«Нет, Светка. Не хватало тебе с вором связываться. Если бы я твоим батькой был, то на версту бы к тебе такого не подпустил.»

«Скажи, но разве ты сам… Ты никогда не думал о том, чтобы… Ты же умный, Ибриш! Тебе нравится читать, ты учился в колонии! Те книги, что я тебе дала, ты прочёл за одну неделю! Все! Будь ты другой — я бы не спорила, я знаю, какие вы — таборные… Но не ты. Нет, не ты! Как жаль, что всё — вот так… Что ты так и останешься…»

«Останусь какой есть. Каким бог сделал. Ведь и ты другой не будешь.»

Они должны были расстаться наутро — и больше никогда не встретиться. Но на рассвете цыган разбудили милиционеры, табор загнали в вагоны — и вот уже неделю эшелон стучал колёсами, уходя на север, всё дальше и дальше от Москвы. Взрослым цыганам выходить из вагонов не разрешали, но детей отпускали побегать во время остановок, и те носились вдоль состава, щебеча между собой, встречаясь, разбегаясь, разнося новости… Вскоре кишинёвцы уже знали, что забрали не только их табор, но и русских цыган, и котляров, и сэрвов, и ловарей…

«Видать, по всей Москве ловили, как тараканов… — невесело шутили цыгане. — Куда же нас теперь?»

От конвоя объяснений было не добиться: солдаты отмахивались от жалобного цыганского нытья и бурчали:

«Куда надо — туда и едете…»

Светлана сорвала голос, требуя начальника эшелона. Солдаты посматривали удивлённо, слушая правильную городскую речь таборной девчонки, — но начальство так никто и не позвал.

— Если бы хоть до телефона добраться! — сквозь зубы пробормотала Светлана. — Я бы дозвонилась отцу — и всех бы сразу выпустили!

— Как же, жди, выпустят они, — присвистнул сквозь зубы Матвей. — Это же тебе не из участка гадалок вызволять! Если такое дело началось, если всех цыган разом из Москвы увезли, — батька ваш не поможет. Это, видать, с самого верху приказ был.

— Да что же это может быть за приказ такой?! — взорвалась Светлана — и тут же умолкла, испуганно оглянувшись на спящих людей. Но никто не проснулся. И минуту спустя Светлана продолжала чуть слышно. — Что это за приказ, если ни в чём не повинных людей загоняют в вагоны и везут неизвестно куда? Как скотину! Кто мог отдать такой приказ? Я уверена, надо разобраться, найти того, кто додумался до этого, и…

— Ох, Светка, закройся, — тяжело вздохнул Матвей. — Доигрались ваши, только и всего.

— Что?.. — задохнулась Светлана, забыв даже о ладони Ибриша, снова опустившейся на её пальцы. — Что ты такое говоришь?! Мотька! Кто доигрался — малые дети? Таборные бабки?! Да ты с ума, что ли, сошёл?! Повернулся же язык сказать такое…

— Ой, ну вот да! Повернулся и не отвалился! — Мотька сел на нарах, по-турецки поджав под себя ноги, привалился спиной к стене, достал из-за уха окурок. Рыжий огонёк вспыхнувшей спички озарил сердитую физиономию парня. — Эти ваши неповинные цыгане всю Москву замучили! Все окраины — в таборах, плюнуть некуда! На Рогожской заставе — под каждым кустом по цыгану кверху пузом лежит! По улицам толпами гадалки шляются! У киосков цыганята голые скачут, пляшут, на штанах виснут — дай копеечку! Да ладно бы просили — уже из рук выдирали! И харчи, и кошельки! Ну — скажешь, не было? А были и такие, что по окнам лазили… Ибриш, а вот что ты меня тыкаешь?! Тут что — чужие есть? Вот и кончилось у начальства терпенье! Сгребли всю вашу шантрапу в вагоны — и вывезли! Слава богу, что и впрямь не постреляли…

Ибриш смотрел сквозь окно на бегущую за эшелоном голубую звезду.

— Охраняют здесь плохо, — не спеша выговорил он, и четыре головы разом повернулись к нему. — Наша мелюзга вчера с болгарами говорила. Так те рассказывали, — ихних четверо убежали. Молодые мужики с жёнами. По ним и не стреляли даже! Так что, Мотька, бери сестёр — да дёргайте. Сейчас ещё день-другой пройдёт, охрана после болгар успокоится, — и бегите.

— А ты? — шёпотом спросила Светлана. — Я… Я имею в виду — вы? Ты, тётя Сима?

— У Симки — дети малые, ей не добежать. — Голос Ибриша звучал ровно, словно он не понял, что означала эта короткая Светкина оговорка. — А я её как здесь кину? Нет, я со своими останусь. А вам бежать надо. Патринку нам оставьте, мы за ней, как за родной, присмотрим.

— Ай! — вдруг вскрикнула Машка. Это Патринка вцепилась в её локоть горячими, неожиданно сильными пальцами. — Ты что? Больно же!

— Машка… Не… не бросайте меня… Не хочу… Нет…

— Дура! Нет, конечно! С ума сошла? Никуда мы тебя не бросим… — Машка, вскинув голову, гневно засопела. — Светка, я Патринку тут не кину, как хочешь! Я с ней останусь, а вы с Мотькой бегите!

— Ты свихнулась, чокнутая? Я тебя оставлю здесь? Здесь?! Ну, вот что, Мотька, беги-ка ты один! Ты справишься, ты беспризорником был, ты до Москвы мигом доберёшься! Придёшь к отцу! И всех цыган выпустят сразу! Дядя Максим должен понять, он пойдёт к своему начальству, к самому товарищу Калинину, и…

— Нет уж, Светка. Я без вас никуда, — угрюмо отозвался Матвей. — С какой я рожей к вашему батьке приду? Что скажу ему? Что на погибель сестёр бросил?

— На какую погибель, что ты несёшь?! — взорвалась Светлана: из темноты яростно блеснули белки глаз. — Цыган просто везут подальше от столицы, и…

— Или вы со мной — или никак! — резко перебил её Матвей.

— Мотька, твоя сестра дело говорит, — вдруг задумчиво сказал Ибриш. — Оставляй девок здесь. В таборе их никто не бросит, Симке они племянницы. А один ты живо до Москвы доберёшься.

Но Матвей лишь молча, упрямо покачал головой.

Стучали колёса. Голубой луч лезвием падал на пол.

— Ничего, Машка, Патринка, ничего, — тихо говорила Светлана, сжимая кулак. — Выберемся. Это всё ошибка, страшная ошибка… Должны же разобраться, в конце концов! Нас ведь не за границу увозят! Когда-нибудь же остановимся, выйдем, появится хоть какое-нибудь начальство… И всё устроится! Не может же быть такого, чтобы невинных людей отправляли в лагеря! Патринка, да перестань ты хлюпать! Смотри, опять жар поднялся! А что я здесь с тобой сделаю?

— Не оставляйте меня здесь… Не бросайте… — давясь слезами, умоляла Патринка.

— Послушай, но ведь в эшелоне котляры тоже едут! Может, твоя родня? Если хочешь, можно тебя к ним…

— Нет!!! — завопила вдруг Патринка так отчаянно, что Машка испуганно ахнула и оглянулась. — Я не могу! Я не хочу! Я лучше умру! Я…

— Щеяле [Девчата (кишинёвский диалект)], сдурели вы?.. — проворчал из темноты чей-то сонный голос. — Дня вам мало?

Несколько минут в вагоне царила тишина, нарушаемая лишь всхлипами Патринки и мерным перестуком колёс. У дальней стены захныкал ребёнок, послышалась возня. Поезд сбавил ход, взбираясь на холм. Луна выскользнула из окна, и стало совсем темно.

— Спать давайте, — шёпотом распорядился Ибриш. — Завтра поговорим.

Парни в самом деле скоро уснули. За ними задремала, по-детски подсунув кулак под щёку, и Машка. Светлана же, борясь с зевотой, придвинула к себе кружку с водой и, намочив в ней лоскут, пристроила его на лоб Патринки.

— Смотри, кажется, жар падает! Тебе поспать надо обязательно! Подожди, ты у нас скоро на ноги встанешь, и тогда…

— Я умру, — отозвалась Патринка — с такой обречённой уверенностью, что Светлана не сразу сумела возразить. А когда мгновение спустя открыла рот для возмущённой отповеди, горячая ладошка зажала ей рот.

— Не кричи, Светуца… Я умру. Потому что… так правильно. Потому что такие жить не должны. Цыгане, такие, как я… жить… не должны… Понимаешь?

Трусихой Светлана Баулова не была никогда. Они с сестрой выросли на лихой московской улице Солянке, ещё помнившей традиции знаменитого Хитрова рынка. Дворовые драки, зачастую с поножовщиной, никогда не пугали старшую Баулову (впрочем, и младшую тоже), и в любой потасовке сёстры чувствовали себя как рыба в воде. Но сейчас, услышав спокойный, обречённый голос пятнадцатилетней девочки, Светлана испугалась до холодного пота на спине.

— Патрина, отставить пороть горячку! — сухо, скрывая панику, отозвалась она. — Совсем рехнулась, честное слово! Жить она не должна, это же надо! Ещё как поживёшь, моя милая! Ещё как замуж выйдешь и детей нарожаешь! Ещё как научишься на рояле играть! Я ведь тебе пообещала, что выучу? И в театр наш тебя отведу! Сразу же, как в Москву вернёмся, отведу! Да тебя там на руках носить будут, лучше Ляли Чёрной сделаешься! Тебе непременно учиться надо, ты талантливая, музыкальная, всё будет…

— Послушай меня, — вдруг перебила Патринка, и в её шёпоте снова прозвучало что-то, заставившее Светлану умолкнуть на полуслове. И снова холод кольнул между лопатками: так сумрачно, незнакомо блеснули из темноты глаза Патринки. Внезапно Светлана вспомнила, что ничего знать не знает об этой котлярской девчонке, появившейся в их московской квартире всего месяц назад.

— Нет, девочка, это ты меня послушай! — решительно приказала она. — Мы с Машкой тебе вопросов не задавали. Ты у нас в доме жила — и мы тебя ни о чём не спрашивали. Потому что есть такие вещи, которые… не всем рассказать можно. Но ты же не просто так тогда, на Крутицком пруду, серной кислоты хлебнуть собиралась? Не налети на тебя Машка, не выбей у тебя ту бутыль… брр-р… И ты была тогда совсем больна! Ты едва не умерла у нас на руках! Двусторонняя пневмония — шутка ли? Мы тебя, считай, с того света вытащили! А никакая твоя родня тебя даже не искала! Я первый раз в жизни вижу цыганку без родственников! Тем более — вашу, котлярку! Тем более — твоих лет! Ты же совсем ребёнок, ты…