемногу пойдёт на убыль, уступит место полярной ночи. И утром будет темно, и днём будет темно, и ночь никак не настанет, потому что никак не закончится.

— Но это несправедливо! — возмутилась я. — Почему у других нет полярной ночи? А мы должны жить без солнца!

— Потому что другие не знают, что такое полярный день, — спокойно ответил волк. — В природе и в жизни свои законы: всем даётся разное и неповторимое. Если ты не умеешь ценить то, что у тебя есть, как тебе сможет понравиться что-то ещё?

Я подумала, что и в самом деле полярная ночь, как и полярный день, — это что-то совсем незнакомое и непривычное для очень и очень многих. Но им дано другое — непривычное и незнакомое мне. И может, какой-нибудь островитянин, облокотившись о баобаб, или мексиканец, или вообще туземец украдкой мечтает: «Вот почему у нас нет полярного дня? Почему у нас так быстро темнеет?» А я помню, что на юге быстро темнеет: папа рассказывал про далёкие жаркие страны.