Андреас Штайнхёфель

Рико, Оскар и разбитое сердце

Посвящается Линн.

Добро пожаловать в наш мир, улиточка!

Вторник

На краю света

На дорожном щите было написано «Берлин». Красная полоска перечеркивала буквы слева направо. А может, справа налево. В общем, снизу вверх наискосок. Здесь город заканчивался.

— Ну что, Рико? — спросил рядом со мной Вемайер. — Нравится тебе тут, за городом?

Дорога, по которой мы приехали, уходила дальше, прямая как стрела. Она делалась все уже и уже и вдали становилась просто черной линией. Над асфальтом дрожал горячий воздух. По обе стороны на полях возвышалась кукуруза, выцветшая и высохшая. Ветер шевелил стебли и листья, и они перешептывались, шурша как старая бумага. Надо всем этим висел огромный купол неба, похожий на опрокинутую гигантскую миску. Небо было синее-синее! Как вода в ванне, когда мама наливает туда душистую пену с запахом Средиземного моря.

...

СРЕДИЗЕМНОЕ МОРЕ

Это море находится среди разных земель. Заканчивается оно у пролива Гибралтар. Дальше только океан. На берегу пролива на скалах сидят обезьяны и смотрят, как вода из моря утекает в океан. А может, наоборот, — притекает из океана в море. И тогда море там только начинается.

Обычно с чем-то прямым я справляюсь лучше, чем с поворотами и углами. Поэтому эта дорога между кукурузных полей имела все шансы мне понравиться. Но не понравилась. Тут за городом все такое длинное. И высокое. И широкое. Даже голова кружится. Вот идешь себе так, идешь. До без конца. А вокруг ничего, кроме кукурузы. А когда совсем уже заблудишься, на тебя набросятся страшные полевые хомяки.

Две недели назад, когда я еще лежал в больнице, Бертс подарил мне энциклопедию про животных. И там я видел фотографию этих хомяков. Они совсем не похожи на моих любимых и незабвенных Молли-1 и Молли-2. Да упокоятся с миром их золотисто-хомячьи души! Полевые хомяки — это огромные монстры со страшенными зубищами, длиннющими кривыми когтищами и толстенными щеками. А в них мешки. В каждый такой мешок легко поместится ребенок, а если ребенок маленький — так даже и на велосипеде. Если, конечно, он решится поехать из школы домой мимо такого опасного поля.

Я смотрел на кукурузу и от страха немножко потел. Вот бы Оскар был сейчас рядом! Тогда бы я потел чуточку меньше. И хомяка бы не перекосило на одну сторону — ведь в другом мешке еще полно места.

Ой-ей-ей!

Я сжал губы и незаметно глянул через плечо. Вемайер остановил мотоцикл на пыльной обочине. Хром и ярко-ярко-красный лак сверкали на солнце. На сиденье лежали два шлема. Один большой, другой маленький. У Вемайера два сына, и один из них всего на год старше меня. На бензобаке — буквы BMW. Бертс ездит на «дукати», а это гораздо шикарнее! Но все равно было очень мило, что Вемайер посреди летних каникул повез меня покататься по окрестностям. Хотя, если честно, мне ужасно хотелось побыстрее смыться с этого страшного места. С таким же успехом мы могли бы сейчас стоять на самом краю света.

Я никогда еще не ездил за город. Даже на поезде. И как по мне, пусть все бы так и оставалось. Оказаться слишком далеко от Берлина для меня жуткий стресс. Но если в этом далеке есть что-нибудь поесть — тогда, конечно, дело другое! Вот как в Вальтерсдорфе, где ИКЕА. Мы ездили туда вместе с мамой и Ириной. Сначала покупали полки для гостиной, а потом на обед ели смешные такие шведские тефтельки — кот-пуляры! Но они совсем не из котов. И не пуляются. Просто они вкусные. А еще вкуснее — шведские вафли на десерт. Это такие маленькие сердечки. Сверху на них вишни и сахарная пудра. Как будто из сердечек сначала капала кровь, а потом на нее падали снежинки, и…

— Рико? Ты здесь? Всё в порядке?

— А?

— Так нравится тебе за городом?

— А-а… да, тут здо-оровско. Спасибо большое, что вы меня взяли.

Вемайер считал, что делает мне приятное, так что вполне справедливо немножко напрячься и сказать приятное ему. И еще — он же учитель. А с учителями никогда точно не знаешь: вдруг они и за поездки на мотоцикле оценки ставят?

Эта поездка была наградой за каникулярный дневник. Вемайер навестил меня дома, на Диффе. После моей выписки из больницы. И тогда я торжественно вручил ему свои записи. Но как только он отчалил с дневником под мышкой, до меня вдруг дошло: ведь теперь он будет знать обо мне кучу всякого разного!

Хотя почему и как я очутился в больнице, давно уже знал весь Берлин. Из телевизора и из газет, где меня называли Фредерико Д. А еще от фрау Далинг. Она рассказывала про это всем и каждому, кто покупал у нее в мясном отделе «Карштадта» хоть хвостик от салями. Но в дневнике я описал не только все приключение с Мистером 2000, а еще нашу с Оскаром историю. Как мы познакомились, как Оскара похитили и все такое прочее. И про Бюля там тоже много чего есть. По секрету: мне очень-очень хочется, чтоб он стал моим папой! Особенно с тех пор, как я узнал, что он полицейский. И про фрау Далинг, которую время от времени накрывает серое чувство из-за того, что она такая одинокая. А еще — в дневнике написано, что я по уши влюблен в Юле. На этих выходных она возвращается из отпуска со своим дурацким Массудом.

В общем, навыдавать еще больше тайн просто невозможно.

Вемайер наверняка все это уже прочитал. Но пока не обмолвился об этом ни словечком. Кто знает, что он теперь про меня думает? Я поежился. Втянул голову в плечи, стал потеть дальше и, не отрываясь, смотрел вдаль. А может, размышлял я, лучше просто взять и исчезнуть в таком кукурузно-хомячьем поле. Или просто убежать в сторону…

— А куда ведет эта дорога? — спросил я.

— Вниз на юг, — ответил Вемайер.

А потом добавил (вспомнил, наверно, что со сторонами света у меня не очень):

— Если представишь себе глобус, то юг будет, так сказать, в самом низу.

Глядя на дорогу, я решил, что это, так сказать, чушь. Потому что, когда доберешься до Южного полюса, тогда уж всё — ниже некуда. В какую сторону ни пойди — везде будешь снова подниматься вверх. Но это будет уже не на юг, потому что для него просто не будет места. Об этом изобретатель сторон света, ясное дело, не подумал. А отдуваться мне!

По Вемайеру было видно, что сам он никаких таких сложностей не испытывает. Он улыбнулся и тихо сказал:

— Красиво здесь очень, правда?

Я кивнул. Красиво, аж жуть. И жуть как хочется дать деру! Все равно в каком направлении и в какую сторону света.

— Такая тишина и покой… Мы вдали от города. Лето. Воздух как будто пьешь. Совершенно другой мир! Ветер гладит поля своей большой заботливой рукой. Прямо умиление какое-то, честное слово!

Он вздохнул. И вдруг мне на голову опустилась его большая рука. Легкая, как бабочка. Я осторожно покосился на Вемайера. Его восторженный взгляд охватывал все разом. И опрокинутую миску неба, и дорогу, и шелестящие хомячьи поля. Еще чуть-чуть — и он зарыдает от умиления. А утешать-то кому? Только этого мне не хватало! В таких делах я не силен. Стоит начать кого-то утешать — и я принимаюсь рыдать сам.

Вемайер, кажется, почуял, что его ждет. Он вздохнул еще только раз и убрал руку с моей головы.

— Ты, похоже, человек рациональный, да?

— Рациональный — это какой?

— Такой, кто не любит демонстрировать свои чувства.

Мне тут же захотелось возразить, но он ухмыльнулся, как бы показывая, что сказал это не всерьез. Ну, так оно и лучше. Юле однажды сказала, что я очень романтический мальчик. В тот момент мне ужасно хотелось ответить, что всю свою романтику я приберегаю для нее. Но я не отважился.

— Ну что, едем назад? — Вемайер кивнул на BMW. — Иначе ты опоздаешь на свою встречу.

Ну наконец-то!

Вемайер нахлобучил на меня мотоциклетный шлем. Я попробовал представить, что чувствует в своем шлеме Оскар. Он ведь ужас сколько всего боится! И всё потому, что ужас сколько всего знает про то, что в мире может пойти не так. Наверно, шлем помогает ему видеть не весь мир, а только его кусочек. Маленький и не такой опасный.

Я забрался на сиденье мотоцикла и последний раз посмотрел на дорожный щит с красной полоской, хомячьи поля и страшную прямую дорогу. Я изо всех сил пожелал, чтобы Оскаров способ сработал и у меня. Готов поспорить, что есть люди, которые от слишком долгого созерцания природы заболели. А может, даже и умерли.

Мне тоже было уже сильно нехорошо.

Вемайер нажал ногой на педаль, мотор взревел, и мы помчались.

* * *

Если ты необычно одарен и ходишь во вспомогательный учебный центр из-за лотерейного барабана в голове, то вести дневник — это просто изобретение века. Очень помогает от Маленькой Забывчивости. А от Большой Забывчивости не помогает, к сожалению, ничего. Это я знаю от герра ван Шертена. У его дорогой Ханны Большая Забывчивость началась после шестидесяти.

Когда мы только-только переехали на Диффе, герр ван Шертен вместе с женой каждый вторник приходил в культурный центр к «Седым Шмелям». Мама как раз открыла для нас бинго-вечера, и ван Шертены ей сразу очень понравились. Мне тоже. Герр ван Шертен нравился мне уже хотя бы за то, что ему было совершенно все равно, что я необычно одаренный. А еще он, как и я, считал, что фройляйн Вандбек — это кошмарный ужас. Фройляйн Элли Вандбек — главная по бинго-барабану. Я думаю, что она примерно такая же старая, как берлинская Колонна победы. А когда стоит на маленькой сцене в своем любимом черном костюме, кажется почти такой же высокой. Пальцы, которыми она выуживает из барабана лотерейные шарики, длинные и костлявые, а голос — будто в горле шебуршит крылышками моль.