На круглом, добродушном лице Михаила от едва сдерживаемого негодования даже усы ощетинились.

— Мне ли говорить вам, матушка, — произнес он сухо, — для многих права наши на престол весьма зыбкими представляются, иные нечестивцы меня без робости самозванцем кличут. Одному Богу ведомо, сколько усилий приходится прилагать, чтобы ворам этим рот закрыть. Да на каждый роток не накинешь платок. Во всяком случае, пока. Так что не след вам, матушка, огонь смуты маслом тушить!

— Это как же так?

— Вот так! Не большой секрет, что Нелидовы Отрепьевым прямой родней приходятся. Кое-кто обязательно вспомнит, что у Богдана, отца Юшки [Гришки.], была родная сестра Мария, вышедшая замуж за костромского дворянина Ивана Шестова и родившая ему дочь Ксению. Дай им повод, скоро распоследний московский мухоблуд и тартыга на каждом углу будет кричать, что самозванец Гришка Отрепьев тебе, матушка, двоюродным братом приходится, а мне дядькой! Ты этого хочешь?

Инокиня Марфа только рукой махнула и, покачав седой головой, произнесла сокрушенно:

— Я внуков хочу! Сие и алчу больше всего! О том Бога молю! Время идет, а ты словно окаменел в своем унынии. Унынье — тяжкий грех! Что тебе эта Хлопова?

— Я люблю ее!

— Чушь несешь! Ты ее и не знал толком.

— Я обещал жениться!

— Пустое! Детские клятвы, что вода в решете. Было и прошло. Оставь прошлое в покое. Даже великие государи властны лишь над будущим!

Царь, скрестив руки на животе, не отводил грустных глаз от истертых досок крашеного пола перед ногами:

— Знаешь, что самое страшное, матушка? Я, Государь, наделенный правом даровать или забрать жизнь любого подданного, не властен над собственной жизнью!

Марфа отсутствующим взглядом посмотрела куда-то в пустоту поверх головы сына и холодно произнесла:

— Я знаю, Миша, но помазанник Божий не имеет права на обычную жизнь. Государь берет невесту в жены не для тихого семейного счастья, а для продолжения царского рода. Это его долг перед державой и людьми.

Михаил, подняв голову, едва ли не первый раз за весь разговор прямо взглянул на мать. Глаза его по-прежнему выражали кротость и смирение, но упрямые складки по краям плотно сжатых губ говорили об обратном.

— Матушка, — начал он, осторожно подбирая слова, — зачем звали? Дело в следствии, что ведут Глебов с Шереметевым? Все еще желаете, чтобы я отступился от невесты своей? Извольте, но сначала я узнаю правду, а потом уже приму решение!.. И еще, — добавил он после краткой заминки, — почин мой с благословения Великого государя, Святейшего патриарха Филарета Никитича. Перед ним и ответ держать буду!

Ни один мускул не дрогнул на каменном лице инокини Марфы при упоминании ее грозного супруга.

— Мне жаль, Миша, что ты мог подумать, будто я могу желать дурного своему сыну! — произнесла она как можно мягче.

Глаза ее наполнились слезами. Марфа по-бабьи всхлипнула и неловко утерла их тыльной стороной ладони.

— Все, что я делаю, ради тебя! Не скрою, у меня было намерение отговорить тебя от затеи с Хлоповой потому, что считала ее легкомысленной, дерзкой и неучтивой особой. Но, видя твою непреклонность, я с легким сердцем уступаю. Если Машка сделает тебя счастливым, кто я, чтобы противиться вашему союзу?

— Это правда? — растерянно спросил Михаил, и щеки у него задрожали от избытка чувств.

— Конечно! — не моргнув глазом, ответила Марфа.

Не в силах сдерживать себя, царь рывком вскочил с кресла и бросился в объятия матери. Плечи его сотрясали рыдания.

— Спасибо! Спасибо, матушка! — твердил он, хлюпая носом и глотая слезы счастья.

Марфа улыбнулась и, как в детстве, ласково погладила сына по голове.

— У меня будет одна просьба, — произнесла она вкрадчиво.

— Какая? — насторожился Михаил, осушив слезы кружевным батистовым платком, протянутым матерью.

— Хочу, чтобы владыка Арсений Элассонский участвовал в дознании.

— Зачем? Там уже есть один священнослужитель, пресвитер Варлаам из Чудова монастыря. Впрочем… — пожал плечами царь, увидев стальной блеск в глазах матери. — Изволь. Мне все равно, пусть едет. Только пусть помнит, главным — боярин Шереметев. Чтобы без склок!

— Вот и славно! — удовлетворенно воскликнула Марфа и еще раз раскрыла свои объятия сыну. — Иди ко мне, Миша, давай обнимемся, и иди с Богом! Устала я что-то сегодня…

Счастливый сын обнял улыбающуюся мать, подставив лоб под крестное благословение. Он поцеловал Марфе руку и неспешно, слегка прихрамывая, направился к выходу. Когда дверь за царем закрылась, улыбка медленно сползла с лица старой инокини.

— Мать Евникея, ты здесь? — спросила Марфа, не меняя позы и не поворачивая головы.

Потайная дверца в перегородке между двумя колоннами, поддерживающими низкие своды кельи, бесшумно отворилась, обнаруживая за ней небольшое помещение, служившее инокине Марфе для тайных встреч и секретных переговоров. Старица Евникея, шурша складками длинной мантии, прошла по келье и молча уселась на кресло, оставленное царем.

— Все слышала? — спросила у нее Марфа.

— Каждое слово, сестрица! — ответила Евникея.

Марфа покачала головой.

— Тянуть больше нельзя! Что там твой Мишка?

Евникея криво ухмыльнулась, обнажая ряд крепких, здоровых зубов, редких для людей ее возраста.

— Детищь мой скользкий, как лягуха болотная, но обещал все устроить как надо. Говорит, его человек при Хлоповой свое дело знает.

— Отрадно слышать, — кивнула Марфа, открыв маленький ларец, стоявший на изящном резном столике рядом с ее креслом, и вынула из него пару свитков, скрепленных ее личной печатью. — Однако, мы, сестра, тоже сложа руки сидеть не должны.

Первым Марфа протянула Евникее свиток побольше.

— Это отдашь начальнику Земского приказа Степану Проестеву. А этот, — помахала она в воздухе вторым, — перешлешь сама знаешь кому! Только осторожно! Помни, только ты и я!

Старица Евникея утвердительно кивнула, успокаивая царственную родственницу, и, забрав оба письма, прошелестела к выходу, не проронив больше ни слова.

Оставшись одна, Великая государыня откинулась на спинку своего кресла и устало закатила глаза. Мимо нее словно тени сновали молчаливые черницы и монастырские служки. Иные, соблюдая все приличия, даже обращались к ней по каким-то неотложным хозяйственным делам, но старая монахиня не замечала их и не отвечала. Она думала!

Глава девятая

Утренняя служба показалась отцу Феоне чрезмерно порывистой и беспокойной. Монахи и миряне, присутствовавшие в храме, постоянно переглядывались и шептались между собой, суетными мыслями своими находясь далеко от событий земной жизни Спасителя, коим и была посвящена служба, совершаемая хмурым, сильно раздосадованным происходящим игуменом Илларием. Причина, разумеется, крылась в событиях прошедшего дня. Люди были возбуждены и захвачены думами о том, сможет ли старец Иов исцелить царскую невесту, или труды его пропадут втуне? Вера в чудесный дар старца у многих была сродни поклонению местночтимым святым, но все же, по увереньям некоторых самых сведущих и затейливых из присутствующих баламутов, состояние несчастной мало чем отличалось от вечного упокоения. А это, что ни говори, уже промысел Божий, с которым не поспоришь! Ясно ведь, что Бог не даст — сам не возьмешь.

Разумеется, что, как только служба в храме закончилась, вся толпа, отбив последние поклоны, хлынула к старой казенной палате у северных ворот. Люди сгрудились на небольшой площадке перед входом, из-за тесноты и скученности пихали друг друга локтями, ругаясь вполголоса, но нарушить покой сердитого старца не решались. В первых рядах, имея законное преимущество над другими, стояли бледные, насмерть перепуганные родственники Марии Хлоповой и пристроившийся к ним сбоку угрюмый устюжский воевода, нервно теребивший свою стриженную лопатой бороду.

Отец Феона, сопровождаемый заспанным Маврикием, неспешным шагом направился прямиком к Стромилову.

— Доброго здоровья, Юрий Яковлевич! — раскланялся монах. — Смотрю, и ты здесь?

— А где мне еще быть? — скривился воевода в подобии улыбки и тоскливо посмотрел на безоблачное небо. — Невеста царская!

Феона с прищуром посмотрел на собеседника и как бы между прочим поправил:

— Бывшая.

— Как знать? Жадной собаке много надо! — многозначительно пожал плечами Стромилов и отвернулся, не проявляя желания к дальнейшему разговору.

Монах, напротив, обнаружил присущую ему настойчивость.

— Заезжал к тебе перед Вечерней. Не застал. А Касим за ворота не пустил, жаловался на шайтана в доме!

— Чудит нехристь! — натянуто улыбнулся Стромилов. — Старый стал, несет всякую ересь. А ты чего хотел, отец Феона? — спросил он после короткой паузы.

— Хотел рассказать, что на восьмой версте старого Кичменгского шляха нашли мы с Маврикием трех зарезанных поляков. Еще двое живых ушли лесом. Судя по всему, направились в сторону Шиленги… Понимаю так — хотят убраться из Устюга.

— Знаю о том. Казачки с утра по следу идут, — раздраженно произнес воевода и тут же прикусил язык, но поздно. Феона встрепенулся и впился глазами в Стромилова.

— Откуда знаешь?

— Сорока на хвосте принесла, — нехотя ответил воевода, стараясь не смотреть на собеседника.