— Я не ребёнок, — обиженно всхлипнула Патринка. — Я просватанная!
— Ты… Может быть, ты не хотела выходить замуж?
Патринка молчала. И, изо всех сил прижимаясь к тёплой руке старшей подруги так, как не прижималась никогда даже к матери, когда та была ещё жива, отчётливо понимала: всё… И жизнь, и счастье её, и мечты о музыке, о театре, о другой, чистой и ясной жизни без боли и тоски заканчиваются вот здесь, сейчас, в эту самую минуту. Как можно было всерьёз надеяться на то, что её никто ни о чём не спросит?
— Патринка, что ты? — встревоженно спросила Светлана, озадаченная этой тишиной. — Тебе плохо?
— Нет. — Патринка вдруг резко отстранилась, откинула с лица волосы. — Ничего не надо. Я… я сказать тебе должна. Вот это всё… Вагоны эти, солдаты… То, что цыган забрали и увозят… Это из-за меня всё. Только из-за меня!
С минуту Светлана молчала. Затем осторожно пощупала лоб Патринки. Та рывком отстранилась.
— Светуца, слушай, что скажу. Раньше надо было, да… Но я не могла. Понимаешь, мой отец… Мой отец — битиндо [Предатель (кэлдэрарский диалект)].
— Как? Патринка, я же плохо понимаю по-котлярски…
— Би-тин-до. По-вашему — здымари.
Тишина. Стук колёс. Чей-то короткий, приглушённый стон во сне. Луна, вновь мелькнувшая в окне. Сиплый, паровозный гудок, прорезавший ночь.
— Дорогая моя, ты в своём уме? — наконец, как можно спокойнее спросила Светлана. — У вас в роду ненормальных много?
— Были, да. И есть. — серьёзно, не почувствовав насмешки, ответила Патринка. — Моя старшая сестра, Терезка, полоумная была. Ничего не умела — ни гадать, ни просить, ни взять… Могла только музыку слушать. Обо всём забывала! Весь день могла под столбом с радио простоять! И… и я вот вся такая же. Но ты не думай, я не вру! Разве можно такое про своего кровного отца выдумать? Я бы никогда тебе не сказала… Но я умираю. А вам жить надо. Это из-за меня вас Бог наказывает. Потому что я знала, всё знала — и молчала… Я с отцом в милицию, к начальникам тогда ходила. Он мне велел — и я пошла… Но я не понимала, клянусь тебе, не знала, зачем мы идём! Не знала, что отец там скажет… А он про всех там сказал, про всех… Про Бретьяно, про Милоша, про Цыно, про других цыган наших таборных… уважаемых… богатых… Сказал и своей рукой бумагу написал, что они — бароны и людей простых мучают… Начальники всему поверили, пришли в табор, нашли золото и бумаги иностранные… и забрали, всех заб… заб… — не договорив, Патринка уткнулась лицом в колени.
Светлана потрясённо молчала. Конечно, она знала про котлярские дела. Светланина прабабка по матери родилась в таборе румынских цыган, которые пришли в Россию в конце прошлого века и сами называли себя звонким словом «кэлдэраря» — «лудильщики». Русские цыгане величали пришельцев «котлярами» и «болгарами», а то и совсем насмешливо — «кастрюльщиками». Сколько раз Светлана видела на улице котлярских женщин — загорелых дочерна, босых, одетых так, как русские цыганки никогда не одевались, — в цветные юбки с пышными оборками, в кофты с широченными рукавами. Платки замужних котлярок особым образом закручивались и завязывались на затылке, косы были унизаны золотыми монетами, тяжёлые мониста свисали до пояса. Ведь, кочуя всю жизнь из города в город, из села в село, не построишь себе богатого дома, не поставишь в нём дорогой мебели, не купишь участка земли… Веками цыгане вкладывали семейный доход в золотые монеты. Большая работящая семья могла иметь таких монет целую сотню, а то и больше! Особенно берегли золото в тех семьях, где было много сыновей. Сыновьям нужны были жёны, а красивая девушка из достойного рода могла стоить десять-двенадцать золотых монет.
— Подожди… Патринка… Постой! Но ведь в этом же нет ничего плохого! Эти ваши галби [Золотые монеты] — они же семейные! Они ещё от отцов, от дедов… Их никто не воровал! Это же объяснить можно было…
— Кому — русским начальникам? — Короткий, горький смешок из темноты. — Что им можно объяснить? Они как увидели наше золото — сразу разум потеряли! Наш баро [Вожак], Бретьяно, самым богатым, самым умным в таборе был! Его вся Румыния, вся Польша, вся Бессарабия знала! Как его все уважали! Сколько он добра цыганам сделал! И его тоже, тоже вместе с другими забрали! Сказали, что он — шпион из заграницы! Потому что мой отец так в бумаге написал!
— Не кричи… Патринка, глупая, да тише ты, проснётся кто-нибудь… — бормотала Светлана. — Разве можно кричать о таком… Что ты несёшь про своего отца, как тебе не стыдно? Ни один цыган такого не сделает! Никогда! Ни наш, ни ваш, вообще никакой! Тебе, может, сон плохой приснился?
— Светуца! Какой сон?! — оскалилась, как зверёк, Патринка. — Я показать тебе ту милицию могу! Прямо под двери её тебя привести и показать! Это рядом с набережной, где мы гадали всегда! Ещё двери деревянные, тяжёлые, меня ими по лбу чуть не убило… Отец меня нарочно с собой взял! Велел мне там молчать, будто я по-русски не понимаю, и плакать! А сам сказал, что меня Бретьяно насильно своему сыну в жёны берёт! И что Бретьяно людей убивает и все его боятся!
— Но как же так… Патринка, я твоего отца не знаю, но он никак не мог…
— Он — мог, — свистящим шёпотом перебила Патринка. — Он ненавидел их всех! Мы самые нищие в таборе были, самые несчастные. Над нами смеялись, издевались все. Отец молчал, мучился… Много лет молчал и мучился! А когда мама умерла, то совсем… И он пошёл в милицию. И написал бумагу на наших цыган. И никто про это не знал, только я. И вот теперь… теперь… Вот это всё, эти солдаты, вагоны, цыган везут в Сибирь… Всё из-за меня! Мне нельзя было молчать, нельзя… Сказать надо было, сказать людям… Пусть бы меня убили, разорвали, прокляли… Но люди, цыгане… дети… Их бы никуда не забрали! Это Бог меня наказал… За то, что я молчала… За то, что в милиции тогда плакала… За всё, за всё…
Шёпот Патринки прервался, и она, словно обессилев, резко откинула растрёпанную голову на стену. В полосе лунного света Светлана видела влажные дорожки на ее щеках, дрожащие, намертво закушенные губы. И от острой жалости засаднило сердце.
«Она ведь верит… Это смешно, глупо, но она в это верит! В то, что тысячу цыган загнали в эшелон и везут на край света только потому, что её отец — предатель! Вот что значит — никогда ничему не учиться… Дура несчастная, дикая, маленькая дура… Что же мне с ней делать?»
— Ну, вот что я тебе скажу, дорогая моя, — намеренно сухо начала Светлана. — Не много ли ты на себя взяла? Бог её наказал, смотри ты… Если это всё правда, что ты рассказала, — при чём тут ты? Твой отец это сделал — ему перед Богом и отвечать! А ты разве могла родного отца не послушаться? Ведь не могла же, нет? Ты же цыганка, ты его дочь! Ты же пошла в милицию не потому, что сама так захотела, а потому, что отец приказал, так ведь?
— Да-а-а… — Патринка изумлённо уставилась на Светлану широко открытыми, блестящими от слёз глазами.
— Ну, и что ты мне голову морочишь? Бог её наказал, видите ли… А меня он за что наказал? Я ведь в милицию не ходила, а вот, сижу в вагоне рядом с тобой! А Машку? А Мотьку? А тётю Симу? Они ни на кого доносов не писали! Вон, детишки на нарах спят — тоже, скажешь, по заслугам получили? Наша мелюзга, которая на остановках вдоль эшелона бегает, говорит, что в каждом вагоне — по сорок человек, а вагонов — тридцать! Ты посчитать не сумеешь, так я тебе скажу: тысяча двести это будет! Тысяча двести человек! Цыган! И что — все перед Богом грешны? Подумай! И ещё вспомни, что мы-то все — здесь, а отец-то твой — нет! Нет его здесь! И где твой Бог, где справедливость?!
Патринка слабо отмахнулась — но не возразила. А Светлана заговорила дальше: горячо и решительно:
— И не вздумай мне помирать! Ещё не хватало! У тебя талант, понимаешь ты, — талант! Мы тебя приведём в театр, и в тебя там руками и ногами вцепятся! Ты — настоящая кочевая цыганка, а таких сразу принимают!
— Я же совсем некрасивая… И глупая… И ничего не знаю…
— Кто-о, ну кто, боже мой, такое ребёнку в голову вбил?! — яростно зажмурилась Светлана. — Что за народ эти таборные, поубивала бы… Ты говоришь, твоя сестра сумасшедшей была? Нет! Нет! Не была! Твою Терезку Бог в голову поцеловал, она могла бы стать артисткой! А эти ваши дикие котляры ей не дали! И тебе бы не дали! И нашей прабабке Илоне тоже бы не позволили! А прабабка на них всех наплевала, сбежала с моим прадедом, вышла за него и в московском хоре первой солисткой сделалась. Вот так-то! И бриллианты у неё были такие, что никаким вашим таборным курицам даже не снились!
— Я не хочу бриллиантов, — виновато прошептала Патринка. — Светуца, миленькая, я знаю, что дура набитая, но… я не хочу бриллиантов! Вот если бы какой-нибудь человек меня научил, как музыку из мозгов выпускать… Ты говорила, что её буквами записывают, и она тогда из головы выходит! И другие люди её тоже смогут услышать! Светуца, это нужно очень-очень умным человеком быть, чтобы такое уметь?
Светлана чуть не рассмеялась.
— Ничего в этом страшного нет. Обычная нотная запись. Я умею, и Машка умеет. Вот вернёмся в Москву — мы тебе покажем! А ещё лучше — отдадим музыке учиться. Главное — отсюда вырваться! А ты, уж пожалуйста, выкинь из головы, что умираешь! Твой отец сам за свой грех ответит, а ты… Тебе просто жить надо! Знаешь, талантливые люди — они всегда не как все. А цыгане — это цыгане: одно золото в голове… Ты от своих ушла и к нам пришла — разве плохо тебе?