— Из-под Воронежа… С Тамбовщины… Пензюки мы… — вразнобой понеслось из разных углов избы.

— Во! — поднял вверх узловатый, как древесный корень палец странник. — А мы про те места только в стариковских байках и слыхали. А старики наши — от своих стариков. Почитай, три сотни годков с лишним мы от тех мест сюда подались… А на восход отсюда, знающие люди бают, еще столько же нашенской, расейской землицы лежит, как вы прошли. И везде люди есть — до самого моря-акаяну. А ты говоришь — край света…

Мужики подавленно замолчали, со скрипом почесывая в заросших затылках и силясь окинуть разумом такую громаду. А они-то и в самом деле считали, что дальше некуда — пройди еще чуть-чуть — за тот лесок и все: край земли, из-за которого по утрам выкатывается Солнышко. Нет, в церковно-приходской школе многие из них слышали про то, что Земля круглая и сколько ни иди — края не будет, даже глобус видели, но чтобы родная страна была такой огромной — в темных мужицких головах никак не укладывалось. Привыкли жить от поля до овина, от околицы до околицы, а на людей, побродивших по белу свету, смотрели с несказанным уважением: это ж надо — до самого Питера доехал и возвернулся! Только подумать — в Японскую до Байкала-моря добирался! Ёшкин кот — в самой Неметчине в Ерманскую в плену побывал!

— Это ж сколько землицы распахать можно… — вздохнул Степан Никитин, «выковырянный» советской властью из глухой пензенской деревеньки Алексеевки, ютящейся на нескольких пригорках посреди болотистой равнины и всегда страдавшей из-за нехватки пахотной земли. — Паши и паши, пока силенок хватит…

— Вот тебе, накося выкуси! — сложил увесистый кукиш прохожий, ткнул поочередно в физиономии сидящим возле него мужикам и суетливо перекрестился на Красный Угол, где сиротливо приютился крошечный бронзовый образок Никиты Чудотворца — одна из двух дорожных иконок, чудом припрятанных Сальниковым среди пеленок грудной Катеньки от красных аспидов. Остальные образа бесноватый Минька Дурнев со своими пьянчужками-активистами порубил топором прямо на глазах набожного мужика, сердце которого кровью обливалось от такого святотатства. А по прибытии на место подарил Тимофей образ своему новому другу и крёстному той же Катюшки (окрестил тайком еще на Урале батюшка, невесть как прибившийся к кулакам), оставив Богоматерь Троеручицу себе. — Чтобы землицу распахать — надобно на то благословление от власти получить. А она, власть-то, не шибко горазда землицу дарить. «Земля крестьянам!» — скривив рожу, прогундосил он, явно передразнивая когото. — Видали мы землю эту, как же… Зато налогом обложили — мама не балуй. Почище, чем при царе-батюшке.

— Это точно… Правду говоришь… — закивали мужики, даже не думая злиться на странника за богомерзкий кукиш. — С властью оно завсегда так…

— А я что говорю? — ярился путник. — Ну, положим, отстроитесь вы тут, земельку распашете… На сколь силенок хватит, — ехидно подмигнул он Никитину. — А по осени нагрянут с Кирсановки землемеры, да все наделы тут у вас перемерят-пересчитают. И на каждую десятину — налог. И драть будут по семь шкур, так что ни продыху, ни праздника вам, православные, не будет.

— Так оно… А куда податься?.. Везде одно…

Но прохожий воровато оглянулся, поманил собравшихся пальцем и, заговорщически нагнувшись к ним, таинственно прошептал:

— Есть место, православные. Земли там — паши не хочу, зима — два месяца в году, да и не такая, как у нас, а теплая да снежная. Летом — два урожая собрать можно. Если не лениться, конечно. В лесу зверя всякого полно — сам в руки идет, грибов да ягод — бери не хочу. В озерах да реках рыбы — весло воткни, стоять будет. А весной и осенью птица перелетная — на два-три дня солнце стаями закрывает, будто тучами. Народ друг на друга зла не держит…

— И золото, поди, из земли само прёт? — недоверчиво присвистнул Игнат Логинов, среди односельчан заслуженно носящий кличку «сумлеваюсь я». — Сумлеваюсь я, что-то…

— Переть не прет, — ответил странник. — Но имеется. Кто хочет, себя обеспечит. Только трудись, знай — не ленись.

— Врешь ты все… — разочарованно переглянулись мужики: пусть и темные, дураками они не были. — Сказки все это детские. Слыхивали и не такое…

— Вру?! — прохожий сунул руку за пазуху, вытащил небольшой сверток, размотал тряпки и плюхнул на стол. — Смотрите, Фомы неверующие…

На кожаном лоскуте грудились тускло-желтые комочки. Первым протянул руку Тимофей, выгреб из кучки причудливый слиточек, подкинул на ладони, удивленно присвистнул. Весил небольшой — с ноготь большого пальца — кусочек металла неожиданно много, почти как свинцовая пуля. Или старой царской чеканки империал1…

— Гля, братцы! Никак и вправду золото!

Мужики зашумели, к тряпице потянулись руки, золото пошло по рукам…

— И где ж такие места лежат? — поинтересовался Афанасий, когда пересуды поутихли, а самородки вернулись на место — все, без обмана. — Никак, в заморских странах, а? За морем-акаяном?

— Точно, православные! — вклинился Игнат. — Слыхал я, что есть такая землица — Америка… Сумлеваюсь я…

— Какая тебе Америка? — неторопливо завернул в тряпицу свое богатство прохожий и схоронил за пазухой. — И не за морями вовсе, совсем недалече отсюда…

2

Слух о богатой ничейной земле, управляемой мудрой справедливой властью, пронесся по всей Новой. Долго судили да рядили сельчане, но наконец порешили отправить со странником троих, чтобы своими глазами убедиться, врет убогий или говорит чистую правду. Ну хотя бы и неправду, а так — полуправду. Да хоть бы и четверть правды — очень уж были ссыльные обижены на тех, кто загнал их куда Макар телят не пас и бросил посреди леса. А коли там хоть чуть-чуть из того, что прохожий расписывал, есть на самом деле, то бежать туда без оглядки. Приучили крестьян поколения жизни к сермяжной мудрости: от добра добра не ищут. Но то ж от добра…

Вот и отправились трое из новинцев — Афанасий Кузнецов, Тимофей Сальников да Игнат Логинов — вместе с путником, охотно согласившимся проводить их до того самого «Беловодья». Хотели вместо «сумлеваюсь я» лучше Спиридона Коровина взять или Степана Никитина, да что уж деревню вообще без мужиков оставлять? Неровен час, распояшутся красноар1 Империал — золотая монета Российской Империи достоинством в 10 рублей. После денежной реформы С.Ю.Витте в 1897 году стал стоить 15 рублей. мейцы совсем, кто их приструнит? Тонкий да звонкий «сумлеваюсь»? Ветхий Кузнецов-старший? Не дело это.

Брели непролазным лесом несколько дней, ночевали у костра, боязливо прижимаясь ближе к огню, когда где-то в темноте заводил свою песню волк или адским демоном вопила ночная птица. Не по разу уж каждый тайком от товарищей проклял такую «охоту» (именно охотой отговорились у недоверчивых стражей, даже самострел какой-то продемонстрировали, сляпанный из того, что под руку попалось), да делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов.

А проводнику все нипочем — знай, топает со своим посохом да посмеивается. Видно, не раз исходил он эти места, без карты и знаков обходился. А может, и были какие-нибудь знаки, только мужики, несведущие в лесной жизни, ничего приметного не разглядели. Да знаки для того и тайные, чтобы не всякий по ним ходить мог — знамо дело.

Тут уж любому, а не только «сумлеваюсь я» в голову всякая ересь полезет. Вроде того, что странник этот, на Варсонофия откликающийся, и не человек вовсе, а лешак-оборотень. Смутил простодырых пахарей прелестными речами, а сам — в глушь заманивает, чтобы всю кровь выпить, да так навеки под корягами и оставить гнить без креста да без покаяния. Или того хуже — служить себе заставить, таких же бедолаг, как они, от семей сманивать… Несколько смущало лишь то, как крестился «оборотень» на святую икону да каждый день поутру и перед сном тоже на восток поклоны бил, молитвы бормотал. Не вязалось это как-то с лешачеством-то…

Но всякому пути рано или поздно наступает конец. Уж как долго был их скорбный марш из родных мест в неизвестную даль, да и тот завершился, а этот и подавно. Не тыщи верст пройдено, а так — ерунда. Пару сотен всего.

— Вот что, друзья-товарищи, — построжел в один прекрасный день Варсонофий, когда четверо путешественников, только что отобедав чем бог послал, блаженствовали у костра. — Привести я вас почти привел. Верст десять осталось — не более. Посмотрите, чего захотите, только дорогу до места я вам показать не могу — не обессудьте.

— Глаза нам завяжешь? — хмыкнул Афанасий. — Баловство ребячье…

— Это можно. Только и с завязанными глазами человек дорогу найти может. Если б вы навсегда туда шли — тогда да… А коли передумает кто да расскажет, кому не след? Не могу я так рисковать, товарищей своих подводить.

— Что ж нам, — зевая до хруста в челюстях, спросил Тимофей — что-то разморило после обеда, так и тянуло прилечь у огонька да соснуть пару часиков на сытый желудок. — Назад поворачивать? Зачем тащил тогда в такую даль? Потешиться?

— Это точно! — поддержал друга Афанасий, тоже раздирая рот в зевоте.

Что думал «сумлеваюсь», так и осталось неизвестным, поскольку Игнат Логинов уже вовсю выводил носом рулады, свернувшись калачиком на охапке лапника.

— Не могу я рисковать, — повторил странник. — Так что не обессудьте, мужики, — подсыпал я вам сонного зелья в похлебку…

— Ах, ты, аспид!.. — попытался вскочить на ноги Афанасий, но скованное неодолимым сном тело не слушалось, веки будто налились свинцом, слова, не родившись, примерзали к гортани…

Тимофей уже спал, неловко привалившись боком к сосне. Кузнецов попытался дотянуться до дубины, подобранной еще пару дней назад, чтобы не шагать по лесу совсем уж безоружным, но пальцы лишь безвольно скользнули по ней, и он провалился в черный омут сна без сновидений.

Ему казалось, что он только прикрыл глаза, но распахнул их уже не под сенью раскидистой лиственницы, а в незнакомом доме, лежа на неком подобии кровати, застеленной настоящим одеялом.

«Сукно, — пощупал украдкой хозяйственный мужик, давно такого богатства не видевший. — Богато-о!»

У распахнутых дверей стоял, опираясь на косяк плечом, казак в синих шароварах с широкими лампасами и гимнастерке, заправленной под ремень с пристегнутой сбоку шашкой в ножнах, на голове красовалась лихо заломленная набекрень фуражка над пышным соломенным чубом. Завидев, что спящий распахнул глаза, караульный сменил позу, и луч солнца ясно высветил у него на плече урядничий погон.

«Белые!.. — обмер бывший красноармеец, спросонья позабыв, что Гражданская война окончилась десять лет назад, но тут же одумался. — Белые? Откуда?..»

— Куда ты, сучий потрох, нас привел, а?.. — ничего не соображая со сна, дернулся Афанасий к «только что» сидевшему напротив проводнику и, естественно, никого не увидел. Равно как и кострища, которого, конечно же, не могло быть под крышей жилого дома. Жилого не жилого, а печь в нем имелась — русская, беленая… Зачем же здесь костер?

Движением своим Кузнецов разбудил Тимофея, грузно, будто медведь заворочавшегося было, попытавшегося натянуть повыше одеяло и рывком севшего на кровати, хлопая ничего не понимающими глазами. Продолжал дрыхнуть лишь «сумлеваюсь я», которому всегда море было по колено. Хоть трубы ангельские трубите — спать будет, как сурок.

— Что, оклемались? — ухмыльнулся «беляк», отклеиваясь от косяка. — Пожалте на волю, дорогие гости… И засоню вашего поднимите, а то рыком своим храповицким коней пугает…

* * *

Как оказалось, никакого плена и не было вовсе. «Белые» никого из наших путешественников к ответу за прошлое притягивать не собирались. Да и не знали, наверное, об этом прошлом. Нашелся и давешний странник.

Уже успевший сменить нищенскую одежонку на вполне приличную, даже щегольскую по деревенским меркам, он с улыбкой выслушал вялые упреки мужиков и махнул рукой:

— Ничего вы, православные, не поняли… А-а-а! Поймете еще. Ну что: показывать вам, что тут да как, или обратно попретесь? Предупреждаю сразу — придется снова сонное зелье глотать. Так просто тут кого ни попадя туда-сюда не пускают.

Ну что еще оставалось беднягам?

Целый день Варсонофий, которого все здесь хорошо знали, таскал не перестававших изумляться селян по небольшим — в несколько домов — деревенькам, теряющимся среди раздольных полей поспевающей (и это — в середине июня!) пшеницы, роскошным садам молодых и невысоких еще, но уже плодоносящих яблонь, лугам с пасущимися на них сытыми коровами и овцами, охраняемыми здоровенными собаками-волкодавами и конными вооруженными пастухами. А когда под вечер кругом зажглись десятки фонарей, невиданных даже в родимых местах, — поселенцы были просто сражены наповал.

— А золото как же? — не утерпел Игнат, «сумлеваюсь я» которого надоели уже даже терпеливому Варсонофию. — Наврал с золотишком, а?

И тут же заработал по тумаку с обеих сторон сразу от двух товарищей: ну как обидится один из хозяев всего этого великолепия, осерчает на дураков сиволапых?

Но тот только покачал головой, не думая обижаться.

— До золота, дружок, еще потопать нужно. Завтра поутру и отправимся. А сегодня вас к ужину его высокоблагородие ждут. Коли сюда перебираться надумаете — опаздывать грех! Обидите хозяев…

— А кто это — высокоблагородие? — струхнул Игнат, всю жизнь от начальства старавшийся быть подальше.

Да и обоим его товарищам вмиг стало не по себе: разом вспомнились и погоны на плечах виденных несколько раз за день всадников, и полузабытый уже трехцветный флаг, развевавшийся над крышей не то сторожки, не то казармы, где они проснулись… Будто не было полутора десятков лет безбожной власти или перенеслись они, как в сказке, в старое доброе «ранешнее» время. Все бы ничего, да как бы не припомнили бывшим красноармейцам их былые подвиги под красным знаменем. Хоть подвигов-то особых и не было — не расстреливали они пленных офицеров, не грабили богатые дома, как иные однополчане, — но все-таки исправно пуляли из «винтарей» по атакующим деникинским цепям, ходили в штыковую, слушали, затаив дыхание, комиссарские байки про светлое будущее и отбивали ладоши на митингах. Оба носили (правда, в разных местах) белогвардейские памятки на всю жизнь: Афанасий — снарядный осколок в боку, нывший на непогоду, а Тимофей — сабельный шрам, рассекавший плечо…

— Кто? Да генерал-губернатор наш — Владимир Леонидович Еланцев!..

Генерал-губернатор оказался всего лишь полковником — воевавшие еще в Германскую Кузнецов и Сальников крепко помнили армейскую науку и разбираться в погонах еще не разучились — но и этого притихшим «гостям» было больше чем достаточно. Офицеров они за две войны: империалистическую и гражданскую навидались досыта — и живых, и мертвых. Порой целые батальоны из одних офицеров попадались. Поражало крестьян другое — их принимали в настоящем барском доме, за накрытым ослепительно-белой крахмальной скатертью столом, ломящимся от всевозможной снеди и невиданных доселе обеденных приборов. И хозяин в белом летнем мундире с золотыми погонами на плечах не смотрел свысока, как при царе, и не заискивал, как бывало в девятьсот семнадцатом, когда трещало все вдоль и поперек, — держался как с равными. Ну, может быть, не совсем равными, но все равно желанными гостями. Расспрашивал о житье-бытье, охотно отвечал на вопросы, все больше касавшиеся жизни тех же мужиков-лапотников в Новой России, как назывался сказочный край.

А уходили они, унося напутственное слово генерал-губернатора:

— Мы рады всем, кто придет к нам с открытым сердцем и чистыми помыслами. Земли здесь хватит на всех: на вас, на ваших детей и внуков. Все, кто хочет трудиться на благо новой родины, — наш желанный гость. Единственное, что мы здесь не потерпим, это большевистской заразы. Ее мы будем выжигать как чумовую язву — каленым железом. Запомните это и передайте своим односельчанам. За старые грехи мы карать не намерены, но за новые — не спустим.

И долго чесали в затылках мужики на обратном пути, не решаясь высказать сомнения даже друг другу: хороша щедрая землица — слов нет, но как бы не повернулось все по-старому. Всегда найдется кто-нибудь такой, что с удовольствием прокатится на мужицком хребте, да еще погонять будет. Обдумать все это требовалось не спеша. И тут уж «сумлевались» все трое, а не один Игнат…

* * *

— Эх, языка за зубами удержать не смогли… — Афанасий лежал, закинув руки за голову и глядя в затянутый паутиной потолок заброшенной избы, на которую не нашлось хозяина.

— Одно слово — бабы! — поддержал его Тимофей, нянча поврежденную в свалке руку.

Кузнецов подошел к заколоченному крест-накрест досками окну и свистнул часовому, вышагивающему взад и вперед с закинутой за плечо винтовкой:

— Эй, гражданин начальник!

— Чего тебе, арестованный? — остановился молодой, безусый еще парень, хмуря едва различимые на медном от загара лице белесые брови. — Не положено мне с арестованными лясы точить…

— Что с нами будет-то, а?

— Что надо, то и будет, — часовому было скучно, и он снизошел до «неположенного» разговора. — В Кирсановку завтра пойдете. Под конвоем.

— За что?

— За нарушение режима пребывания, — отчеканил солдатик заученные слова. — Отсутствовали неделю где?

— Да на охоту мы ходили!

— Знаем мы вашу охоту…

— Ей богу, на охоте мы были!

— Там разберутся… А ну — отойди от окна! Стрелять буду!

Ночью ни один из арестованных не сомкнул глаз. Очень уж тоскливо было на душе у всех трех. Только ведь отлегло немного — думали, что кончились все передряги, дальше Сибири не сошлют, ан нет! И тут влипли по самые некуда. Теперь, похоже, ссылкой не отделаться… Да и куда ссылать из Сибири?

В дальний путь их вывели на рассвете. До Кирсановки дорога не близка, а ни одной телеги или, на худой конец, верховой лошади в деревне Новой не было. Даже у охраняющих «ссыльнопоселенцев» солдат. А значит, топать трем бедолагам и конвоирующему их солдатику своим ходом.

До околицы деревни печальную процессию провожало все село, даже старый Кузнецов, поддерживаемый под руки внуками, пришел проститься с сыном, которого не чаял уже увидеть живым.

— Креста на вас нет!.. Ироды!.. — гудело в толпе. — Где это видано — так измываться над честным тружеником?.. Зас…

— А ну — разойдись! — не вытерпел начальник Новинского «гарнизона» — длинный, как жердь, парень лет двадцати пяти со старшинскими треугольничками на синих петлицах, передернув для острастки затвор трехлинейки. — Стрелять буду, кулацкие морды!

— Это кто еще морда? — выступил вперед здоровяк Никанор Лялин, бывший кузнец, для забавы голыми руками разгибавший подковы, а пальцами сворачивающий в трубочку царские пятаки. — Ты нас мордами не кличь, сопляк. Молоко, вон, на губах еще не обсохло, чтобы мордами лаяться…

Мужик медведем наступал на перетрухнувшего красноармейца, перехватившего винтовку в положение для стрельбы. Тронутый ржавчиной штык (конвойные не слишком утруждали себя чисткой оружия, разленившись без начальства) едва не касался могучей груди Лялина, распиравшей видавшую виды рубаху, сопревшую под мышками от пота.

— Стрелять буду… — упавшим голосом повторял и повторял солдат, ни разу в жизни не стрелявший в живого человека. — Стрелять буду…