«Калинка, побежали! Я с тобой буду, мы вместе, я — мужчина, не пропадём! Я работу найду, устроюсь на завод, скажу, что мне уже семнадцать, в ученики точно примут! И тебя пристроим куда-нибудь! У тебя же семилетка, курсы машинописные, могут даже в контору взять! Бежим, Калинка! Ты же пропадёшь в таборе, понимаешь? Ты же умрёшь там! Отцу наплевать, а мне — нет!»

На миг Калинка подумала: «И в самом деле…» Но горячность четырнадцатилетнего брата, та лихорадочная сила, с которой он сжимал её руки, всерьёз напугала её, и она осторожно высвободила занывшие запястья.

«Серёжа, ты с ума сошёл… У меня ведь синяки останутся! Серёженька, но так же нельзя… Нельзя, понимаешь? Мы же цыгане… Что про нашу семью скажут, про меня, про родителей? Это ведь какой позор будет, разговоры пойдут! С мамой что будет, с отцом?»

«Ничего с ним не будет, со старым пнём!» — почти выкрикнул Сергей. И они оба испуганно обернулись на чёрную дверь. На миг Калинке показалось, что там кто-то стоит: страх ледяной струёй обдал спину. Но в сенях было тихо, темно.

Калинка вздохнула. И, глядя прямо в глаза брата, чётко, раздельно выговорила:

«Забудь всё, что ты сказал. Отец так решил — значит, так тому и быть. Я выйду за того Лёшку. Он, кажется, вовсе не плохой. А ты… не говори так больше никогда. Мы цыгане. Отец велел — значит…»

«Дура!» — бешено, в полный голос выкрикнул брат ей в лицо. Вскочил и вышел, хлопнув дверью. С крючка сорвался жестяной ковш, загремел по полу, катясь под стол. Калинка упала на колени, схватила ковшик дрожащими пальцами — и захлебнулась рыданием…

— Почему ты меня тогда не послушала? Калинка, а?

— Серёжа… Ну куда бы мы с тобой поехали? Мне шестнадцать было, тебе — и того меньше… Подумай, мы бы одни на всём свете оказались!

— Так мы теперь и так одни, — криво усмехнувшись, ответил Сергей. — На всём свете. При своих остались, сестрёнка, разве нет? Только ты бы горя не хлебнула, а я…

Он умолк, отвернувшись к гаснущему за крышей Летнего театра солнцу и ожесточённо смяв в пальцах так и не разожжённую папиросу. А Калинка вдруг поняла, что должна спросить брата о том, что три года жгло ей сердце, что если она не спросит сейчас — после никогда уже не осмелится…

— Серёжа… Как же так вышло тогда… с тобой?

И по взгляду брата она тут же поняла, что он ждал, мучительно и напряжённо ждал этого вопроса. Похолодев, Калинка поняла: если сейчас Сергей встанет и уйдёт, она не найдёт в себе сил броситься за ним и удержать. Но он не ушёл. Не глядя бросил в траву папиросу — и упёрся в лицо сестры странным, чужим взглядом, который так пугал её:

— Вот если скажу, что сам не знаю, — поверишь?

— Не знаешь, как… человека убил?

— Ты почему на суд не приехала?

Калинка настолько не ждала этого вопроса, что не сразу нашлась что ответить. Сергей схватил её за руку, с силой, не жалея, стиснул:

— Почему ты не приехала? Все наши были! Из Вишеры, из Пскова, из-под Новгорода! Таборные — и те припёрлись! Почему тебя не было?!

— Но… Серёжа… Я же не знала, клянусь тебе, я не знала ничего! Я тогда только-только от Лёшки ушла, в Туле жила, у гаджен… Ни с кем из цыган даже не виделась! Когда мне всё рассказали, уже полгода прошло! Я чуть с ума не сошла, ей-богу, правда!

Пальцы Сергея разжались.

— Ты… не знала? — хрипло, недоверчиво переспросил он.

— Да клянусь же тебе, — нет! — с облегчением, едва удерживаясь от желания растереть ноющие пальцы, выпалила она. — А ты что подумал? Что я тебя увидеть после этого не захочу? Да? Так ты решил?

Сергей усмехнулся, мотнул головой, — и Калинка убедилась, что именно так он и подумал.

— Дурак… — горько сказала она, отворачиваясь. — Дурак… А ещё брат родной! Да мне вовсе, слышишь ты, вовсе наплевать на… Ты ведь всё равно мой брат! И всегда им будешь! Потому что у нас мать одна и отец один! Но как тебе, болван, в голову пришло живого человека зарезать?!

— Да ведь мы просто подрались, Калинка, — почти спокойно ответил Сергей, доставая измятую пачку «Новой марки». Но пальцы его тряслись, и в конце концов папиросы упали на траву. Сергей не нагнулся за ними. — Ты же помнишь Ваську-то Абаурина? Он и трезвым за языком сроду не следил, хуже бабы сплетни таскал по всей Новой Деревне. Не думай, я не потому говорю, чтобы…

— Да знаю, Серёжа, знаю… Помню я Ваську! Я же за него чуть замуж не вышла! Забудешь такое!

— Уж лучше бы, наверное, вышла, — сквозь зубы процедил Сергей. — Васька ведь так и не успокоился. Со злости на твоей подружке женился, двух детей родил, а всё имени твоего спокойно слышать не мог! И на той свадьбе напился в стельку, как гаджо последний, — и давай о тебе всякое… Кто ему только рассказал? Мы и сами-то тогда ещё про тебя ничего не знали, а этот… На весь дом гоготал и кричал, что тебя муж таборный прогнал, потому что ты с кем-то там, что-то там… Сама понимаешь, я дослушивать не стал. Мы с Васькой пьяные оба были, и стариков рядом — никого. Я его ударил, он — меня, потом я что-то со стола схватил… И всё. Я опомнился, когда уже кровь хлестнула. — Сергей снова судорожно, мучительно улыбнулся, нагнулся за папиросами — и на этот раз вытянул дрожащими пальцами одну.

— Всё, Серёжа, всё… Не говори больше. Не нужно об этом думать…

— Не нужно, говоришь? — с неловким смешком переспросил он. И умолк, потому что Калинка тихо, горестно расплакалась, уткнувшись лицом в ладони.

Солнце село за деревья, и в парке стало сумеречно. Звонче, назойливее запели комары. Где-то за оградой наигрывала гитара, перебивал её уверенный хрипловатый баритон: «Спокойно и просто мы встретились с вами…» И гитара, и голос фальшивили, и брат с сестрой одновременно поморщились, словно от зубной боли.

— И ты уехал?

— А как оставаться было? — удивился Сергей. — Конечно, уехал. С отцом и не прощались. Суд-то он как-то выдержал, а после — свалился… Потом мне уж рассказали: мать его подняла. Я в первый попавшийся состав прыгнул — и поехал… В Самаре оказался. На электрозавод пошёл, аттестат показал, трудовую книжку, сказал, что разряд имею. Взяли без разговоров. Ну и всё…

— Ты совсем один живёшь?

— Зачем же один?

— Ракли?

Брат пожал плечами.

— Она знает?

— Ещё чего… Зачем?

— Она хорошая? Любит тебя?

— Баба как баба, — помолчав, неохотно отозвался Сергей. — На текстильной намотчица. Зинкой звать. Хорошая, ничего.

И по этому тону, по ускользнувшему взгляду брата, по горькой морщинке в углу губ Калинка поняла, что счастья у него нет.

Парк неотвратимо темнел. Из оврага украдкой выползал туман. Тонкий месяц поплыл над кронами деревьев, кутаясь в ещё розоватые, нежные кружева облаков. Становилось душно. Со стороны реки доносился чуть слышный рокот: собиралась гроза. В траве мелькали тускло-зелёные пятнышки светлячков. Сильно, пряно пахло цветущими пионами.

— Тебе, должно быть, идти надо, — не поднимая головы, напомнил Сергей. — Ты-то сама замуж ещё не вышла? В театре твоём?

— И не вышла, и не выйду, — отозвалась Калинка. — Побыла замужем, хватит. Больше никто не выдаст.

— Как ты там оказалась?

— Попала в Москву и пришла. Спела, и взяли.

— Вот прямо так? С улицы? — недоверчиво усмехнулся Сергей. — Своих у них, что ли, мало?

— Выходит, мало, — пожала плечами Калинка. — Им таборные нужны: театр-то народно-рабочий должен быть.

— И что, много платят?

— Какое там «много»… Но ты ведь меня знаешь. Я по-цыгански заработать никогда не умела. Восемь лет в таборе прожила — и всё равно не выучилась. Ни просить, ни гадать, ни взять… К этому или талант надо иметь, или во всём этом родиться и вырасти, — как кочевые. А у меня — ни того, ни другого. И сама мучилась, и Лёшку мучила. — Калинка тяжело вздохнула, задумалась. Сергей молча ждал.

— Знаешь, а Лёшка ведь терпел. И меня почти не бил. Два раза всего у него сердце сорвалось, а мог бы…

— С-сукин сын…

— …а мог бы каждый вечер кнут об меня трепать! Знаешь сам, как по таборам-то жён учат…

— Ты мне его не оправдывай!

— А он ни в чём и не виноват! — с сердцем отозвалась Калинка. — Не он меня взял — отцы сосватали! Я мучилась — и Лёшка мучился, а деваться некуда было, ни ему, ни мне! Ушёл к другой — и слава богу, руки мне развязал! Боже, Серёжа, ты не поверишь, как мне хорошо стало, как легко! Сначала, конечно, больно было… но больше от неожиданности. Я ведь не ждала, что Лёшка вот так… Вот так… даже слова мне не сказавши… Но потом посидела, подумала — и поняла, что мне ему ноги за это поцеловать нужно! Что мне из тюрьмы двери открыли, понимаешь, — с каторги выпустили! И никогда больше… Никогда больше ни гадать не пойду, ни христа ради просить! И дети мои тоже не пойдут! Не для того я живу, понимаешь?

— Я-то понимаю, — без улыбки отозвался брат.

— Я в Москву приехала — думала на фабрику пойти или в артель какую-нибудь. А получилось, что в театр попала! И взяли, и деньги платят, хоть и гроши. Но мне ведь много не нужно! К осени вернёмся — я Колю и Наташку в школу отведу!

Сергей молча кивнул, улыбнулся, — и снова от этой улыбки у Калинки сжалось сердце.

Внезапно жаркая, нежданная мысль так ударила в виски, что Калинка вздрогнула. И осторожно улыбнулась, сама боясь поверить тому, что пришло ей в голову.