ГЛАВА 2

В то же время в Москве важные персоны, тосковавшие по уходящему «коммунистическому раю», не оставляли надежд на то, что он еще может быть реанимирован. Они совершенно искренно полагали, что великий народ, наследник крепостнических традиций и братоубийственного самопожертвования, горько сожалеет о том времени, когда всё это сыпалось ему на голову, как снег зимой.

Народ, собственно, сам точно не знал, что ему нужно, потому что те, кто помнили иное время, уехали далеко и навсегда, либо их давно уже увезли вперед ногами в черную вечность. Те же, кто пережил периоды жутких российских ледяных заморозков и весенней грязной распутицы без всякой возможности выглянуть за пределы морозных своих территорий, считали, что во всем мире почти всё именно так и складывается, с той лишь разницей, что где-то научились шить и продавать джинсы, паять схемы и конструировать бытовую технику, собирать роскошные легковые автомобили и жить на веселом и удалом рынке, а у нас до этого просто руки не дошли. Надо бы, мол, только узнать, в чем нехитрая суть этой технологии, и повторить ее с абсолютной точностью. Вот тебе и капитализм в полном объеме! Мы же матрешек на станках всю жизнь точили, раскрашивали, продавали… и очень удачно! Самовары опять же… цветные платки, пейзажи там разные и прочее. Умеем же, когда захотим! Да и ракеты у нас, балет свой, хоккей, фигуристы… Большой театр тоже… Нам бы только джинсов побольше, автомобилей, хоть ржавых, подержанных… двухкассетников, барахла там разного, а национальной гордости у нас самих сколько душе угодно! А у кого такая мертвая собачья хватка, как у нас! А душа у кого нараспашку!

Неудержимо загремело народное веселье, открылись тысячи загульных ресторанов, в которых пьяные новые «старатели» самозабвенно горланили воровские шлягеры и спускали легкие деньги, скоренько нажитые на спекуляции. Всё это сопровождалось хмельной радостью близкой окончательной победы над коммунистической деспотией и нетерпеливым ожиданием триумфального вступления страны в цветущий цивилизованный мир.

Привычные идейные авторитеты скукоживались, бледнели, хирели и растворялись в голодном, нищенском настоящем. В главной телепрограмме «Время» партийные и профсоюзные функционеры с перепуганными насмерть, но все еще злыми глазами принялись костерить вдруг разом открывшуюся им отсталость социалистической системы хозяйствования и срочно требовать перестройки, гласности и плюрализма во всем и ото всех. Партия, потрясая хилыми мощами, упрямо настаивала на новой жизни для себя, на новой крови и на новом времени. Гремели съезды, скандальные пленумы, и с обличением прошлых заблуждений выступали новые и старые члены Политбюро, депутаты Верховного Совета СССР в лице ткачих, слесарей, монтажников, хлопкоробов и комбайнеров. Партия торопливо очищалась от прошлого, пачкаясь в настоящем.

В том важном ведомстве, в котором верой и правдой служил всю свою жизнь полковник Александр Васильевич Власин, большие и ответственные чины были всерьез обеспокоены тревожной революционной обстановкой в государстве. Правда, давно уже не бывая на родине, Власин не знал, как раскладывались силы наверху.

А там в испытанных традициях российской истории происходило обычное деление на два враждебных лагеря: на «русофилов» и «западников». Можно представить себе это в виде старого кафтана, где кафтан — Россия, а его с двух сторон натягивают на себя два непримиримых тела. Тела отчаянно потеют, пыхтят и ругаются, а кафтан трещит по швам.

Та часть политического руководства, которая больше других всегда насиловала своих соотечественников без оглядки на чужестранцев, называла себя почему-то «русофилами» и ленинцами одновременно. Абсурд заключался в том, что именно они и их предшественники как раз и выкорчевывали всё национальное в своей стране. Это, по их мнению, и был истинный патриотизм. Они опирались на консервативные силы внутри ведомства, в котором скромно служил полковник Власин.

Те же, кто черпали информацию, средства и силы за рубежами родины, на внутренние национальные ресурсы вообще не рассчитывали и ни во что их не ставили. Они и были «западниками» и считали себя либералами и интернационалистами. Их опора в том же ведомстве только-только формировалась.

Сходились, правда, все на том, что ни в коем случае нельзя ослаблять вожжи и закрывать лагеря, потому что в обоих случаях пространные списки врагов народа немедленно пополнятся.

Оба враждебных лагеря постепенно сползали навстречу друг к другу, с нечаянной радостью замечая общие для себя черты. Они словно смотрелись в зеркало, но никак не могли решить, кто из них оригинал, а кто отражение. И то и другое выглядело очень убедительно. С одной стороны, партия вроде бы договорилась когда-то с одним секретным военным германским ведомством, а с другой — те же отцы-основатели партии и государства, получавшие эффективную финансовую чужестранную поддержку, всё зарубежное люто ненавидели и не упускали случая посадить случайно или намеренно оказавшегося под рукой иностранца в свои сибирские и северные лагеря, а то и прямо к стенке поставить. Так какая половина их была «западническая», а какая «русофильская»? Вопрос обострился как раз к началу девяностых годов, когда Центр тела стало шатать, словно пьяного, то в одну, то в другую сторону.

Народ вновь растерялся, испуганно вертя головой. Привычным спасением для него была бесконечная пьянка, которая всё замешивала в один тошнотворный винегрет. А пьяный человек, как известно, заботится лишь о собственном центре тяжести, потому что никакого другого он уже не ощущает.

…В кабинете заметно сдавшего за последние годы генерала армии Всеволода Михайловича Крюкова, седенького человечка с подслеповатыми глазками за окулярами очков в тонкой золотой оправе, собрались все те же его верные заместители: генерал-полковник Артем Лаврентьевич Бероев, полнеющий лысоватый мужчина неопределенного возраста, и генерал-полковник (он получил повышение в звании после успешного завершения операции «Пальма-Два») Карен Левонович Багдасаров, дородный, крепкий, чернявый кавказец с темно-карими жгучими глазами и мясистым носом.

Крюков относил себя к русофилам-ленинцам, Бероев считался умеренным русофилом и столь же умеренным западником, а Багдасаров полагал, что «западный» путь единственно приемлем в создавшихся политических условиях. Открыто об этом ни один из них не говорил, но каждый поступал в соответствии со своими убеждениями. А именно: Крюков требовал «держать и не пущать», Багдасаров — «отпустить на короткую цепь», а Бероев — «наблюдать, фиксировать, отпустить и ликвидировать».

Крюков задумчиво пробарабанил пальцами марш «Мы красные кавалеристы…» по бордовой папке с тисненными золотом словами «совершенно секретно» и гербом СССР и обвел коллег серыми, бесцветными глазами, увеличенными стеклами очков до размеров небольших кофейных блюдец.

— Вот здесь, — хлопнул он ладонью по папке, — подробный доклад о положении вещей в стране Михаилу Сергеевичу, лично, понимаешь. Ваши главки тоже поработали на эту бумагу. Но и другие постарались на славу. Вывод нашими аналитиками сделан следующий: «Враг подобрался к воротам родины и готовится к последнему удару». Ситуация ничуть не легче, чем в ноябре сорок первого… Но там враг был виден в бинокль, а его шпионов и диверсантов мы отлавливали пачками и пачками же расстреливали. К тому же был мороз, а враг, как известно, мороза боится… Вот мы их всех, в свое время, морозцем, пулей да матерком и усмиряли! А что, товарищи, у нас имеется теперь?

— Матерок, — заулыбался Багдасаров, но встретившись с холодными глазами Крюкова, виновато развел руками.

— Матерок у нас всегда имеется, Карен Левонович, — процедил сквозь зубы Крюков. — И это особое оружие точечного поражения мы применим когда следует. Не беспокойтесь! Но у нас теперь нет морозов, большая редкость… всеобщее, так сказать, потепление… в прямом и в переносном смысле. Да и пули тут уже не помогут. Так что мы имеем?

— Мы имеем волю! — напрягся Бероев и нервно втянул живот. Он сидел в глубоком кожаном кресле за приставным столиком. — Государственную волю: «Не допустить!»

— «Не пущать», значит? — криво усмехнулся Крюков. — Тут мы мастера! Я ведь всегда был сторонником… так сказать… Только времена, друг мой, изменились, и теперь не очень понятно становится, кого и куда «не пущать»? По заключению специалистов из Госплана продуктов питания в стране осталось в общем и целом на полгода и то, если покрепче затянуть пояса. Не хватает уже даже на заказы по предприятиям и в магазинах.

— М-да! — пробурчали оба генерала и дружно переглянулись.

— И это не всё! Горючее! Газ еще имеется, а вот бензин, так сказать… того. Дефицит, как говорится, образовался. Враг ударил и тут! Обрушил мировые цены, и мы, как бы это выразиться поточнее, умылись, так сказать. Нефтедоллары тоже теперь вроде как дефицит, и долги покрыть мы никак не можем. Кредитов там разных понабрали. Ну, вы понимаете! Враг требует немедленных выплат, и всё тут! Продавать все это в стране за рубли… их теперь, знаете как в народе называют? «Деревянными» называют… так за них продавать нефтепродукты на внутреннем рынке все равно, что бриллианты менять на апельсины. Горсть бриллиантов — горсть апельсинов… один то есть! Водка — опять же дефицит, вина нет, курево заканчивается! Такова, так сказать, общая обстановка. Этого враг и добивался! Вот!