— Чтобы я на своем корабле такого, как давеча, не видел-с, — все так же тихо сказал капитан, вертя в руках палочку. — Вы ведь поняли, о чем я?

Старший офицер наклонился к нему. Если б не мой острый слух, я не разобрал бы ни слова.

— Платон Платонович… Господин капитан второго ранга, не знаю, как было у вас на Тихом океане, а у нас без палки, простите, нельзя. Разболтаются, скоты.

— Скоты, Орест Иваныч, в хлеву-с. А у меня матросы. Вы уж извольте не прекословить, да-с. Мордобития на моем корабле не будет. — Стек вдруг хрустнул в тонких и на вид несильных пальцах. — Ой, виноват. Не взыщите-с.

И Тихоня вернул помощнику половинки. Дреккен горестно уставился на попорченное имущество. Стек был полированный, с золоченой рукояткой. Надо полагать, дорогой.

Капитан стал говорить Дракину что-то еще. Я охотно послушал бы, но с другой стороны стола позвали нетерпеливые, голодные офицеры.

Нас закачало пуще. Я кое-как, из последних сил, обслужил последних и на ватных ногах отошел к стене. Прислонился к ней, вытер со лба холодную испарину.

Вдруг напала икота. Испугавшись, не случится ли чего-нибудь еще худшего, я отвернулся от буфетчика, подававшего какие-то знаки, и, шатаясь, вышел из кают-компании. Надо было как можно скорей глотнуть свежего воздуха.

Но в следующую минуту я позабыл и о воздухе, и о тошноте.

Из-за угла, внезапно и, что ужасней всего, совершенно бесшумно навстречу мне шагнула тень. Я столкнулся с тем, от кого прятался со вчерашнего дня!

Неподвижные черные глаза меднокожего человека смотрели прямо на меня. Я не сдержал крика. Мне вообразилось, что здесь, в темном закоулке, один на один, дикарь сотворит со мной что-нибудь ужасное. Порывисто я прикрыл рукою раскрытый ворот — там должна была виднеться тесемка от ладана.

Но равнодушный взгляд задержался на мне не долее мгновения. Мой загадочный преследователь, из-за которого я угодил на этот проклятый корабль, не опознал меня! По-кошачьи мягко качнувшись, язычник обошел меня, сел на корточки у входа в кают-компанию и сложил на груди руки.

Выходит, зря я его так боялся? В портретной лавке он меня не разглядел, а во время погони видел только со спины!

От облегчения я почувствовал себя значительно лучше. И поскорей вернулся обратно — надо же было исполнять свои обязанности.

— Где тя носит, Илюхин? — злобно шепнул подкатившийся Иван Трофимович. — Ну, ты у меня опосля получишь. Разноси добавку!

Я стал делать со своей тележкой повторный полукруг.

— …А всё же приказ адмирала странен, — неспешно говорил старый штурман, обращаясь к капитану, но к разговору прислушивались и остальные — видно, тема всех волновала. — Как изволите трактовать, Платон Платонович? «При встрече с турецкими судами первое неприязненное действие должно быть с их стороны, а не с нашей». А коли турок подойдет вплотную да развернется для бортового залпа? Что нам, ждать, пока он нас на дно отправит?

Многие согласно кивали, ждали ответа.

Тихоня сидел, окутанный облаком сигарного дыма. Офицеры постарше, более умеренные в еде, тоже закурили. От крепкого табаку меня опять замутило.

— Кто ж ему даст подойти-с? — Тихоня даже рассмеялся. — Я, господа, как вам известно, прежде в Российско-Американской кампании служил. По всему Великому океану хаживал. Там у Филиппинских берегов и поныне пираты водятся. Обыкновение у нас было такое-с: ежели незнакомый корабль близко притрется, пускать на дно-с. Без рассуждений. Поэтому, если турок захочет сунуться ближе трех кабельтовых, не спустив на воду шлюпки, я буду считать сие «неприязненным действием».

Это суждение было встречено одобрительным гулом.

— Отрок! Свининки поднеси, — поманил меня отец Варнава. — Баранину-то я уже употребил. Ох, вкусна! И лучку, лучку… Экой ты сонный! Дай-ко я сам.

Он взял у меня ложку, зачерпнул жирной гущи, в которой плавали овощи. Я мешкал оттого, что всё отворачивал лицо — вернулась чертова икота.

Разваренная луковица шмякнулась на стол. Поп подобрал ее двумя пальцами и отправил в рот. На бороде повис коричневый сгусток.

В то же мгновение стало мне невмоготу, и я с рыканьем — будто из брандспойта — облевал духовную особу почти что с головы до ног.

Священник с воплем отскочил, перевернув стул.

Сквозь всеобщий хохот штурман протянул:

— Знатно стравил юнга.

Буфетчик схватил меня за шиворот, пихнул к выходу. Кинулся к батюшке с салфеткой.

— Прощения прошу, отче… Дозвольте почистить…

Но Варнава отталкивал его, горестно восклицал:

— Второй подрясник за день! Наказание Госпонне!

Иван Трофимович метнул на меня испепеляющий взор.

— Вон пошел! — шикнул он. — Катись, откуда взялся! Ну кум, ну удружил!

Я вспомнил слова Степаныча, что если не удержусь и в официантах, то лучше мне утопиться.

Одно это только и оставалось.

Икая и всхлипывая, я бросился к двери, но она сама распахнулась мне навстречу.

В кают-компанию шагнул он — черноволосый, краснокожий, и вперился в меня жуткими черными глазищами.

Зашипел по-змеиному и сжал мое плечо. Крепко — не пошевелишься.

Узнал! Все-таки он меня узнал!

Я меняюсь

На эту, недосмотренную, налезает следующая картинка: рассветный сумрак, грот-мачта…

Но я отгоняю видение, мне хочется еще побыть в скрипящей и звякающей от качки кают-компании, досмотреть всё до конца.

Получилось!

Я стою у двери, не живой, не мертвый. Стальные пальцы сжимают плечо. Все же я пытаюсь вырваться, но мне лишь удается повернуться лицом к столу. Да что толку? Кто мне там поможет, кто выручит? Иван Трофимович зыркает так, что ясно: его воля, разорвал бы на части голыми руками.

Офицеры же глядели не на меня, а на моего неприятеля, но без осуждения, а скорее с любопытством. Оно, правда, было не слишком сильным, словно все тут успели несколько привыкнуть к выходкам диковинного человека. «Ну-ка, что еще ты нам учудишь?» — читалось во взглядах.

Дикарь делал какие-то жесты, адресуясь к капитану.

— Что-что? — удивился тот. — Но зачем? Ты, Джанко, в самом деле этого хочешь?

Кисть руки, обрамленная белым манжетом с золотой запонкой, замахала, разгоняя густой сигарный дым, и из него, будто из облака, возникло лицо, которое я наконец получил возможность как следует рассмотреть. Я так и впился глазами в капитана, понимая, что моя судьба ныне целиком зависит от этого тихого человека с мягким, неморяцким голосом.

Тот, кого Тихоня назвал странно звучащим именем «Джанко», кивнул и провел ребром ладони себе поперек горла. Я задрожал еще сильней.

Тогда командир встал и неторопливо направился в нашу сторону. Вблизи он оказался среднего роста и довольно плотен в сложении — а когда стоял на мостике, выглядел стройным и высоким. (Я после не раз замечал за Платоном Платоновичем эту поразительную особенность: в торжественные или опасные минуты он словно вытягивался кверху, как бы приподнимался над окружающими людьми.) Черты были малоприметны. Обычное моряцкое лицо: обветренное, с твердым подбородком и прищуренными от привычки к яркому солнцу глазами. Мне думается, что без висячих усов, закрывавших капитану рот, явственней проступила бы мужественная простота, прорисованная в складке губ, однако военному человеку без этой волосяной декорации было никак нельзя.

— Тебя как звать, юнга?

Тихоня разглядывал меня с удивленным интересом. Я сжался, ибо являл собою, бледный и облеванный, прежалкое зрелище.

— Герка… Герасим… Илюхин…

— Первый день в море? — Капитан улыбнулся. — Что стравил, нестрашно. Это со всеми бывает. К качке привыкают быстро. Ты, главное, себя от корабля не отделяй. Вообрази, будто ты часть фрегата. И качайся вместе с ним. Воображать-то умеешь?

— Умею, — настороженно отвечал я, ожидая подвоха.

Больно мягко стелет, подумалось мне.

— Ну вот и вообрази, будто ты на качелях и сел на них по своей доброй воле. Туда — сюда, туда — сюда, очень даже весело.

Хотя капитан обращался еще ко мне, но глядел уже на язычника — вопросительно.

Тот опять сделал страшный жест — рукой по горлу. Тихоня слегка пожал плечами, как бы говоря: ну, коли ты этого хочешь.

— Буфетчик, я забираю юнгу к себе в каюту. Будет моим вестовым. А то мой Джанко знай лишь табак жует и ничегошеньки не делает.

Пальцы, сжимавшие мое плечо, разжались. Я боязливо обернулся. Джанко невозмутимо глядел поверх меня, мерно двигая челюстями…

А вот теперь — дымчатый рассвет, грот-мачта. Я нарочно выбрал час, когда наверху нет никого, кроме вахтенного начальника, рулевого и впередсмотрящего, который сидит на фоке и раз в минуту покрикивает, чтоб продемонстрировать бдение: «По курсу чисто!».

Вечером Платон Платонович спросил, словно бы недоверчиво: «А что это Орест Иваныч говорит, будто ты робок? Будто трусишь по вантам лазить? Если высоты боишься, надобно в темноте попробовать либо в сумерках. А впрочем, вестовому по мачтам лазить незачем…»

Ночь я проворочался, а когда тьма за окошком начала рассеиваться, тихонько выбрался на палубу.