Андрей Астахов

Щит Найнавы

Посвящается брату Константину

Лик Божеств — женский, и мужской, -

Их плоть одна соединит,

Мужская длань поднимет меч,

А женская дарует щит,

Пришелец, древней Тени враг,

Покончит с порожденьем Зла,

И вечный мир объединит

Детей Дракона и Орла.

Надпись на надгробной плите короля Утаро, последнего из рода Грозового Дракона Линдзе

ПРОЛОГ

Мальчик проснулся с ощущением, что кто-то невидимый сильно тряхнул его за плечо. Он еще какое-то время лежал на циновке неподвижно с раскрытыми глазами, прислушиваясь к раскатам грома и шуму дождя за окнами опочивальни. Он не знал, что разбудило его — начавшаяся гроза, дурной сон или просто чувство неопределенной щемящей тревоги. Или, в самом деле, кто-то его разбудил. А потом ему захотелось встать и проверить, на месте ли охрана, однако секунду спустя он подумал о другом.

О том, что если все, что он видел во сне, не просто видение, не причудливая игра сонного разума, даже его айджи не смогут его защитить. Ему часто снились сны, самые разные, светлые и не очень, но такого странного и неприятного сна он еще никогда не видел. И как хорошо, что он не увидел его окончания.

Мальчик поежился — раскачивающиеся тени на полу и стенах оплетали его, заключали в какой-то сложный колдовской орнамент, будто накрывая ловчей сетью. Во сне тоже были тени. Он не мог видеть их лиц, не мог убежать от них, они все время его догоняли. Конечно, это всего лишь дурной сон. Ползущие по комнате тени — только тени, не больше. Там, за окнами, просто грозовой ветер раскачивает деревья. Все реально, в этом нет никакого колдовства, никакой мистики. Надо попробовать заснуть. Сбросить с себя остатки страха, порожденного сном.

Мальчик завернулся в одеяло, повернулся на правый бок и закрыл глаза, пытаясь думать о чем-нибудь приятном, но тут за окном ослепительно полыхнуло, и несколько мгновений спустя, грохнуло так, что мальчик вскочил и сел на постели, со страхом глядя на окно. Сердце у него трепыхалось, будто схваченная за хвост мышь.

Страх вернулся. Надо позвать кого-нибудь. Он не сможет заснуть, когда за окнами творится такое…

— Стража! — позвал мальчик, кутаясь в одеяло.

Перегородка-фусума, отделяющая спальню мальчика от наружной галереи, тут же отъехала в сторону, на пороге спальни появилась темная фигура охранницы-айджи.

— Мой принц! — Айджи поклонилась мальчику. — Что угодно принцу?

— Я… — Мальчик запнулся. Ему не хотелось говорить этой женщине-воину, что ему страшно. Ведь ему уже двенадцать лет, когда-то в древности в этой стране бывали двенадцатилетние правители. Уж они-то не боялись молний, грома и скверных снов. — Побудь со мной.

— Как угодно принцу, — Айджи шагнула в комнату, села на пятки на циновку, лицом к принцу.

Мальчик сразу почувствовал, что тревога уходит. Тени, ползущие по комнате, больше не казались уродливыми и жуткими — это были просто тени. Только жалкий трус и глупец может их бояться. А он не глупец и не трус. Он будущий мужчина и наследный принц.

За стенами дворца опять засверкало, загрохотало, ливень пошел с новой силой. Мальчик лег, натянул на себя одеяло, посмотрел на айджи. Женщина сидела прямо и неподвижно, будто окаменела, положив левую ладонь на колено, а правую — на рукоять длинного изогнутого меча в черных лаковых ножнах. У него появилось желание рассказать ей свой сон, но потом он решил, что не стоит этого делать. Айджи — воин, и толковать сны не умеет. Лучше он расскажет свой сон старому Мадео. Или его жене Аве. Или, что будет лучше всего, он расскажет его нэни Беренике. Он поедет в монастырь Гойлон. Да-да, именно так — он расскажет его нэни. И больше никому. Мадео говорит, она святая. А святые могут отгонять демонов.

Но сейчас надо заснуть с надеждой, что подобное ему больше не приснится. Очень не хочется снова пережить такое, пусть даже во сне.

Он сам не заметил, как заснул. Гроза продолжалась, дождь стих, но молнии все еще полыхали над дворцом Горного Дракона — резиденцией малолетнего принца Оваро. Сто тридцать третьего потомка дома Эдхо, правившего Хеаладом последние восемьдесят лет. Единственного законного претендента на престол этой страны.

Мальчика, увидевшего во сне, что он стал ягненком. Предназначенным для жертвоприношения.

Озеро было маленькое, почти правильной округлой формы и удивительно живописное. По его берегам росли жасмин, шиповник и тоненькие пышные ивы, а у берега было много кувшинок. Вода в озере была темной, свежей и холодной, и кроны деревьев красиво отражались в ней, как в зеркале. Орселлин бывала счастлива, когда приходила сюда. Деревенская молодежь купалась в лимане, и там всегда было шумно, весело и многолюдно. Нет, купаться в лимане тоже было большим удовольствием, но здесь Орселлин чувствовала себя свободной и счастливой, как нигде. Ей всегда казалось, что в таком красивом месте могут жить разве что лесные феи. Поэтому, прежде чем раздеться и войти в воду, она всегда просила разрешения у невидимых обитателей леса. Это было ужасным грехом — священник в Крам-Динаре, преподобный Фэйн, часто говорил на своих проповедях, что вера в духов есть ересь, за которую еретика рано или поздно настигнет наказание Всевидящего Гелеса. Он вообще очень много говорил во время проповеди о грехах, и при этом его глаза начинали сверкать, а голос становился громким и резким. Орселлин боялась отца Фэйна и однажды сказала об этом подружкам. Те подняли ее на смех — нашла, кого бояться! Старый выживший из ума болтун, и борода у него жидкая, седая и клочковатая, как у козла.

Орселлин, когда услышала это, даже голову в плечи втянула, ей казалось, что с неба вот-вот ударит молния и испепелит богохульниц. Но ее подружки только весело смеялись, а громче всех хохотала беленькая Эвиель, ее лучшая подруга. Эвиель всегда смеется над преподобным Фэйном, передразнивает его походку и то, как он размахивает руками, говоря с амвона. А еще она так здорово копирует его гнусавый северный акцент, что все, кто это слышит, хватаются за животики от смеха. В такие минуты Орселлин чувствовала, что завидует Эвиель — она такая красивая, такая остроумная, такая свободная, и все мальчишки в Крам-Динаре влюблены в нее по уши. С подругой ей повезло. Из-за Эвиель парни тянутся и к Орселлин, хотя невеста она незавидная — сирота, бесприданница, пусть и хорошенькая. Сын кузнеца Дуалла Рейнс все время говорит ей, что она самая красивая девушка в деревне, даже красивее Эвиель. Когда Орселлин слышит это, ей всегда бывает смешно. Рейнс просто врун, говорит так, потому что хочет ей понравиться. Эвиель особенная, таких подруг у нее больше нет. Вот только жаль, что они скоро расстанутся — отец Эвиель, Йорам-плотник, купил дом в предместье Карании и уже готовится к переезду. В Карании, говорят, жизнь сытнее и богаче, чем в их краях…

Орселлин вздохнула и, торопливо пробежав по влажной после ночной грозы траве, полезла в воду. Она была обжигающе-холодной, но в такой жаркий день нет ничего приятнее купания в лесном озере. Немного привыкнув к холоду, Орселлин окунулась с головой, вынырнула с радостным писком, сделала несколько гребков к середине озера и легла на спину, глядя в небо. Вокруг нее на воде вспыхивали солнечные блики, а небо казалось синим-пресиним — таким же, как глаза самой Орселлин. Гроза будто очистила его, углубила, насытила эту бездонную лазурь. Вода ласкала ее тело мягкими прикосновениями, похожими на касание детских пальчиков. Как здорово, что у нее есть это озеро, такое чудесное и такое ласковое! И как хорошо, что она может приходить сюда хоть каждый день. Конечно, ее подружки знают, куда она ходит купаться. И Рейнс знает. Ей бы очень хотелось как-нибудь прийти сюда с Рейнсом. Она не раз говорила ему об этом месте. Но ему всегда некогда, он помогает отцу в кузнице. А девушки предпочитают купаться в лимане, где вода теплее, и где можно как бы невзначай продемонстрировать парням свою красоту. Наверное, девушки считают ее странной. Ну и пусть считают.

Орселлин вылезла из воды только когда почувствовала, что основательно замерзла. Выжала мокрые волосы, села на песок, охватив ладонями колени. Ей нравилось сидеть нагой на берегу, чувствовать теплый ветер на покрытой капельками коже, ощущать согревающее прикосновение солнца. Подсохнув, Орселлин набросила свою выцветшую полотняную тунику, надела сандалии. А потом развернула прихваченный из дома узелок и стала ждать, глядя в воду.

Рыбки появились очень скоро — целая стайка. Серебристые, изящные и суетливые. Орселлин крошила краюху хлеба, бросала крошки в воду, с улыбкой наблюдая, как жадно рыбки хватают угощение. А потом появилась крупная рыбина с темными полосами на боках и начала выхватывать размокший хлеб у мелочи.

— Ну вот, появился большой дурак! — недовольно сказала Орселлин. — Тебя-то и не хватало.

Обращенный на нее внимательный взгляд она ощутила внезапно, порывисто обернулась, от испуга и неожиданности выронив в воду хлеб.

Всадник. На отличном гнедом коне и в черных лаковых доспехах, в круглом шлеме с изображением головы гарпии на маковке. Лицо всадника закрывал шелковый лиловый шарф, так что можно было видеть только глаза, глубокие, темные, загадочно поблескивающие.

— Лесная нимфа, — сказал он на чистейшем айджтан. — Хорошенькая.

Орселлин растерянно наблюдала, как из-за деревьев показалось еще полтора десятка всадников, в точности похожие на первого. В лаковых доспехах, с замотанными шарфами лицами. И все они пристально смотрели на нее. Ей почему-то стало страшно. Она не слышала, как подъехали эти воины — ни топота копыт, ни звяканья сбруи.

— И как зовут нимфу, живущую у лесного озера? — спросил все тот же всадник.

— Орселлин, господин, — девушка присела в реверансе, хотя сделала это не только из вежливости, у нее начали дрожать ноги. — Орселлин из Крам-Динара, господин.

— Из Крам-Динара! — Всадник усмехнулся, и его смех показался Орселлин недобрым. — Значит, так называлась эта деревня. Превосходно. Что ты здесь делаешь, Орселлин из Крам-Динара?

— Купаюсь, господин, — Орселлин попыталась улыбнуться. — И рыбок кормлю.

— Очень трогательно. И сама ты как рыбка — мокрая, душистая! И рыбака твоего поблизости не видно.

Орселлин невольно втянула голову в плечи, в голосе неизвестного воина было что-то, что испугало ее еще больше.

— Я… Только хотела искупаться, господин, — пролепетала она, отступая к воде. — Только искупаться хотела.

— Девушки-айджи любят купаться, — сказал всадник и бросил что-то своим товарищам на неизвестном Орселлин языке. Она могла поклясться, что никогда не слышала этого языка. — Поэтому их кожа такая белая. Как у утопленников.

— Господин! — Орселлин чувствовала, что ее колени начали дрожать от страха. — Я… я боюсь!

Она бросилась в воду и поплыла к противоположному берегу озера, совершенно не давая себе отчета в том, что делает. Слепой темный ужас заставлял ее плыть к середине озера, подальше от всадников, заставивших ее испытать этот ужас. Однако всадники не делали никаких движений — они продолжали стоять недалеко от берега, выстроившись в линию, и наблюдали за уплывающей от них девушкой.

— Может, захватим ее с собой, зэр? — лишь спросил один из воинов их предводителя, того самого, что заговорил с Орселлин первым. — Хозяин будет доволен, он найдет этой девке применение.

— Жалкая деревенская девчонка недостойна нашего внимания, — ответил предводитель. — Пусть живет. Все равно, придет день, когда все они сдохнут. Дадим ей пожить еще немного. Мне пришлась по вкусу ее вежливость. Пусть расскажет всем о том, что видела.

— Разумно ли это, зэр?

— Хозяин сказал мне, что слегка приоткрытая тайна наполняет душу еще большим трепетом, чем просто тайна. Рассказ девки запугает этих жалких червей еще больше.

Воин только кивнул головой в рогатом шлеме, а предводитель отряда, бросив еще один взгляд на плывущую Орселлин, ударил шпорами коня и погнал его прочь от озера. Его люди помчались следом за ним, и несколько мгновений спустя весь отряд исчез за деревьями.

Орселлин еще долго боялась выйти из воды. Ей казалось, что всадники не уехали, что они спрятались где-то неподалеку, в зарослях, и только и ждут, чтобы схватить ее, когда она выйдет на берег. Лишь когда холод стал нестерпимым, она, глотая слезы, подплыла к берегу и на ватных ногах вышла из воды. Ее била дрожь, то ли от холода, то ли от страха. Но берег был пуст. Солнце зашло за вершины деревьев, приближались сумерки.

Орселлин перестала плакать, выжала мокрую тунику, снова надела ее на себя. Послеполуденная жара быстро согрела ее, и теперь ей хотелось только одного — поскорее вернуться домой. Она внезапно вспомнила, что не сказала вдове Рейле, куда пошла. Старушка, наверное, беспокоится. Наспех заплетя волосы в косу, Орселлин побежала к просеке, ведущей к Крам-Динару.

Она остановилась только, когда совершенно выбилась из сил и запыхалась. Погони за ней не было. Отдышавшись, Орселлин уже не бегом, а быстрым шагом прошла по узкой лощине между двумя заросшими молодым лесом холмами и увидела Крам-Динар. Впору было помолиться Гелесу за его милость — она избежала опасности и добралась до деревни до темноты.

Поначалу ее даже не удивило, что Крам-Динар встретил ее пустыми улочками и тишиной. Даже собаки не лаяли. За плетнями прохаживались куры и козы, но людей нигде не было видно. Потом Орселлин поняла, в чем дело, обозвала себя дурой. Ну, конечно, ведь сейчас время вечерней молитвы, все жители села собрались в храме Гелеса — отец Фэйн строго следит за тем, чтобы на службе присутствовали все без исключения члены общины. А она на службу опоздала. Преподобный будет очень недоволен, да и вдова Рейле накажет ее сегодня. Но это меньше всего волновало Орселлин. Главное, она дома, и эти чужие всадники ее не тронули. Будет, чем попугать девчонок на вечерних посиделках. Только они, конечно, ей не поверят, скажут, что она все это сама придумала.

Храм был за поворотом улицы — красивое каменное здание с пирамидальной крышей, покрытой красной черепицей. Орселлин вбежала в открытую калитку, остановилась перед входом, чтобы отряхнуть тунику, на которую налипли сухие травинки и колючки. У входа в храм рядами стояла обувь прихожан — чувяки и деревянные сабо мужчин, кожаные и веревочные сандалии женщин и детей. Орселлин разулась, сполоснула ноги водой из специальной кадки у входа. Теперь можно войти.

Несколько мгновений она привыкала к полутьме внутри храма. А когда увидела ЭТО, будто неведомая сила вытолкнула ее в двери обратно на улицу. В следующее мгновение ее скрутил приступ рвоты.

Орселин долго приходила в себя. Но потом все же сумела войти обратно в храм. Как во сне она обходила лежавшие на полу окровавленные, обезображенные, облепленные мухами тела, сама не понимая, что делает. Наверное, ей просто хотелось убедиться, что все они мертвы, и что им уже никто и ничто не поможет — она тем более.

От тяжелого духа крови и испражнений, смешанного с запахом курений, продолжавших тлеть в курильницах, желудок снова начал болезненно дергаться, но Орселлин почти пришла в себя. Только в ушах звенело — или это мухи жужжат над мертвыми? Она увидела здесь всех, кого знала — в храме лежали все жители деревни Крам-Динар. Мужчины, женщины, старики, подростки, маленькие дети. Кто-то убил их всех. Кто? Многие тела выглядели так, будто их рвали зубами и когтями.

Вначале она нашла труп белокурой Эвиэль и ее отца Йорама: они лежали рядышком, и их лица были спокойны. Переступая через ручьи застывшей крови на полу, Орселлин медленно брела по храму и узнавала своих друзей — Альгифу, Таит, хохотушку Нейле, белобрысого Лива, любимца всех деревенских девчонок Ринка, остальных ребят из их компании. Ее сердце болезненно дрогнуло, когда она нашла тело Рейнса. Орселлин захотелось прикоснуться к Рейнсу, но она не смогла себя заставить это сделать. Дуалл лежал на спине рядом с сыном, его открытые глаза остекленели, огромные ручищи так и остались сжатыми в кулаки. Недалеко от стола, где стоял сундук для пожертвований, она увидела в куче растерзанных трупов вдову Рейле, свою приемную мать. Лицо ее было превращено в кровавое месиво, и Орселлин узнала покойницу по плетеному из красных и черных ниток браслету на правом запястье — вдова Рейле никогда его не снимала. Орселлин опустилась у тела на корточки, взяла в свои ладони пальцы старухи, начала тихонько и бессмысленно подвывать, но потом внезапно подумала, что плачем ей уже не поможешь. Тряпицей, в которой был хлеб для рыбок, накрыла старухе разодранное лицо и пошла дальше. Особенно много тел лежало перед алтарем, будто люди в свои последние мгновения искали тут спасения от убившей их неведомой силы. Орселлин остановилась — мраморный пол был так обильно залит кровью, что идти дальше, не наступая в эту ужасную лужу, было невозможно. И в этот миг она увидела отца Фэйна и закричала протяжно и страшно.

Преподобного Фэйна подвесили вниз головой над алтарем. Пропитавшаяся кровью мантия колоколом свисала вокруг тела, открыв худые волосатые ноги, связанные веревкой по щиколоткам. Убийцы перекинули веревку через вытянутую руку статуи Гелеса над алтарем, а свободный конец привязали к медной решетке у стены. Над алтарем гудела туча мух, он был буквально залит темными потоками. А на самом алтаре Орселлин увидела человеческий череп, причудливо раскрашенный красными и черными полосами. Раньше его здесь не было. И ей вдруг показалось, что пустые глазницы черепа обращены прямо на нее, и кто-то невидимый, находящийся далеко от оскверненного, полного трупов храма, может сейчас наблюдать за ней.

Орселлин попятилась от алтаря, споткнулась о чью-то ногу, упала в застывшую кровь, с протяжным воплем бросилась вон из храма. Она не помнила, как добежала до дороги, как натолкнулась на повозку торговца, что было потом. Она не знала, сколько прошло времени с того мгновения, когда чувство реальности оставило ее. Осознание жизни пришло лишь в тот миг, когда Орселлин увидела, как над ней склонилось изрезанное морщинами бледное лицо, и ясные синие глаза, такие же, как небо над ее любимым озером, как глаза самой Орселлин, посмотрели на нее.

— Где я? — спросила девушка.

— Не бойся, дитя, — сухая теплая рука легла ей на лоб. — Ты в безопасности. Я позабочусь о тебе.