Михаил вертел в руках склянку из синего стекла, со смешанным чувством любопытства и презрения поглядывая на дрожащего Семку.
— Слюни подбери! — произнес он холодным и тяжелым как свинец голосом. — Верещишь, словно кликуша на базаре! Смотреть противно!
— Милостивец! Благодетель родненький! — завыл Семка, пуще прежнего всхлипывая и вытирая опухшее лицо грязным рукавом исподней рубахи. — Христом Богом молю! Вели своим людям не пытать меня более! Я все, что знал, рассказал. За что ироды окаянные тело мое терзают? Нет больше мочи терпеть такое живодерство! Не виноват я ни в чем!
Михаил скривил рот в изуверской ужимке, обозначавшей у него улыбку, и зловещим полушепотом спросил:
— Значит, говоришь, не виноват и все без утайки рассказал?
— Как на духу, соколик! Вот тебе крест! — встрепенулся Семка и неловко перекрестился разбитыми пальцами.
— Верю. Верю тебе, Сема! — поспешно махнул рукой Салтыков.
Голос его звучал по-отечески успокаивающе.
— Больше тебя здесь пальцем не тронут. Слово даю! А вот с виной огорчу. Невиноватых у нас здесь не бывает. Ты помни это, Семен!
Михаил обернулся и приказал стоящему за его спиной молчаливому как тень лекарю, одетому на иностранный манер:
— Дай ему пить.
Лекарь, не произнося ни слова, учтиво поклонился, показав безобразный горб на левой лопатке, тщательно и безуспешно скрываемый под широкими складками старомодного пансерона [Европейский камзол конца XVI века.], набитого для пышности пучками хлопка и пакли. Он взял со стола небольшую липовую ендову, наполненную водой, и протянул ее Грязному. Семка дрожащими руками схватил сосуд и жадно припал опухшими губами к его наполовину обломанному деревянному носику. Кадык судорожно двигался в такт «хрустящим» глоткам, вода текла по шее за ворот сорочки, оставляя на ней мокрые следы. Пил он долго и жадно, замочив не только рубаху, но и штаны.
Закончив наконец, Семка, блаженно улыбаясь, откинулся назад и неожиданно поймал на себе внимательный взгляд Салтыкова.
— Ну как? — спросил заботливый вельможа. — Хороша у нас водичка?
— Ох! — оскалил Грязной свою заячью губу в жутковатой улыбке. — Сладкая как мед! Спаси Христос, боярин!
— Не по чину величаешь, кадильщик, — улыбнулся Михаил одними губами.
Взгляд его стал колючим и пронзительным. Спросил:
— Еще пить будешь?
— Благодарствуйте, Михаил Михайлович, не откажусь, пожалуй, еще от одной! — ответил Семка, распрямляя плечи и протягивая пустую ендову иноземному лекарю. — Налей, басурманин!
В этот момент глаза его неожиданно помутнели, из рта, пузырясь, потекла обильная желтая пена. Семка схватился за горло, в кровь раздирая его ногтями. Из глотки вместе с утробным клокотанием наружу вырвались звуки, больше похожие на рев туманного горна. Наконец тело его обмякло, он откинулся назад и безвольно, как мешок брюквы, свалился спиной на каменный пол подклети. Ноги Грязного еще пару раз взбрыкнули ретиво, и все закончилось.
Салтыков мрачно посмотрел на скрюченный труп Семки и перевел взгляд на невозмутимого лекаря.
— Ты чего, тюлень чухонский? — зарычал он, свирепо вращая глазами. — Чего наделал? Обещал ведь медленно и незаметно!
Лекарь в ответ только безразлично развел руками и произнес с ужасным акцентом, с трудом подбирая нужные слова:
— То был опыт… попытка… в следующий раз будет лучше!
Горбун многозначительно поднял вверх указательный палец и веско добавил по латыни:
— Experientia est optima magistra! [Опыт лучший учитель (лат.).]
Обескураженный и раздраженный Салтыков в ответ только злобно плюнул себе под ноги, процедив сквозь зубы:
— Смотри, эскулап, дождешься! Когда-нибудь я тебя самого заставлю это пойло выпить. Для опыта!
Михаил одним движением плеча скинул на пол ненужный уже кожух и направился к выходу.
— Прибери здесь за собой и готовься к дальней дороге. Пришло время кое-кому познакомиться с твоими снадобьями, чухонец!
Вельможа вышел за дверь, оставив лекаря стоять над телом мертвого Семки в глубоком раздумье об услышанном.
Глава вторая
Салтыков быстрым шагом поднялся по узкой лестнице в верхние клети приказной избы. Из закрытого потайной дверью от постороннего взгляда присенья он прошел в переднюю, соединенную арочным проходом с большой горницей, служившей одновременно кабинетом и приемной. В комнате за широким столом, покрытым изрядно полинявшим от времени красным сукном, заляпанным чернилами, сидел маленький чернявый человек с острой козлиной бородкой, одетый в простую однорядку песочного цвета. Звали человека Вьялица Потемкин. Был он известным и уважаемым в Москве иконописцем. От него, как от любого богомаза, всегда соблазнительно пахло левкасом и масляным лаком. Впрочем, основным промыслом Потемкина являлась отнюдь не иконопись. Служил он подьячим двух приказов, Аптекарского и Иконного. На службе был неприметен и решительно незаменим. О таких людях говорили, что на них Земля держится.
Увидев вошедшего в комнату начальника, Вьялица отложил в сторону документ, над которым трудился с самого утра, и, засунув гусиное перо себе за ухо, по-деловому, без лишней казенности в голосе произнес:
— Ну, Михайло Михайлович, заждался тебя, право слово!
— Дела были! — нехотя буркнул под нос Салтыков, но все же поинтересовался у подьячего: — А в чем дело? Почему спешка?
— Отписку пишу для Государя, — показывая рукой на отложенный в сторону лист бумаги, произнес Потемкин. — Читать будешь?
Михаил утомленно посмотрел на подьячего и досадливо поморщился.
— Это важно?
— Да как сказать? — пожал плечами степенный и рассудительный Потемкин. — Не особенно.
— Тогда рассказывай, и покороче! — кивнул головой Салтыков и, присев на лавку у входной двери, приготовился слушать.
Вьялица дипломатично улыбнулся, покряхтел, прочищая горло, и произнес тихим размеренным голосом, словно требник читал:
— Пишу, значит: «Великому Государю Царю и Великому Князю Михаилу Федоровичу, всея Руси Самодержцу Владимирской, Московской, Новгородской…»
— Нет-нет! — всполошился Салтыков, ерзая на лавке. — Это пропусти. Давай сразу по существу!
Сбитый с толку Потемкин некоторое время молчал, разыскивая утерянную мысль, после чего продолжил все тем же тихим голосом:
— С Подвинья вести об моровом поветрии прища горющего [Сибирская язва.]. Воевода Архангельский, князь Приимков-Ростовский сообщил, что источник заражения — это павшие за зиму лошади, с которых ямщики и крестьяне сдирали кожу. Причин же к излишнему беспокойству за пределами Двинской земли он не видит. Меры приняты самые жесткие. Устроены засечные линии вокруг очагов заразы. Засеки поставлены не только по всем шляхам, но и по малым стежкам, а на воде — у переездов, на волоках и у паромов. Охрана из городовых стрельцов, по 25 человек на версту, а где стрельцов не хватило, набрал из местных поморов. Обещает, что мышь не проскочит!
Салтыков громко, «со вкусом» зевнул и торопливо перекрестил рот. Опасаясь, что начальник не захочет слушать остальное, Потемкин поспешил продолжить:
— Из Пелыма вернулись врач Иоб Полиданус, аптекарь Годсений и толмач Елисей Павлов, посланные государем произвести обыск причин смерти воеводы, князя Никиты Андреевича Волконского. По их заверению, смерть воеводы произошла по естественным причинам из-за застарелой сухой усови [Плеврит.], о чем ими составлена подробная врачебная сказка. Также к бумагам приложено письмо принца Морица Оранского с ходатайством перед государем нашим об увольнении доктора Полидануса от службы…
— То дела посольские, — нетерпеливо отмахнулся Салтыков, перебив подьячего, — пусть Ванька Грамотин в Посольском приказе с этим разбирается. Тут наше дело — сторона! Есть что еще?
Потемкин искоса бросил на начальника осуждающий взгляд.
— Есть еще опись лекарей и подлекарей, направленных по стрелецким и солдатским полкам, для военной службы с утверждением их в звании «русских лекарей». А кроме того, сообщение об отбытии за рубежи державы нашей для обучения медицинским наукам двух сынов стрелецких, Ивашки Петрова и Степки Хромца, да отрока Валентина — сына старшего государева доктора Валентина Бильса. Ивашка со Степкой направлены в Болонский университет, а Валентин — в Лейденский, с годовым содержанием в 100 рублей.
— Сколько, — выпучил глаза Салтыков, пораженный этой неожиданной новостью, — 100 рублей? Да стрелецкий голова за все заслуги не больше 60 получает, а эта шпрота голландская, которая по малолетству еще в штаны ссытся, — 100!
— Воля государя! — пожал плечами Потемкин, не моргнув глазом. — Только думаю я, что пострел этот через пару лет еще прибавку попросит!
— Да! — задумался Салтыков, совиными глазами уставившись на подьячего. — И что же, нашим охламонам тоже по сто рублей положили, или как?
— Шутишь, Михайло Михайлович? — ухмыльнулся Потемкин. — У бога для барина телятина жарена, а для мужика — хлеба краюха, да в ухо. 25 на двоих отписали, и те с оглядкой, не слишком ли жирно получилось?
Салтыков рассмеялся, качая головой.
— Не нашему, значит, носу рябину клевать? Ладно, дело привычное. Отправляй отписку, Потемкин.
Салтыков поднялся с лавки, собираясь уйти, но, увидев сомнение в глазах подьячего, задержался: