Андерс Рослунд, Стефан Тунберг
Сделано в Швеции-2: Брат за брата
Черные люки
Кровь.
Он и не знал, какая она красная.
Сколько ее помещается в женском теле.
Хватит окрасить всю кухню, всю прихожую и все лестничные ступени до самой двери подъезда. И еще останется достаточно для бегства.
Тряпка в его руке становится все темнее; он напрягает спину, упирается коленями, всем весом надавливает на кухонный линолеум, оттирая последнее пятно, полощет тряпку в ведре, в тепловатой воде с пузырями, пятится к порогу, к тому липкому, затекшему в щели.
Случившееся должно остаться здесь. В семье.
Мама, поскуливая, как раненое животное, ни разу не обернувшись, выбежала из квартиры. После нее остались кровавые следы, которые он намерен тереть, пока они не обратятся в ничто.
Лео поднимается, разминает затекшие ноги. Просто удивительно. Он должен был устать. Но чувствует себя возбужденным, встревоженным и спокойным одновременно. И невероятно сильным. Мысли отчетливы. Он точно знает, что делать. Это чувство ни с чем не сравнимо; разве только с тем первым опьянением. Но нынешнее чувство лучше: внутри мягко, снаружи — жестко.
На кухонном окне полосатые занавески, оно выходит на улицу. Лео выглядывает, ищет маму. Но ее нет, остались только пятна.
И папа.
Неужели он еще здесь? Сидит в машине, как будто ничего не случилось, — зачем? Чего ждет? Полицейские же могут заявиться в любую минуту.
Приехал сюда прямо из тюрьмы, ворвался в квартиру и готов был убить маму. Старший сын прыгнул ему на спину, стиснул руками шею, принудил остановиться.
С кухней покончено — ни пятнышка, пахнет чистотой.
В прихожей хуже. Здесь мать несколько раз поскользнулась, и остались пятна побольше, как лужицы. Но теперь они уменьшились; он доскребся до лестничной площадки, а вода из прозрачной превратилась в красно-мутную.
Он снова крадется к занавеске.
Желтый «фольксваген»-фургон все еще стоит внизу. Отец на водительском сиденье, передняя дверца открыта, левая нога выставлена наружу — серую штанину треплет ветер, коричневый ботинок постукивает по асфальту.
Папа, наверное, кого-то ждет. Иначе какого черта ему тут делать?
Уверен, что мама вернется?
Или он злится, разочарован, что я помешал ему, когда он схватил мать за голову и несколько раз ударил коленом в лицо? Может, решил снова подняться в квартиру на третьем этаже? И теперь моя очередь? Это же из-за меня она сбежала и осталась жива.
Но то нервное, неровное, почти счастливое — помогает справиться со страхом. Он не боится. Даже отца.
В ванной валяется мамина зеленая медицинская сумка — перевернутая, на махровом коврике, крышка с красным крестом откинута — кто-то в ней рылся. Он оставляет сумку на полу; сначала надо затолкать половую тряпку поглубже в мусорное ведро и смыть с себя мамину кровь.
Горячая вода убирает с кожи скользкое, красивым светло-красным водоворотом уходит в слив.
Феликс разнервничался — он часто нервничает, но на этот раз было особенно видно, как ему плохо. А Винсент, самый младший, не сказав ни слова, просто закрылся у себя в комнате.
Третий контрольный взгляд через кухонное окно. А, вот. Приехала полиция. Черт, папа просто сидел и дожидался их! Они и раньше его забирали. Четыре года назад. Когда он швырял бутылки с коктейлем Молотова и спалил дом бабушки и дедушки, потому что там пряталась мама, но тогда было с точностью до наоборот — в тот раз полицейские ждали папу, а теперь папа ждал полицейских.
И вот один из них уже стоит на площадке, звонит в дверь. Высокий, довольно молодой — это видно в глазок. И когда полицейский делает шаг на коврик в прихожей, он ни фига не замечает, кровь вытерта до последнего пятнышка.
— Привет, меня зовут Петер Эрикссон. Я только сказать, что сюда уже едут из социальной службы. Ты не бойся.
— Я не боюсь. Чего мне бояться?
— Как тебя зовут?
— Лео.
— И сколько тебе лет?
— Мне хватает.
— Сколько лет?
— Четырнадцать.
Легавый осматривается. Оглядывает прихожую, тянется вперед — заглянуть в кухню. Но там замечать нечего, все как было: стол снова на месте, оба стула задвинуты, даже тряпичный коврик, который он перевернул, чтобы скрыть кровавые разводы, лежит между ножками стола без единой морщинки.
— Это произошло здесь?
— Что?
— Твой папа уже признался, так что я все знаю. Я приехал осмотреть место.
— Здесь.
— Где именно?
— Началось в прихожей. Продолжилось на кухне.
Взгляд легавого скользит по квартире — вдоль коридора, через порог, на кухню.
— Я вижу, ты прибрался, даже чувствую запах моющего средства. Но сейчас это неважно. А скажи-ка, твой отец бывал здесь раньше?
— Он не живет с нами уже несколько лет.
— Значит, он никогда не бывал в этой квартире?
— Нет. Мы переехали сюда из Стокгольма четыре года назад. Когда папу посадили.
Рука легавого на дверной ручке. Кажется, собрался уходить. Больше никаких вопросов, зачем ему лезть не в свое дело.
— Еще кое-что.
— Ага?
— Женщину из социальной службы, она уже едет, зовут Анна-Лена. Она проследит, чтобы вы с братьями не остались без присмотра.
— Нам не нужна помощь.
— Всем когда-нибудь бывает нужна помощь.
И он уходит. Ни словечка о том, что случилось с мамой. Папа сдался — может, поэтому.
Феликс все еще прячется за диваном в гостиной.
Но вылезает, как только Лео машет ему.
— Она… умерла? Лео? Если да, то так и скажи.
— Нет, конечно. Не умерла.
— Тогда где она? Где, Лео? На ней, наверное, живого места нет.
— Она медсестра и знает, что делать. И куда идти.
— Куда ей идти? А вдруг он и там ее найдет?
— Не найдет. Полицейские забрали папу.
— Я не понял.
— Чего ты не понял?
— Зачем он сюда приехал. И хотел убить.
— За то, что мама разрушила семью.
— Ты это просто повторяешь за папой.
— Нет. Но я папу знаю лучше, чем ты. Он такой. Он так живет.
— Но если она…
Лео ловит взволнованные, мечущиеся руки братишки, поток движений, который следует остановить.
— Феликс, я понимаю, что ты волнуешься. И тебе страшно.
— Я…
— Но я знаю, что она жива. Я видел. А теперь, Феликс, надо, чтобы ты мне помог — с Винсентом. Окей?
Лео отпускает обе руки, которые, кажется, все поняли — они больше не обхватывают плечи, не машут.
— Окей.
Братья вместе идут к закрытой двери.
— Винсент?
Младший не отвечает. Лео осторожно поворачивает ручку. Заперто. Он заглядывает в замочную скважину. Ничего не видно — ключ мешает.
— Винсент, открой.
Оба прислушиваются под дверью, слышат, как Винсент сопит в запертой комнате.
— Сумка.
— Я тоже ее видел. В ванной, на полу. Лео, а вдруг он поранился, вдруг…
— Я разберусь.
Лео уже идет. Куда-то. По коридору, на лестничную площадку.
— Ты куда?
— Водосточная труба.
Феликсу не улыбается остаться одному. Он смотрит на запертую дверь Винсентовой комнаты, на деревянную поверхность, в низу которой стерлась краска, и на неподвижную дверную ручку, словно желая поднять ее взглядом. Он понимает, что задумал Лео. Знает, что тот сбежит по ступенькам и бросится во двор, на зады многоквартирного дома. Именно так они залезают на балкон, когда забывают ключи. Но теперь это не поможет, ведь заперта дверь Винсента. Лео полезет по другой трубе — той, что тянется к небу между маминой спальней и комнатой Винсента, возле окна, которое Винсент не любит закрывать. Этот путь гораздо сложнее. Вдоль балкона тянутся железные перила, за которые можно ухватиться, чтобы перебраться на балкон, а у окна Винсента только узкий отлив, опасно скользкий, его краем легко порезать пальцы. Лео придется одной рукой держаться за трубу, второй — за отлив. А потом рывком перебросить себя через подоконник. Это нелегко. И вдобавок… на улице вроде дождик? Тогда труба окажется скользкой, как мокрые бурые листья осенью. Феликс и сам не знает, чего боится больше. Что Лео полезет по трубе и свалится — или что Винсент поранился за запертой дверью.
Феликс пинает дверь и тут же жалеет об этом — вдруг он напугал Винсента.
Надо просто смотреть на дверную ручку. И все. Уставиться и не сводить глаз. Считать секунды. Потом она повернется, в проеме покажется Лео, и он войдет.
Двести сорок восемь секунд.
Потом ручка и правда подается, дверь открывается.
Он никогда не видел ничего подобного.
Нигде.
Винсент лежит на кровати, и Феликс не знает, можно ли его коснуться. Не касается. Вместо этого он ищет взгляда Лео.
— Что… В смысле — Винсент… Зачем он забинтовался?
По полу, среди машинок и солдатиков, раскиданы бумажные упаковки из-под бинтов из маминой медицинской сумки. Винсент вкривь и вкось обмотан белоснежными бинтами. Все тело замотано. От лодыжек до живота, до плеч, до горла, до лица. По-детски, кое-как — между слоями бинта видны трусы, футболка и голая кожа, нарочно оставлено отверстие для рта, сетчатые края увлажнились от дыхания.
— Кровь там… Черт, Лео… она же… мамина? Или как?
— Да.
— Только мамина? Клянешься?
— Только мамина.
Лео опускается на корточки перед постелью Винсента и берется за край бинта, свисающий с запястья.