— Откуда ты? Где ты живешь? — Пальцы Анингаака цепляются то за зуб, то за шерсть на свитере, то за собственные руки.

Анэ наблюдает за его движениями, не решаясь ничего сказать. И впивается взглядом в пальцы ангакока, не в силах произнести ни слова. Язык ее становится каменным, не слушается, не двигается во рту. И она молчит, пока Анингаак вновь не подает голос:

— Ладно. Посмотри на меня.

Анэ поднимает взгляд без раздумий.

— Давай покажу тебе, как пользоваться бубном?

Она вновь порывается спросить «зачем?», но вместо этого кивает. Уже не хочется ни о чем спрашивать, ни в чем разбираться. Именно сейчас, под добрым взглядом ангакока, в тепле этой комнаты, хочется, чтобы ей просто говорили, что делать. Это все, что она когда-либо знала, — сидеть дома и подчиняться приказам.

Анэ, маленькая Анорерсуак [Анорерсуак (гренл.) — шторм, полное имя Анэ.], не создана для ритуалов. И уж точно не создана для того, чтобы быть одной и самой принимать решения.

Анингаак садится прямо на ковер, и она садится вслед за ним. Она смотрит на волосы, на щеки, на глаза ангакока, а в голове — ни одной мысли. В какой-то миг вместо Анингаака она видит только отца, и в комнате будто становится теплее. Свет проникает сквозь окна, едва закрытые легкими шторами, на коричневый ковер ложатся лучи вечернего солнца, и бубен, и руки ангакока, и ее собственная одежда оказываются покрыты светло-розовой закатной дымкой. Медвежий зуб шатается и прыгает на шее Анингаака. Из коридора пахнет мясом — и этот запах возвращает Анэ в ее привычную хижину, отчего по коже идут мурашки.

— Закрывай глаза и слушай.

Анингаак начинает бить в бубен. Сначала она вздрагивает от каждого звука — но постепенно расслабляется и под мелодичный звон позволяет телу действовать самому. Звон становится все громче и чаще — и наконец соединяется в одну ровную, погружающую в забытье мелодию. Так же, как делал это отец. Каждое движение отзывается в сердце бешеным стуком — все стучит, виски пульсируют, щеки ее наливаются кровью. Глаза закатываются. Анэ слышит, Анэ видит, Анэ чувствует, как все тело поднимается над ковром, над домом, над Инунеком — и растворяется во времени. Больше никакие неверные ритуалы, никакие волны над ней не властны. Хочется плакать от облегчения и кричать от силы, что наполняет ее с каждым мгновением.

Но вместо этого она вздрагивает и возвращается на землю, когда Анингаак нежно, но уверенно касается ее ладони.

— На сегодня хватит, — тихо говорит он.

Анэ открывает глаза и видит его грустную улыбку.

— Понимаешь, как это действует?

Анэ неуверенно кивает. Тело ее еще не успокоилось — рука вздрагивает, колени трясутся, и все никак не получается успокоить дыхание. Кожа вся покрывается мурашками. Анэ продолжает медленно покачиваться, и в ушах все еще тихо звенит бубен.

Она никогда такого не испытывала с отцом. Иногда она закрывала глаза и пыталась унестись в тот же мир, куда уносился он, но лишь видела мерцающую темноту и чувствовала усталость и боль, разлившиеся по телу от долгого стояния.

Она была пустой. Но в этот миг в ней что-то изменилось.

— Тебе кто-нибудь рассказывал про Увавнук? Ты застала это время? Хотя, наверное, пет…

Анэ медленно мотает головой.

— Мой отец рассказывал мне историю… а ему — его отец. Это была обычная женщина, которая однажды вечером вышла из своей хижины. И именно тогда на землю упал метеорит.

— Упал кто?

Анингаак задерживается на ней взглядом — внимательным, долгим, почти нежным — и слабо улыбается. Анэ закрывает глаза, пытаясь спрятаться от этого взгляда, так напоминающего ей отца. Это он смотрел на нее с такой нежностью — в те редкие вечера, когда был добр. И с такой же цепкой внимательностью смотрел на весь мир, где каждый порыв ветра, каждый камешек нес в себе незримую опасность.

— Большой светящийся камень, полный огня. — Анэ открывает глаза: улыбка сползает с лица Анингаака. — Он прошел сквозь нее, и Увавнук приняла в себя этот свет. Она потеряла сознание, но тогда же стала ангакоком. Она прожила великую боль… чтобы обрести силы и знание. Проснувшись, Увавнук знала все. Знала, кто в ее доме прогневал духов, кто в чем провинился. Она видела людей насквозь и могла задобрить духов. Она стала легендарным ангакоком. И когда пришло время умирать, Увавнук пожелала, чтобы ее народ не испытывал нужды… в тот год было больше всего китов, моржей и оленей. Самый лучший, самый сытый год.

Анэ впервые решается выдохнуть. Свой вздох она слышит особенно громко — как и движения рук Анингаака, перебирающих темную ткань штанов.

Она бы тоже так сделала. Тоже наградила бы людей едой, чтобы ее всегда было в достатке. Анэ вздрагивает, вспоминая одну из голодных зим и гнев на лице отца, когда он находил виновного в голоде человека.

Она переводит взгляд на Анингаака — он смотрит на свою руку, на дрожащий мизинец.

— Я это к чему. — Ангакок поднимает голову и вновь натягивает на лицо улыбку. — У тебя внутри теплится сила. Пока это лишь маленький огонек, но ты можешь дать ему разгореться. Тебе… тебе нужно научиться за ней следовать, подчиняться, — твердым голосом говорит Анингаак, осторожно накрывая своей ладонью руку Анэ.

Она вздрагивает, но не смеет сопротивляться.

— Привыкать отделяться от тела, освобождать разум. Как сейчас. Закрывай глаза, прислушивайся к своему телу и давай ему свободу. Эта сила хочет выбраться, хочет получить контроль над твоими руками, над твоими мыслями. Дай им это сделать. Помощники сами придут к тебе, когда почувствуют, что ты готова. Ты научишься подражать своим духам и вызывать их, когда будет нужда. И постепенно ты начнешь видеть все.

Эти слова кажутся неприятными, лишними. Отец всегда говорил Анэ молчать, сидеть на месте и ничего не трогать. Она и привыкла наблюдать, хватать любые знания — но не вмешиваться и уж тем более ничего не делать самой… Безмолвная тень, всегда вдалеке и всегда наготове.

Поэтому она хоть и впитывает каждое слово Анингаака, но отодвигается подальше и скрещивает руки на груди. В попытке закрыть себя от того, для чего она точно не предназначена.

— Я знаю, что ты из прошлого, — с улыбкой говорит Анингаак, отодвигая бубен далеко в сторону.

— Откуда? — спрашивает Анэ, хотя у нее нет никакого желания выяснять правду. Ей лишь хочется еще раз услышать его голос. Хочется, чтобы он никуда не уходил — и чтобы она, глядя в его глаза, могла почувствовать хоть какую-то связь с безумно далеким отцом.

— Ну. — Анингаак опускает взгляд вниз, на бубен — и снова поднимает на нее. — Ты говорила об этом во сне.

— И… все в Инунеке знают?

— Только ангакоки, — улыбается Анингаак. — Но слухи здесь расходятся быстро.

Анэ согласно кивает — хотя на самом деле не понимает ничего. Но пока рядом Анингаак, ей гораздо спокойнее.

— Ты… вы… вы можете помочь мне вернуться? — Анэ не чувствует ни рук, ни ног, одно лишь напряжение, сосредоточенное где-то в груди.

— Я… не думаю, что мне это суждено, — тихо говорит Анингаак, глядя куда-то в пол.

Все внутри отзывается неприятной мелкой дрожью. Анэ глубоко вздыхает, в мгновение чувствуя себя потерянной, понимая, насколько далеко она находится от дома и от всего, что когда-либо знала. Именно сейчас это понимание ложится на нее особенно тяжело — и придавливает своим весом, и душит.

— Вы… вы показали мне бубен, чтобы я начала учиться силе ангакока и вернулась домой сама? — спрашивает она почти шепотом.

— Возможно, — тихо отвечает Анингаак, и губы его складываются в тонкую нить, а пальцы устремляются к полу — ладонь опускается на ковер, мизинец начинает дрожать.

Помедлив, он встает и мягко улыбается Анэ.

— Мне пора. Но ты всегда можешь обращаться ко мне за помощью. Наш дом — твой дом. И помни… тебе нужно прислушиваться к своему телу. Давать силе свободу, — говорит он, направляясь к выходу.

«Почему? Почему это мой дом?» — хочет спросить Анэ, но быстро закрывает руками рот. Нельзя. Уже давно она поняла одно простое правило: если с тобой обращаются хорошо, это может совсем скоро закончиться. Поэтому она молча провожает взглядом ангакока, а когда он закрывает дверь — подползает к ближайшей стене, опирается на нее спиной, обхватывает руками колени и вновь принимается ждать.

По спине, укрытой тонкой одеждой вместо привычного меха, пробегают мурашки. Поверхность стены неприятная, жесткая. Анэ пытается пощупать пальцами ковер, но ладони дрожат слишком сильно. Она прижимает их к сердцу, закрывает глаза и вспоминает слова Анингаака — освобождай разум, давай телу свободу, следуй силе внутри себя.

Но изнутри откликается лишь тихий, горький страх.

Тишина. Пустой теплый воздух. Анэ, чувствуя, как больно затекает тело, перебирается на кровать. И так долго смотрит на светящееся пятно на потолке, что глаза начинают нестерпимо болеть.

Она никогда не думала о будущем. О том, как будут выглядеть поселения, вести себя люди. Даже о своей жизни Анэ толком не задумывалась.

А теперь — двести лет.

Зажмурившись и протерев лицо руками, Анэ ложится на скрипучую кровать. Все в комнате постепенно начинает ее раздражать — от мягкого ковра до такого же мягкого одеяла. От тишины до такого тепла, какого она никогда в это время года не испытывала.