«Всё! Прибрала Малашка Василья Петровича к рукам! Глядишь, теперь и грех запойный с него скатится! Когда добрая баба за дело берётся, всё на лад идёт!»

Старший Силин как в воду глядел: уже больше года ему не приходилось являться в дом своего начальства с полными вёдрами в руках.

… — Понимаешь, мы ведь год из года чиним эти заводские печи! — задумчиво говорил Лазарев, сшибая прутиком высокие метёлки донника. — И я никак в толк не возьму: откуда постоянно эти трещины? И ведь не по кирпичным швам, это бы ещё полбеды… а по самому камню? И, главное, аккурат посередине сезона хотя бы одна винница выходит из строя! И хорошо ещё, если без жертв и пожаров!

— Известно, отчего, — от жару… — пожимал плечами Антип. — Нешто можно этакое вытерпеть — ведь с утра до ночи топят! Как печь ни сложи — а всё едино больше сезона не выживет!

— Ну и почему, собственно? Я бывал на заводах в Поволжье, и там такого же сложения печи выдерживают без ремонта несколько лет. Домны на Чусовой — и те держат, а там ведь чугун льют! А у нас тут что? Нет, как хочешь, а всё дело или в глине, или в добавках!

— Уж какой год я от вас это слышу! — усмехнулся Антип. — А толку чуть! Уж чего только вы не пробовали!

— Сейчас должно получиться. — убеждённо сказал Лазарев. — Я говорил с Афанасием Егоровичем. Он дал добро на постройку пробной печи в новом корпусе! Всё равно раньше осени работы там не запустят, так мы с вами должны успеть…

— А вот эта, по-вашему, крепше будет? — недоверчиво спросил Антип, прихватывая с воза щепоть синеватой жирной глины и растирая её в огромной ладони.

— Мне кажется, да. Я провёл начальный анализ, и, похоже… Ефим, ну ты и зеваешь! Просто сквозняк по спине идёт! Чем ты ночью занят был?

— Прощенья просим, Василь Петрович, — закрыв рот, отозвался Ефим. — Танюшка у нас ночь напролёт пузом страдала. Известное дело — дитё малое… А Устька-то накануне вовсе не спала, потому новую партию пригнали. А там и обмороженные, и с язвами, и с дулями, и чего только нет! Ну, я её спать спровадил, а сам Танюшку всю ночь на руках и проносил… Уж светало, когда унялась!

— Знаешь, мог бы и сказать. — сердито заметил Лазарев. — Я бы тебе дал в кустах пару часов передремнуть…

— Ну, вот ещё! — отмахнулся Ефим. — И так у вас как у Христа за пазухой, грех Бога сердить… Ништо, не впервой. У тятьки в деревне, как страда, — бывало, и по три-четыре ночи не спали! И попробуй привались где-нибудь в кусту — родитель сейчас вожжами аль супонью поперёк хребта! Мы хоть и на оброке завсегда были, так тятька не хужей барина над душой стоял, пошли ему здоровья… Антипка, это кто там едет? Вон, по-над берегом?

— Где? — Антип вытер потный лоб, повернулся. Река, сияющая от зноя, бежала в каменистых, поросших низким подлеском берегах. Один берег, на котором виднелись серые крыши винного завода, был пологим; другой возвышался высоким, заросшим лесом крутояром, по которому шла к мосту проезжая дорога. Сейчас по этой дороге ползла, спускаясь, телега, запряжённая рыжим коньком.

— Ну, Микешка едет… Как всегда. На завод, верно, кого-то везёт.

— У, фармазон… — процедил сквозь зубы Ефим. — Видит бог, доберусь я до него, выжиги!

— Да забудь ты про этот рупь несчастный! — хохотнул Антип. — Уж три месяца тому, всё едино не выжмешь.

— Надо будет — и выжму, и выбью, только не в том же суть! Он же сам чуть не на кресте божился: отдам, Ефим Прокопьич, опосля Рождества! Рождество уж прошло давно, Троица на носу, — а рубля и в помине нет!

— Будто ты Микешки не знаешь? За полушку удавится — а тут рупь цельный…

— Нечего было тогда и трепаться! — мрачно заметил Ефим. — Антипка, может, прижмём его на мосту-то? В реку скинем? Пущай побултыхается, жила!

— Ума лишился? — нахмурился Антип, глазами показывая на Лазарева — который, впрочем, с большим интересом прислушивался к разговору братьев. — Понимай, что Микешка-то — поселенец, а ты — кандальник! Кому хужей-то окажется?

— Ну, хоть пужнуть-то можно? Бить не буду, право слово! Только постращаю! Василь Петрович, а?

— Ефим, не бузи! — строго велел Лазарев.

— И не буду, больно надо… Только где ж справедливость-то?

Но когда телега уже подкатывала к мосту, Ефим не утерпел. И, поднеся ладони воронкой к губам, издал тоскливый и протяжный волчий вой, далеко разлетевшийся по реке. Шедший впереди Лазарев недовольно обернулся. Антип вполголоса выругался. Ефим широко ухмыльнулся. Но улыбка сбежала с его лица, когда рыжий конёк вдруг пронзительно заржал, дёрнулся в оглоблях и, не слушая испуганных криков возницы, — понёс. Над рекой раздался отчаянный женский визг.

— Баб, что ль, он везёт?.. — изумлённо спросил Ефим, поворачиваясь к брату. Но Антипа уже не было рядом: он нёсся через камни и кусты, с треском ломая ветви, — напрямик. Ефим помчался следом.

Они вылетели на мост как раз в тот миг, когда по нему уже гремели копыта всполошённой лошади. Братья кинулись наперерез, Антип первым схватился за постромки, не удержался, отлетел в сторону. Телега накренилась, два истошных вопля взлетели над мостом, — и в это время подоспел Ефим.

— Стой, холера!!! Стоять!!! Тпру, нечистая сила, кому говорят! — он повис на вожжах, сдерживая лошадь. — Куда тебя, зараза, понесло?.. Сто-ой!

Рыжий, не слушаясь, метался в оглоблях. Ефима поволокло за ним по мосту. На мост посыпались узлы, саквояжи, чемодан, какие-то мешки. Прямо под ноги Ефиму вывалился вопящий Никифор:

— Ой, мужики, барыню-то споймайте! В реку ухнула!

Ефим оглянулся — и едва успел увидеть чёрную тень, мелькнувшую на речной глади. Крикнув: «Братка, держи рыжего!», он махнул через перила и полетел в воду.

Его сразу же прожгло холодом до костей. Река Судинка рождалась в вечной мерзлоте и не прогревалась до дна даже в самый страшный июльский зной. К счастью, Ефим почти сразу разглядел в тёмной воде колышущийся лоскут платья. Набрав полную грудь воздуха, он ушёл в стылую глубину, ударился лбом о донную корягу, подхватил лёгкую фигурку — и пробкой вылетел с ней на поверхность.

Брат и подоспевший Лазарев тем временем сообща, вцепившись с двух сторон в постромки, остановили бьющегося рыжего и поставили на ноги Никифора, который отделался располосованной в кровь щекой и шишкой на лбу. Когда над поверхностью реки появилась голова Ефима, все трое кинулись к краю моста.

— Барыню примите! — отфыркиваясь, хрипло крикнул тот. — Не трепещется… Наглотамшись, поди…

Втроём кое-как подняли на мост бесчувственную женщину в отяжелевшем от воды платье и плотной дорожной накидке.

— Не шевелится. — напряжённо сказал Антип. — Нешто вовсе захлебнулась?

— Не думаю. — отрывисто сказал Лазарев. — Нужно поскорей снять с неё накидку… и хорошо бы платье тоже. Подождите-ка… — он принялся расстёгивать блестящие круглые пуговицы. Антип тем временем отвёл мокрые волосы с лица женщины. Лазарев мельком взглянул на неё — и руки его замерли. С губ сорвалось невнятное восклицание. Антип непонимающе взглянул на него — но в это время на мост, отплёвываясь и ругаясь, выбрался Ефим. Его трясло от холода, скулы отливали синевой, по лицу бежала кровь из разбитого лба. Едва утерев её, Силин-младший набросился на Никифора:

— Микешка! Совсем твой рыжий ополоумел?! С чего он нести-то вздумал? Таёжный конь-то, волков всю жизнь слышит! Уж и вниманья обращать не должен давно! Как ты зимой-то ездишь, когда они за каждой ёлкой воют?!

— Вот ума не приложу, что со скотиной сотворилось! — дрожащим голосом оправдывался Никифор. Руки его тряслись, он никак не мог разобрать перепутавшуюся упряжь. — Прошлым годом медведь из тайги рявкнул — рыжий и ухом не повёл! Что с ним сейчас стряслось — в толк не возьму! Это, надо думать, оттого, что барыня за вожжи взялась…

— Чего?.. — не поверил Ефим. — Барыня — за вожжи?! Да чего ты врёшь-то, Микешка?

— Истинно тебе говорю! — перекрестился Никифор и с ненавистью взглянул на неподвижную женщину. — Дай бог им, конечно, и здравья, и благополучия, и чтоб не остудились… только никакого житья от них всю дорогу не было! Добро ежели хоть полверсты после Иркутска молчком проехала, а уж опосля-я… Всё повыспросила, до самых кишок добралась! И как мы тут живём, и много ль в лесу разбойников, и не страшно ль с каторжными обитать, и верно ль, что в тайге золото пластами лежит… Сама чепуху всякую рассказывает, что, мол, теперь в столицах бабы с мужиками равные и начальство это вовсе даже дозволяет, и скоро повсюду так же будет… Ни на миг не умолкала, а ведь от Иркутска пять дён ехали! К вечеру у меня аж звон в голове зачинался! Знал бы — и на целковые её не купился бы: живот-то дороже! Уж нынче к заводу подъезжаем, думаю — ещё версты три-четыре, и вздохну слободно, — ан нет! Подай ей, вишь ли, рыжим править! Умеет, мол, она! Я и так, и сяк, несподручно вам будет, говорю, непривычные… Ничего слушать не желает, дай ей и дай! Ладно, думаю, конёк смирный, финта не выкинет… Дал. И враз вижу, что отродясь она вожжей в руках не держала, а спускаться уж к реке начали… Отдайте, говорю, барыня, не сердите бога, берег крутой, как раз сковырнёмся! А она, как блажная, только смеётся и за вожжи держится! Я уж на господню волю положился, молюсь, чтоб рыжему под шлею какой гнус не ткнулся… а тут этот волк возьми да завой! И с чего ему середь весны приспичило?! Сорок лет через тайгу вожу, а весной да летом волков не слыхал! Потому — сытые они летом-то…