— Ой, барин, сердечушко моё, да за-ради Христа возьмите вы меня с собой… Пропаду я тут без вас, как есть пропаду-у-у…

— Вот ведь глупая, куда же я тебя возьму? — Аркадий смеялся, но голос его казался раздосадованным. — В полк? Денщиком, что ли, мне тебя брать? Сама рассуди…

— Ой, барин, да что же мне делать-то? Что ж мне, дуре, теперь поделать?

— Бог ты мой, да делай то же, что всегда! Присматривай тут за братцем… Жди меня. Будущим летом, даст бог, я приеду в отпуск. Да перестань ты рыдать!

— Ой, барин, миленький, простите… Ой, люблю я вас, видит бог, люблю… Ой, да как же мне, как же мне тут без ва-а-ас…

— Вот что, Настасья, прекрати голосить! — сурово повысил голос Аркадий. — Ты сейчас перебудишь весь дом! Ну, выйди воды попей, что ли… А лучше всего ступай спать. Мне вставать на рассвете, а тут ты со своими причитаниями…

— Ой, Аркадий Владимирыч, не гоните, ой, последнюю-то ночушку на вас поглядеть… Не извольте гневаться, я сейчас, сейчас… — послышались торопливые сморкания, всхлипы.

Вскоре наступила тишина. А затем раздался удовлетворённый голос Аркадия:

— Ну, вот и умница. Ты ведь и сама всё понимаешь, верно? Иди ко мне, и, не обессудь, будем спать. Иначе меня с утра не поднять никакими силами.

Через некоторое время до Никиты донёсся ровный, спокойный храп брата. Но Настя не спала, мальчик слышал это: в ночной тишине отчётливо раздавался каждый её всхлип. Уже перед рассветом, сквозь дрёму, Никита услышал, как горничная поднялась и на цыпочках вышла из комнаты: нужно было ставить самовар и согреть воды для умывания.

Известие о беременности Насти грянуло только в конце зимы. Всё открылось, когда срок был уже больше семи месяцев: как Насте удавалось так долго скрывать своё положение, не мог понять никто. Амалия долго расспрашивала бледную, плачущую Настю в девичьей, затем на всякий случай дала ей две оплеухи и двинулась к барину.

Осторожно, с запинками и оговорками, Амалия рассказала всё как есть, туманно намекнув на возможного отца ребёнка. Полковник выслушал, нахмурился, пожал плечами.

— И только сейчас это обнаружилось?

— Сами изволите видеть… Эта мерзавка пряталась до последней возможности. Как прикажете поступить?

— Что она сама говорит?

— Рыдает. — На сухих губах Амалии появилась презрительная улыбка. — Говорит, что любила молодого барина.

— Гм-м-м-м… — Полковник нахмурился. — Но Аркаша на её счёт не распорядился никак…

— Осмелюсь предположить, что Аркадий Владимирович мог ничего не знать. Как прикажете поступить? Вы напишете Аркадию Владимировичу?

— Нет… Нет. Думаю, не стоит его беспокоить этими пустяками, у него служба, к чему это всё? — быстро и будто испуганно заговорил полковник. — Не велика беда, мы тут как-нибудь и сами… Семь месяцев, говоришь? Ну да, ну да… Ах, подлая, и впрямь молчала-то сколько времени! Теперь же нужно как-то выдать её замуж…

— Вы совершенно правы, — склонила голову экономка. — Прикажете мне заняться этим?

Однако полковник решился всё же написать сыну: он беспокоился о том, что, приехав летом и узнав о том, что Настька выдана замуж без его ведома, Аркашенька может расстроиться. О беременности Насти Закатов сообщил сыну двумя короткими строками, вставив эту весть между сообщением о смерти пастуха Гараськи и ценами на коноплю в уезде. Ответное письмо от сына пришло месяц спустя, в нём о Настьке не было ни слова, и судьба её, таким образом, была решена. Старый полковник с чистой совестью распорядился искать девке жениха.

В Тришкине нашли пятидесятилетнего сухорукого вдовца, который до сих пор прекрасно управлялся в своём нищем хозяйстве без бабы. Вдовец приехал в Болотеево, дабы повалиться в ноги барину и слёзно просить избавить его от ненужной женитьбы. Но старый полковник не пустил мужика на глаза и велел лишь передать, что барская воля для холопов закон, а бунтовать он, полковник Закатов, в своём имении не позволит. Был назначен день венчания. Настя ходила бледная, с сухими воспалёнными глазами, никому не говорила ни слова.

В один из вечеров Никита, сидя у себя в горнице босиком и в одной рубашке, ожидая, пока Настя расстелет для него постель, спросил её:

— Ты совсем не хочешь выйти замуж?

Настя обернулась, испуганно посмотрела на мальчика, всплеснула руками… и вдруг тяжело рухнула перед ним на колени:

— Барин… Никита Владимирыч, родненький… Смерть моя пришла, видит бог… Сил нету… А только замуж я не пойду… Разве я повинная в чём, разве я того хотела? Разве барской воли ослушалась? Никита Владимирыч, благодетель, упросите батюшку за-ради Христа, чтоб меня при вас оставили… Я, коли разрожусь, младенца дядьке отдам, он знает, у нас с ним сговорено… А сама вам, как допрежь, верой-правдой служить буду… Я ли вам верная не была, я ли вам не трафила… Упросите батюшку, Никита Владимирыч, век за вас бога молить буду-у…

— Настя, что ты… Что ты такое говоришь… — Никита с ужасом смотрел на Настю, ползающую у его ног и с плачем целующую ему руки. — Настя, но папенька не послушает меня… Я, конечно, могу, но ты же знаешь…

— Ради бога, Никита Владимирыч! Ради матушки вашей покойной, сходите! Я и сама рвалась, так Упыриха, Амалия-то Казимировна, не пустила, душа её проклятая… А вам она поперёк дороги не станет! Никита Владимирыч, не оставьте вы меня, дуру горькую, на вас одно упованье осталось…

— Ну, хорошо, хорошо… Я… да, что смогу… Только не плачь.

Никита слез со стола, храбро сунул босые ноги в валенки и зашагал к двери. Настя, не вставая с пола, смотрела ему вслед огромными измученными глазами.

Никита медленно, на ощупь пробирался по тёмным сеням на половину отца. Его трясло от холода и страха; в глубине души он чувствовал, что ни за что не осмелится просить отца за Настю. Просить папеньку — который никогда не обращал на него, Никиту, внимания, который за всю жизнь не сказал сыну и десятка слов, который, конечно же, не станет его слушать… Никита был твёрдо уверен в том, что отец может просто убить его за непочтительность… но тем не менее продолжал упорно идти. К счастью, никто не встретился ему: все дворовые находились на людской половине, там же была и Веневицкая: Никита ёжился, слыша, как она распекает кого-то в девичьей.

Последняя надежда была на то, что отец уже лёг спать. Но из-под двери его кабинета пробивалась полоска света. Никита тяжело вздохнул. Перекрестился, пробормотав слабым голосом: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его…» — и постучал в дверь.

— Амалия Казимировна, это вы? Входите, — послышался знакомый голос. Никита, с трудом превозмогая дрожь в ногах, толкнул дверь и шагнул внутрь.

— Это я, папенька.

Отец, сидевший за столом и что-то писавший в расходной книге, изумлённо поднял глаза.

— Никита? Отчего ты не спишь?

— Я сию минуту… простите… — Никита, замирая от собственной храбрости, подошёл на подгибающихся ногах к столу. Но посмотреть на отца он так и не смог, и голос его звучал чуть слышно.

— Никита, я не понимаю тебя! — произнес отец. — Что ты говоришь? Подойди ближе! Ты не болен ли?

— Нет, я здоров… Папенька… Умоляю вас, не отсылайте Настю… — пробормотал Никита. Послышалось шуршание, стук. Не поднимая глаз, он понял, что отец встал из-за стола, и по спине мальчика пробежал мороз. «Сейчас… Вот сейчас он меня убьёт…»

— Что? Какую Настю?.. Ах, эту… — короткое молчание. Затем отец несколько раз прошёлся по комнате. Никита ждал с закрытыми глазами. Ему уже было всё равно, что ответит отец — этот большой, страшный, чужой человек, двигающийся сейчас перед ним, — лишь бы только поскорей убежать отсюда. От неожиданно раздавшегося голоса Никита вздрогнул.

— Поди прочь. И запомни: если ты ещё раз осмелишься перечить моей воле или воле твоего брата, прикажу высечь. Вон!

Никита поклонился. Вышел за дверь и медленно, держась за ледяную бревенчатую стену, пошёл обратно.

Настя ждала его, всё так же сидя на полу. Она больше не плакала. Увидев вошедшего мальчика — бледного, с трясущимися губами, — она сразу всё поняла. Медленно, держась за край кровати, поднялась, подошла к Никите и обняла его.

— Бедный вы мой, бедный… И я-то, дура, нашла кого спосылать… Отчаялась просто вовсе, весь ум помутился, вы уж простите меня… Не попало вам за меня? Простите, барин, миленький, в этакую мараль вас ввела… Видать, кончилась судьба моя. А вам спасибо, что страсть через меня приняли. Вы один меня пожалели, вы один…

Прижимаясь к Насте, Никита чувствовал, как она дрожит, и жался к ней всё сильнее, шёпотом упрашивая:

— Не плачь… Бог милостив… Он поможет…

— Неправда, барин… Нет у него милосердья и жалости нет… Ну, видно, так тому и быть. Ложитесь, Никита Владимирыч. — Настя чуть отстранила мальчика от себя, посмотрела в его лицо потемневшими, странно изменившимися глазами. — Ложитесь… и лихом меня не поминайте. Любила я вас. И братца вашего любила. Вы уж как-нибудь ему про то скажите… коль слушать захочет.

— Хорошо, я скажу, — растерянно пообещал Никита. Настя вымученно улыбнулась, перекрестила его, как обыкновенно делала это перед сном, дунула на свечу и, невидимая в темноте, вышла за порог.