«Что, паскуда, проспал? — орал диким голосом Куроедов. — Включай, мерзавец, музыку!» Лицо разгневанного мужчины приняло облик маски «Сусаноо — микото» — бога грома и ветра.

Неожиданно гимн грянул, но даже его первые аккорды не смогли остановить крики Куроедова и только временами заглушали его голос. Однако начальник безопасности упорствовал. «Союз нерушимый…» — величаво звучали мужские голоса академического хора. «…Козёл ты бодливый…» — хриплым баритоном продолжал ругаться Куроедов. «Да здравствует созданный волей народов…» — торжественно воспевали родное государство хористы, но начальник безопасности успевал в короткую паузу вставить очередное недружественное обращение к радиомеханику: «…рожает таких вот уродов». Казалось, что он соревнуется с исполнителями гимна, противопоставляя славословию маты, и даже одерживает победу. Впрочем, иногда он повторялся.

Не обращая внимания на торжественные аккорды, Куроедов продолжил ругань: «Ты где этот гимн откопал? — вопил он, не слушая ответного лепета Рюкина. — Почти десять лет как с тоталитаризмом — коммунизмом покончили, а ты никак забыть его не можешь, скотина! Всё никак свой Советский Союз забыть не можете, быдло! Нарожали идиотов. Новая власть вас просила об этом?» Кто и кого может «нарожать» в психиатрической лечебнице оставалось неясным.

Наконец, зазвучали заключительные слова песнопения, и тут невольные слушатели неожиданного радиоспектакля, включая умудренного жизнью таракана, вздрогнули от страха. Им всем одновременно показалось, что текст был кощунственным образом извращён:

Партия Ленина — сила народная
Нас к торжеству коммунизма везёт!

Это показалось ужасным, но не далёким от истины. Апофеозом импровизированного радиоспектакля стал грохот падающей аппаратуры, а затем всё стихло. Вероятно, Куроедов свою ругань сопровождал энергичными и неконтролируемыми движениями рук, в результате чего случайно задел микрофон, а тот упал и выключился.

В гробовой тишине тоскливо скрипнула кровать. Семен Семенович Свистунов сел на постели и сунул жилистые ноги в тапки, но вставать не стал. «Ну, что, дураки? Испугались?» — ехидно обратился Свистунов к соседям по палате, старательно приглаживая вздыбленные жиденькие вихры на макушке. Больные виновато заулыбались, мгновенно поменяв маски «Биккуримэн» на «Ко-омотэ» — молодой застенчивой девушки. Действительно, оказаться пусть даже невольным свидетелем подобного инцидента грозило неприятностями. Обычно в это время заглядывал дюжий санитар, чтобы проверить, как проходит побудка, но такового не случилось.

Следом за Свистуновым поднялись со своих кроватей ещё два обитателя палаты № 2 первого общепсихиатрического отделения. Четвёртый жилец вставать не спешил. Он спал или только делал вид, укрывшись одеялом с головой.

Каждый из пациентов больницы имел свою историю болезни, которые хранились в сейфе главного врача. Все кроме Семёна Семёновича. Точнее, таковую имел и Свистунов, но она была выдумана, чтобы Семён имел основание находиться в лечебнице официально.

Дело в том, что его появление здесь было достаточно необычным. Он не поступил сюда в карете скорой помощи и не пришёл сам, и даже не был доставлен представителями силовых структур — Свистунов жил тут всегда. За исключением десятка лет, когда он служил в Вооруженных силах, после чего вернулся в родные края.

Раньше на месте хозяйственных построек располагалась скромная усадьба Свистуновых. По мере расширения владений НИИ психического здоровья родительский дом снесли, а всех его обитателей поселили в одной из палат лечебницы. Постепенно все родные Семёна умерли, а он так и продолжал жить здесь уже долгие годы. К тому же и масок он не носил. У Свистунова оставались друзья в уцелевшей части посёлка, и это сильно облегчало ему жизнь. Изредка приносили продукты, курево, которое он выменивал на конфеты, сообщали последние новости.

Без диагноза и лечения в больнице нельзя было находиться, поэтому главврач придумал ему диагноз, заполнил историю болезни, и на основании этого отдал распоряжение принять его на полное содержание. Было даже назначено лечение, и Семёну как положено выдавались таблетки белого цвета.

Свистунов достал из тумбочки зубную щётку, сунул её, как курительную трубку в рот, взял помятый тюбик, перекинул через плечо несвежее полотенце и, не торопясь, направился в санузел. Это было единственное место, которое не запиралось ни днём, ни ночью, однако горячую воду после отбоя отключали, чтобы обитатели не могли злоупотреблять душем.

Семён Семёнович, шаркая по грязному кафельному полу, спустился в подвал. Санузел был общим на весь корпус и располагался в подвальном помещении. Немногочисленные тусклые засиженные мухами лампочки едва освещали стены узкого коридора, тоже облицованные керамической плиткой темно — коричневого цвета, а пол и вовсе утопал в кромешной тьме. Двигаться приходилось почти на ощупь. Свистунов запнулся в полумраке о жестяное ведро и чуть не упал. Выругался сквозь зубы, пнул его ещё раз и отворил дверь в туалет. В воздухе резко пахло аммиаком.

Полчаса назад несколько чугунных унитазов «чаша Генуя» с трудом выдержали натиск десятков упругих струй, и брызги, казалось, ещё висели в воздухе едкой взвесью. Привычный ко всему Семён ничего этого не заметил, с удовольствием справил малую нужду, а затем склонился над раковиной, чтобы умыть лицо и почистить зубы. Несколько минут Свистунов яростно работал щёткой, набрал в рот воды из крана и сплюнул, затем сунул тщательно вымытый зубной инструмент в рот.

Облегчившись и взбодрив себя холодной водой, Семён Семёнович окончательно пришёл в благостное настроение и направился в палату. Перед уходом он подобрал опрокинутое давеча ведро, вернулся и поставил его в простенок между душевыми кабинами и металлическим шкафом, в котором хранился инвентарь санитарки-уборщицы тети Фроси.

За те тридцать минут, что Свистунов отсутствовал, в палате произошли некоторые изменения. Один из обитателей, очевидно, уже умчался на завтрак, стремясь оказаться первым в очереди. Бося, маленький и толстый человечек с добрым выражением лица и холодными глазками, сидел на кровати и пытался натянуть пижамные штаны на толстый зад. Левый глаз его слегка косил, но так как он был постоянно прищурен, то косоглазия заметно не было.

Черты его лица обладали удивительной особенностью. Когда Бося держал голову прямо, то казался абсолютным романтиком и мечтателем, но стоило ему чуть опустить лицо вниз, как в глаза бросался только широкий лоб, и его обладателя можно было принять за великого мыслителя. Если же Бося немного запрокидывал голову назад, то жесткий подбородок и тонкие губы придавали ему вид диктатора и палача.

Именно так знатоки японского театра «Но» описывали маски, созданные выдающимися мастерами, которые силами своего удивительного таланта придавали им волшебство и необъяснимую магию. Актёры в свою очередь оживляли их на сцене великолепным исполнением ролей гротескных пьес. Зритель очаровывался масками, удивительной игрой участников представлений и верил в полную нелепицу артистического действа. Впрочем, восточные сочинители умели вкладывать двойной смысл в свои, на первый взгляд, абсурдные произведения.

Имени этого неординарного человечка никто не знал и не помнил, поэтому звали его только по прозвищу — Бося. Он имел, как и все больные историю болезни, но диагноза там написано не было, только симптомы. Даже заграничные медицинские светила, которые имели с ним постоянную связь, не могли определить его хворь.

Дело в том, что Бося умел моментально запоминать огромные куски текста любой сложности и так же легко воспроизводить, однако смысла их он не понимал. Потенциально для спецслужб Бося мог представлять определённую ценность, именно поэтому на его истории болезни стоял гриф «совершенно секретно». Среди своего окружения «магнитофонный гений» слыл шизофреником. Частенько, к месту и не к месту, он говорил много умных и полезных вещей, но, порой, не мог ответить даже на самые элементарные вопросы.

Вот и сейчас Бося очень искусно, как пламенный оратор, воспроизводил на языке индейцев-киче эпос «Пополь — Вух», услышанный им в прошлом году на праздновании бога кукурузы Хун Хунахпу. В остальном Бося был вполне нормальным человеком и в быту никак не проявлял своей странной особенности. Он был чрезвычайно неряшлив, капризен и постоянно голоден.

Четвёртый обитатель палаты Сергей Ильич по прозвищу Полковник все также лежал в постели, но уже пьяный. Этот персонаж практически не менял масок и носил почти всегда одну и ту же — «Сёдзё» — большого любителя сакэ.

«Ну, понесло», — выразил свое недовольство Полковник в адрес «магнитофонного гения», сел на кровати и энергично потер ладонями помятое лицо. Затем открыл дверцу тумбочки и радостно произнёс, обращаясь сидевшему внутри таракану: «Аркадий, ты ещё тут? Уже позавтракал? Ну, тогда посторонись».

Взволнованный Аркадий на всякий случай тут же забился в дальний угол тумбочки, а её хозяин достал обкусанный плавленый сырок и початую бутылку с разведенным спиртом, который иногда по старой дружбе подгонял ему бывший собутыльник, а ныне сильно пьющий санитар со медицинского склада лечебницы. Стакан, как всегда, стоял на полу возле кровати. Сергей Ильич поскрёб обтянутую тельняшкой грудь и затем аккуратно наполнил гранёную посудину до краёв. Приложил стакан к губам, резко запрокинул голову и крупными глотками опорожнил его. Понюхал сырок, отломил маленький кусочек и забросил в рот. По выражению лица Полковника крепость напитка определить было невозможно: спирт он пил, как воду и воду, как спирт, чуть оттопырив мизинец.