— Да, нескучно у вас здесь.

— У нас здесь весело, это же Крым! — ответили мне, и в сад широким шагом вошёл наш директор. Вокруг сразу стало светлее, теснее и шумнее, если можно так выразиться.

Феоктист Эдуардович был одет в знакомый костюм мятого льна, сандалии на босу ногу, неизменные тёмные очки и золотистое канотье. Вот шляпу на нём я раньше не видел, на его упрямых кудрях она смотрелась несколько нелепо. Что, впрочем, ни капельки никого не смущало. Я тоже просто улыбнулся и привстал из-за стола.

— О, видят ли глаза мои героя, который, вновь на подвиг собираясь, пошёл землёй неведомой и водами столь бурными, что страшно, деяние отважное свершив? Ведь были на пути и Сциллы, и Харибды, циклопы злобные, и фурии, что мечут в нас бранные слова и нечистоты? Наш Александр пробивал щиты, не убоялся медноострых копий и бронзовых мечей, в лицо сверкавших. Но друга возвратил в родную гавань…

— В гавань он набрался по дороге, — поправил я.

— Гекзаметром, гекзаметром, таковы правила игры! — шеф погрозил мне пальчиком.

— Да, в гавань он набрался по дороге. Причём два взрослых пса, с кошмарными зубами, добрейшими сердцами и улыбкой, его сдержать ни разу не смогли. Но Мила Эдуардовна отважно доставила всех нас к дверям музея. Мы тут, на месте, а она в делах. Что до Гекаты… было жутковато, но в целом стильно: этика, дизайн. Надеюсь, что и цены там доступны?

Директор уставился на меня как на конченого дебила, потом перевёл взгляд на припухших сотрудников, следом — на храпящего Денисыча, достал носовой платок, вытер капельки пота со лба и неожиданно громко рассмеялся:

— А вы умеете повеселить, Грин! Уверен, что и коллектив это ценит.

— У меня остались монеты, возьмите…

— Оставьте себе, ещё пригодятся, уверяю вас. Да садитесь уже, я тоже слегка перекушу. Как раз и расскажете всё в подробностях!

Что ж, как говорится, мне вновь пришлось начать рассказ а limine, то есть с новой строки. Но никто не был против. Герман со Светланой с удовольствием послушали ещё раз. Директор хлопал в ладоши, на столе появилось вино, мы смеялись, шумели, беззлобно подкалывая друг друга, пока заплетающийся язык нашего полиглота громко не выдал:

— Он… он всё в-врёт!

— Ну да, дорогая, я никак не мог ожидать, что она окажется столь тщеславной!

— Вообще-то, она твоя сестра.

— Как и твоя тоже.

— Дальняя!

— Седьмая вода на киселе.

— И знаешь, милый, то, что ты называешь тщеславием, — это просто любовь к порядку.

— Она отпустила его. Отпустила их обоих! А мы о чём договаривались?

— Но ведь он был безупречно вежлив. У неё свои правила.

— Она могла сделать с ним всё что угодно! Убить, расчленить, изнасиловать…

— Ты не понимаешь, этот человечишка проявил такт.

— И что?!

— Ой, всё…

— Она дура!

— И ты рискнёшь повторить ей это вслух?

— Я?! Запросто! Потому что всё, что бы она ни сделала со мной, получишь и ты!

— Не всё, милый, ровно половину.

— И ты будешь ходить на одной ноге, с одной рукой, одним глазом, одной…

— Довольно! Мне это не нужно, я не собираюсь тебя ей сдавать.

— Докажи!

— Чем?

— Ты знаешь.

— Пошляк.

— И?

— Обожаю это делать…

…Разумеется, он объяснился. И само собой, уже через пару минут мне хотелось дать ему в рог! Земнов и Гребнева сидели с выпученными глазами, словно два ёжика с диареей под одним кустиком. Феоктист Эдуардович являл собой исключительно божественную безмятежность, и почему-то это было весьма пугающим. А Диня пел, запрокинув голову, словно учёный дрозд в серебряной клетке зоомагазина на каких-нибудь Елисейских Полях:

Конец ознакомительного фрагмента