Жизнь моя переменилась с достижением возраста, когда мальчик, по обычаю, должен был переселиться в башню Отроков и начать обучение воинским искусствам (хотя войн уже много лет не бывало, помимо редких набегов диких горцев). В ночь накануне того дня Урсилла и Ироиза увели меня во внутренние покои, где Урсилла устроила свое святилище, если слово «святилище» тут подходит.

Стены здесь не были занавешены коврами. На гладком голом камне потускневшими от времени красками были начертаны знаки и руны, прочесть которые я не умел. Середину занимала каменная плита, на какой мог бы улечься взрослый мужчина. В изголовье и в ногах этого ложа стояли свечи — четыре свечи толщиной с мою детскую руку — в высоких серебряных подсвечниках, помятых и стертых, словно они существовали с незапамятных времен.

Над этим ложем висел шар, излучавший серебристый лунный свет. Я не увидел поддерживавшей его в воздухе цепи. Казалось, он висел на невидимой нити, а вокруг камня на полу была начерчена пятиконечная звезда. Ее линии блестели, словно их только что подновили кистью.

В каждом луче звезды стоял высокий подсвечник, поддерживавший восковые цилиндры на уровне плеч Урсиллы, высоко над моей головой. Свечи в ногах и изголовье каменной постели были красными, а эти, в углах, желтыми.

По углам комнаты стояли курильницы из такого же серебра, что и подсвечники, и каждая источала пахучий дым, который струйками уходил к потолку, где собирался в плотное облако.

Урсилла сбросила свое обычное тускло-серое одеяние и головной убор из заглаженного складками полотна, всегда скрывавший ее волосы и обрамлявший худое острое лицо. Теперь руки ее были обнажены до плеч, в темных волосах, ниспадающих на синее платье, блестели серебряные нити, а ткань платья словно притягивала свет серебряной луны над нами и смущала глаз переливами.

На груди ее лежало тяжелое ожерелье, тоже серебряное, с лунными камнями, в млечной глубине которых виднелись голубые отблески зимнего льда. А подвеска изображала полную луну.

Моя мать тоже отказалась от обычной одежды. Только она, в отличие от Урсиллы, сменила богатый наряд на более скромный. Отделка ее платья отливала рыжими отблесками огня, а распущенные волосы ниспадали темным плащом. Ее грудь украшала не луна, а простой овал из меди без узора и драгоценных вставок.

Мать ввела меня в комнату. Теперь она встала у самой звезды, меня поставила перед собой и крепко держала за плечи, словно боялась, что я сбегу. Но я был так ошеломлен увиденным, что даже не думал о том, какая роль мне здесь уготована.

Урсилла шагнула к каменной плите и указала пальцем на каждую свечу по очереди, вызвав огоньки на занявшихся фитилях. Наконец осталась незажженной только та свеча, что стояла прямо передо мной и матерью.

Тогда мать подтолкнула меня вперед, внутрь начертанной на полу звезды. Она быстрым движением подхватила меня и уложила навзничь на каменный стол. Меня тотчас охватила сонливость, я не мог шевельнуться. И страха во мне не было.

Последнюю из звездных свечей увенчали пламенем. Затем Урсилла такими же движениями зажгла свечи у меня в изголовье и в ногах. Собравшееся под потолком мягкое серое облако затлело огнем. Меня потянуло закрыть глаза. Слабо, издалека, доносилось пение. Но слова для меня, соскальзывавшего в сон, не имели смысла.

Проснулся я ранним утром в собственной постели. В памяти не сохранилось ни следа видений из того странного сна. А вот память о том, что произошло вначале, держалась цепко. И снова как ни мал я был, но чувствовал, что о смысле случившегося допытываться бесполезно. Это была тайна из тех, о каких лучше молчать.

Начальник гарнизона Кадок и мой дядя Эрах выехали из крепости и увели бо́льшую часть воинов. Они отправились с дарами Жатвы — вином и зерном — во владения главы клана Красных мантий. И старшим остался тот, кто пришел за мной в это утро, — некий Пергвин, которого я не раз видел прежде, поскольку он всегда сопровождал госпожу Элдрис при ее выездах за стены замка.

С виду он был средних лет и никогда не отличался разговорчивостью. Товарищи уважали его за искусство мечника и наездника. Но он, как видно, не стремился занять более высокое положение среди приближенных Эраха и был доволен своим местом в жизни. Я встретил его настороженно, потому что за волнением и торжеством от долгожданного перевода в башню Отроков таилась мрачная угроза — там я буду в руках кузена Магуса. А Пергвин, принадлежавший к свите госпожи Элдрис, конечно, встанет на сторону моего мучителя.

— Господин Кетан, — почтительно обратился он ко мне, приветствовав жестом, каким приветствовали старших по званию. Затем он перевел взгляд на мою мать, стоявшую прямо, с ничего не выражавшим лицом — неизменно гладким, без морщин, словно она была еще юной девой, и лишь блеск глаз выдавал душу, старую не только годами. — Госпожа, владетель Эрах поручил мне на время заботу о твоем сыне. С ним все будет хорошо.

Она кивнула:

— Я знаю, Пергвин. Сын… — Теперь она обращалась прямо ко мне. — Прими достойно то, что тебя ждет, оставь позади детство и сделай все, чтобы скорее стать мужчиной.

Мои восторги приутихли, а опасения возросли. Ведь в ту минуту я совсем не чувствовал себя мужчиной, а все больше и больше — ребенком, которому не на кого опереться. Этот Пергвин уведет меня из безопасной гавани, в которой я укрывался всю жизнь, отправит прямиком в Иной мир, где вся власть у Магуса, а у меня нет защиты. Я не надеялся дать отпор его издевкам — уже испробовав коварство, с каким он вовлекал меня в беду во время коротких визитов, когда я не имел возможности избавиться от его общества. Но просить помощи — ни у той суровой женщины, что звалась моей матерью, ни у этого чужого человека — я ни за что бы не стал. Как бы я ни был юн, я в душе твердо решил, что никто, и тем более Магус, не угадает, как мне страшно. Опуститься до такого позора я бы себе не позволил.

— Тебе будет одиноко, Кетан. — Я был благодарен Пергвину, что тот не взял меня за руку, как если бы вел к новой судьбе против воли. И говорил он со мной, как с равным по возрасту, без неловких попыток примениться к ребенку. — Господин Магус уехал с отрядом, везущим дары, так что башня Отроков пока что принадлежит нам с тобой.

Я надеялся, что сумел скрыть облегчение при его словах. Добрая судьба подарила мне по крайней мере время кое-что узнать о новой жизни, не остерегаясь постоянно своего кузена. На язык мне просились вопросы, но я молчал, опасаясь показаться ребенком.

Мы пересекли широкий крепостной двор и были уже у входа в башню, которой предстояло стать мне новым домом, когда услышали громкий лай. Невесть откуда выскочил большой пегий пес. Мне он показался огромным — губы его растянулись в угрожающем оскале, обнажив страшные клыки. Он уже готов был броситься на меня, но вдруг припал к земле, а рычание его перешло в скулеж. Я плохо разбирался в собаках, видел их только издали, но не сомневался, что такое поведение им не свойственно. Скуля, роняя слюну, пес надолго застыл передо мной. А потом с громким визгом попятился, рыча и щелкая зубами, словно столкнулся со слишком сильным врагом, и, поджав хвост, сбежал.

Я смотрел, онемев от изумления. Что могло так напугать собаку? Может быть, это Пергвин нагнал на нее такой ужас, защищая меня?

Но, повернувшись к спутнику, я увидел на его лице отражение собственного изумления. Он бросил на меня такой странный взгляд, как если бы я у него на глазах обернулся чудовищем. И чуть покачал головой, будто разгонял туман в мыслях.

— Вот так странное дело, — протянул он, кажется не обращаясь ко мне, а размышляя вслух. — Что это стряслось со Шнурком? — Он чуть свел брови, скрывая недоумение за недовольством. — Да, удивительное дело. Ну да ладно, нам бы поспешить, господин. Дело к полудню, а до вечера надо еще подобрать тебе коня…

Обед, принесенный мне Пергвином, оказался много проще того, что подавали у матери: кусок холодного мяса, сыр и хлеб. Но еда была вкусной, и я съел все до крошки. Споласкивая руки в тазу, я уже готов был к уроку верховой езды.

Жизнь моей матери проходила в стенах замка, а если я раз или два выбирался в поля или сад, то всегда в сопровождении ее женщин. Но, научившись сидеть в седле, я смогу повидать большой мир, и, может быть, в будущем году дядя возьмет меня с собой, как теперь Магуса. И я охотно поспешил с Пергвином в конюшню.

Он провел меня вдоль денников. Кони разглядывали меня из-за обрезанных вполовину дверей, удерживавших каждого на своем месте. Они встряхивали головами, фыркали, пронзительно ржали. И опять я удивился, ведь, глядя на всадников во дворе замка, никогда не замечал такого смятения и шума.

Конюхи оглядывались на меня, и кое-кто из них поспешил успокоить лошадей, которые вставали на дыбы и били копытами в деревянные стены, увеличивая суматоху. Тут на плечо мне легла тяжелая рука Пергвина, и он развернул меня обратно к выходу.

— Выйди-ка, господин, — велел он. — Подожди меня снаружи.

Я сказал себе, что не побегу, а выйду чинно, несмотря на окружавший меня туман страха, на частое биение сердца и срывающееся дыхание. И все же я вышел шагом, надеюсь, ничем не выдав испуга тем, кто меня видел.