Вся новоросская медицина билась как рыба об лед, невеликая больница была давным-давно переполнена, а в «столицу» из отдаленных хуторов все прибывали и прибывали новые заболевшие. Дошло до того, что генерал-губернатор скрепя сердце приказал вернуть больных детишек в те семьи, где им могли оказать квалифицированную помощь — в семьи офицеров, чиновников, интеллигенции, мастеровых, наиболее передовой части крестьянства. Выручил отец Иннокентий, организовавший палату в одном из принадлежащих церкви зданий, добровольно взялись предоставить свои жилища многие сердобольные горожане… Но все достижения современной медицины, все усилия медиков были тщетны — несколько детишек, в основном из самых маленьких, уже скончалось, а множество было при смерти. И ни одного, абсолютно ни одного случая выздоровления.

— Неужели никакого выхода?

Сын понимал, что ничего утешительного отец ему сказать не может, но не спросить тоже не мог — любая надежда, пусть даже тень надежды все равно лучше полной безнадежности. Особенно когда рядом, всего лишь за стеной, два самых близких тебе существа, твоя плоть и кровь, колеблются на краю пропасти, возвращения из которой нет.

— Может быть, отрядить специалистов за лекарствами в Кедровогорск? Может быть, притащить сюда, хотя бы силой, какое-нибудь медицинское светило? Пусть они там все трижды красные, но они ведь давали клятву Гиппократа!

— Это бесполезно, Алеша, — Владимир Леонидович все разминал и разминал в пальцах извлеченную из портсигара папиросу и не мог заставить себя закурить — в двух шагах от больных внуков это казалось кощунством. — Наши люди в Кедровогорске и Кирсановке в самые первые дни эпидемии добыли все необходимые лекарства. Только они, увы, не панацея…

— А вдруг квалификация наших врачей…

— Недостаточна? Это полная ерунда, Алеша. Серафим Павлович, заведующий нашей больницей, как ты, наверное, знаешь, в прошлом — эпидемиолог. Боролся с холерой в Туркестане, с оспой в Поволжье… С «испанкой» в Петрограде в восемнадцатом.

— Спасал красных?

— Спасал русских. Болезнь, Алеша, она, знаешь ли, не делает различия между людьми по политическим взглядам. Она одинаково косит и убежденных большевиков, и патриотов, и людей, придерживающихся нейтралитета.

Алексей промолчал, признавая отцовскую правоту.

— Что до квалификации, то мы получаем последние медицинские новости из-за границы с опозданием всего лишь в два-три месяца. Журналы, монографии и тому подобное. Думаю, что одновременно, если не раньше, чем в большевистской столице. К тому же один из наших людей там, — он махнул в сторону окна рукой, — вполне компетентный медик. Ты не представляешь, скольких сил мне стоило уговорить его остаться у большевиков. Но он нам полезнее там.

— И все равно, я считаю…

— Дело даже не во врачах и лекарствах, — отец не слышал сына и говорил как будто сам с собой. — Дело в самой болезни. Она необычна.

Перед мысленным взором Еланцева всплыло его последнее посещение больничной лаборатории, где день и ночь лучшие умы Новой России бились над разгадкой «детской чумы», окрещенной так с легкой руки микробиолога Серебренникова. Хотя ни одного случая заболевания среди взрослых выявлено не было, а все дети уже заболели, по настоянию эскулапов посетители были облачены в «противочумные» костюмы — длинные халаты и высокие бахилы. Лица их закрывали марлевые повязки, делающие все голоса одинаково глухими.

— Для чего все это? — недовольно спросил Манской, с недавних пор вместо пропавшего без вести атамана Коренных ставший одним из ближайших помощников генерал-губернатора, с неудовольствием натягивая пахнущие карболкой перчатки с длинными раструбами. — Боитесь, что вынесем заразу за пределы ваших владений? Она там и без того свирепствует.

— Увы, Сергей Львович, — развел руками точно так же «упакованный» Серебренников. — Меня больше волнует, чтобы посетители не притащили в мои стерильные владения каких-нибудь посторонних бацилл.

— Делайте все, что вам говорят, — буркнул Владимир Леонидович, послушно исполняя все указания медиков — здесь, в царстве белых халатов и масок он чувствовал себя не в своей тарелке и непривычно робел. — Тут вам не плац…

Убедившись, что экипировка «гостей» безупречна, эпидемиолог провел их непосредственно в «святая святых».

— Видите, вот тут мы делаем посевы бактерий в питательной среде, — провел он экскурсантов вдоль стеллажей, уставленных плоскими стеклянными баночками, накрытыми стеклами — внутри содержалось что-то малоаппетитное. — Все культуры помечены номерами, и каждый из них соответствует больному, у которого взят… Вот тут — бациллы бордетелла пертуссис…

— Знаете ли, — генерал-губернатор брезгливо изучил одну из баночек, в которой на полупрозрачном буром желе расплывалась неопрятная серовато-розовая клякса, напоминающая обычную плесень. — Мы с Сергеем Львовичем люди военные, не слишком-то разбираемся в вашей премудрости. Нам было бы понятнее, если бы вы объяснили доступным языком.

— Ну что тут непонятного! — всплеснул руками Серебренников. — Обыкновенный коклюш! А вот тут — скарлатина. Здесь — дифтерия. Рядом — ветряная оспа. А вон там — кишечная палочка.

— И что все это значит?

— Значит это, что единой болезни, как таковой, нет. Вернее, ничего нового, неизвестного.

— Как же так?

— А вот так. Мы надеялись выделить какую-то новую, ранее неизвестную бактерию, имеющую эндемичное… местное, — поправился ученый, — происхождение. Ну, по аналогии с жуком, поедающим посевы. Ан нет. Болезни старые, давно хорошо изученные, излечимые…

— Так в чем же дело?

— А дело в том, что они вдруг перестали поддаваться лечению, — упавшим голосом сообщил профессор. — И вообще, они странные. Бактерии вялые, плохо размножаются в питательной среде. Если бы не очевидные результаты, я бы заключил, что вызывать болезни они не могут — слишком слабы.

— Откуда же это все взялось? — ткнул Еланцев толстым от перчатки пальцем в баночку с «пертуссисом».

— Это как раз неудивительно, — махнул рукой медик. — Все перечисленные бациллы отлично могут жить в совершенно здоровом организме, не вызывая болезни. Количество их не критично.

— Чем же вы объясняете эпидемию, если микробы не могут вызвать болезни?

— Я сказал, что не могут они ее вызвать в здоровом организме. А в организмах наших пациентов как будто кто-то разом выключил сопротивляемость. Он теперь не сопротивляется даже слабым возбудителям, зато отчаянно борется с действием лекарств, призванных этих возбудителей убивать. Детские организмы как бы взяли своих убийц под опеку.

— Разве такое возможно?

— Как видите — да. Науке давно и хорошо известны случаи, когда даже ослабленные штаммы микроорганизмов могут привести к смерти пациента ослабленного. Например — авитаминозом… Цингой, цингой! — перевел ученый свои слова на доступный язык.

— Ерунда какая-то! Откуда цинга у здоровых детишек?

— Вот и я про то же. К тому же даже у самых ослабленных организм не покровительствовал микробам так, как здесь. Это какая-то загадка. Возможно, это болезнь, возбудителя которой современными методами определить просто невозможно. Не доросла до этого наука.

— И что же делать?

— Можно было бы попробовать выделить ослабленную культуру из крови выздоровевших и ввести ее больным. Вполне вероятно, что это поможет, но…

Профессор поднес руку к маске, коснулся очков, словно хотел их протереть, и тихо закончил:

— Но выздоровевших нет. Только умершие…

— Папа, что с тобой?

Владимир Леонидович с недоумением посмотрел на встревоженного сына и понял, что все это время не слышал и не видел ничего вокруг.

— Я задумался, сынок, — убрал он наконец истрепанную папиросу обратно в портсигар. — Извини, я не слышал тебя.

— Я спрашивал тебя, в чем именно заключается необычность болезни?

Еланцев-старший вкратце пересказал сыну слова профессора Серебрякова, и тот сник окончательно.

— Что же делать? Что же делать? — монотонно повторял он, обхватив голову руками. — Что же делать?.. Бедные дети…

— Надеяться и бороться, — ответил Владимир Леонидович.

В комнату неслышно вошла и остановилась у двери Виктория. Выглядела она еще хуже сына, и генерал-губернатор испытал мгновенную жалость к этой хрупкой женщине, которую полюбил за прошедшие годы, как родную дочь.

— Что там? — подался к ней Алексей. — Как они?

— Уснули, — вяло пожала плечами его жена. — Жар не спадает… Алеша, смени меня на полчасика — я вздремну чуть-чуть…

— Конечно, милая! — поднялся тот на ноги.

— Знаете что! — решительно заявил Владимир Леонидович. — Идите и ложитесь оба. Я посижу с внуками. За несколько часов жизнь в Новой России без меня не остановится.

Глаза молодых людей смотрели на деда с немой благодарностью… * * *

— Добрый вечер, отче.

— А, это вы, Владимир Леонидович! Проходите, проходите…

Отец Иннокентий за прошедшие годы заматерел, раздался вширь. Теперь это уже не был юный сельский попик, а вполне благообразный, внушающий уважение иерей. Настоящий отец своей паствы.

— Вот, еще двое чад отдали Богу души безгрешные, — пожаловался священник генерал-губернатору. — Только что отпел ангелочков. Тают детушки аки свечи восковые… Бьемся, бьемся, а все без толку…

— И в больнице тоже мрут, — понурился полковник. — И в семьях.

— Что же медицина?

Полковник и ему поведал горестное открытие Серебрякова.

— Тогда остается только молиться…

Выйдя из церкви, Еланцев лицом к лицу столкнулся с инженером Спаковским. Александр Георгиевич брел, не разбирая дороги, пошатываясь, чуть ли не падая, и производил впечатление мертвецки пьяного. Владимир Леонидович знал, что его младший сын Павлик тоже был болен, но чтобы так распускать себя…

— Господин Спаковский, — окликнул его генерал-губернатор, готовясь строго отчитать разгильдяя, позволяющего себе непотребство в такое тяжкое время, да еще на глазах у всех. — Подойдите-ка сюда!

Тот остановился, слепо оглянулся вокруг и, наконец, сконцентрировал взгляд на фигуре полковника, явно не узнавая его.

«Напился до чертиков! Правильно мне предлагали установить сухой закон на время эпидемии…»

— Что вы себе позволяете, господин инженер?

Но тот уже узнал Еланцева и пошел прямо на него, шаркая ногами, словно старик. По лицу его бежали слезы.

«Неужели…» — внезапно догадался генерал-губернатор.

— Сынок мой умер, Владимир Леонидович, — упредил его мысль Спаковский. — Пашенька мой… Не успели мы с Полиной возрадоваться чудесному обретению детушек наших, а Господь уже прибрал одного…

Коря себя за прошлые мысли, полковник шагнул к инженеру и обнял его за узкие, вздрагивающие от рыданий плечи.

— Мужайтесь, Александр Георгиевич. На все воля Божья…

Что он мог еще сказать старому соратнику? Как ободрить…

2

«Вот он, стервец!..»

Дормидонт Савельев никогда не считал себя умелым охотником. Да и не крестьянское это дело — бродить по лесам, полагаясь на удачу. Крестьянская удача — она в тяжелом каждодневном труде до седьмого пота. Только неустанным трудом можно добыть в суровом краю пропитание себе и своей семье, а охота — для бродяг и непосед вроде Ерёмы Охлопкова. Нашел он, правда, благодаря своей непоседливости Рай Земной и односельчан сюда привел, да не добавило ему райское житье-бытье ни умишка, ни трудолюбия. Так и носится, растрафа, где-то по лесам, по полгода-году домой носа не кажет, дети растут сиротами, жена на богатого соседа пуп рвет… Другой рай, железные свои зубы скалит, ищу. Чтобы уж никакой власти над мужиком не было. Чтобы один он в природной своей свободе землицу пахал и никому в ножки не кланялся. А разве можно совсем без власти-то?..

Нет, совсем без власти нельзя. Невозможно мужику на Руси без власти. Иначе не жизнь будет, а сплошное баловство. Совсем как при большаках, когда любой прохожий мог обидеть, последнее отобрать, а то и жизни лишить православного. Так что не по лесам шастать надо, а потом землицу кропить от зари до зари, Бога молить за чудесно вернувшуюся старую власть, да детям малым в головенки их пустые это вбивать. Пока поперек лавки лежат. И чтобы никакого баловства…

И никогда не взял бы Дормидонт в руки винтовку, кабы не повадился медведь скотину резать. И так напасть за напастью — то саранча адова все пожрала, то засуха, то мороз страшенный… А уж про хворь лютую, что, почитай, каждый третий дом в Ново-Корявой осиротила, и вспоминать страшно. Только истовой молитвой и совладали с бедой-злосчастьем. Твердил, правда, доктор городской, очкастый, что болесть эта как бы сама собой пресеклась — имутет какой-то у тех детушек, что выжили, прорезался. Да кто этот имутет видел-то? Это ж не зуб, не волосья — где-то глубоко внутре сидит. А может, и нет его совсем. Бабки-ведуньи шептали, что молочко помогло. Мол, нашли коровёнки крестьянские травку заветную, лечебную, а с той травки и молоко у них стало чудесное — любую хворь лечит. Молочком да молитвой и спаслись православные. Так что молиться на коровок корявинцы готовы были. Даже на Покров зарезать рука ни на одну не поднялась.

А тут аспид этот… Да ладно бы одну заломал, да в лес, себе в берлогу утащил — надолго бы ему того мясца хватило, а крестьяне покручинились бы, да и махнули рукой. А тут повадился чуть не каждую ночь стайки ломать. Подкрадется тихонечко так, даже собаки его не чуют, сломает без шума и корове голову — набок. Да не жрет, паскудник, — потроха выпустит и бросит. Будто ищет чего в коровьем нутре, да не находит. Уж и караулили его всем селом — все без толку. Пока в одном месте ждали — он в другом лютовал. Пытались в разных местах секреты выставлять — вообще не приходил, в лесу отсиживался. Даже на человека поначалу грешили — не может зверь лесной такое творить, не хватит у него умишка, да нашли на дверном расщепе шерсть рыжую, длинную, медвежью, и следы нечеловечьи.

Властям жаловаться, понятно дело, не стали — еще на смех поднимут: мол, не можете сами с паршивым медведем справиться! Решили извести зверюгу своими силами. Одна беда — капканы обходит, а по следам — попробуй найди. До зимы — вон еще сколько, а на траве да листе палом след и не след вовсе, а так — вмятина. Собаки же по следу не идут: как учуют зверюгу, так все — хвост подожмут и к хозяину. Спаси, мол, мил человек, от напасти любой, оборони! Так что бродили в одиночку и артельно — все мечтали берлогу найти, да все без толку.

И вот повезло наконец Дормидонту…

Слава богу, ружье не в первый раз в руках держал лапотник — довелось повоевать в Германскую, да и потом у Колчака при обозе полгода по мобилизации. Так что промазать он не боялся: полсотни шагов — деловто! Медведь, хрустя ветками, лакомился чем-то в кустах, довольно ухая и взрыкивая. Может, малиной, может, другой какой ягодой — богато их по здешним лесам водилось. Иных и не видывали мужики никогда, даже не знали — можно есть или нет. Ветерок дул на охотника, а посему зверь его не чуял. Зато тяжкий звериный дух как будто пропитал все вокруг. «А ну как не возьмет пуля нечисть эту лесную? — испугался в последний момент мужик, уже поймав на мушку мохнатый загривок. — Матерущщий, повыше меня будет… Старики бают, что пращуры наши на них с рогатиной хаживали, да и то завалить такого умение было нужно… Может, плюнуть да с ватагой потом сюда нагрянуть? По-любому ведь где-то рядом берлога должна быть у косолапого?..»

Но перед глазами встала корова Зорька, задранная хищником на прошлой неделе, испятнанная кровью черно-белая шкура кормилицы, размотанные на пяток аршин из вспоротого брюха сизые кишки, и руки сами собой стиснули дерево приклада. Мужик суетливо осенил себя крестным знамением, поплевал на всякий случай налево да напоследок перекрестил троекратно винтовку. Прочел бы и молитву, да ничего путного, кроме «Спаси, сохрани и помилуй», в голову как назло не лезло. А тянуть дальше было невозможно: медведь пятился задом, выбираясь из колючего куста, и в любой момент мог обернуться.

«Эх, пронеси, Господи!..»

Дормидонт прицелился было в низкий затылок за покатыми плечами, заросшими грязной рыже-бурой шерстью, но в последний момент перевел прицел ниже, прямо между оттопыривающих шкуру лопаток. В хребет-то оно будет вернее!

Д-дых!

Зверь качнулся вперед, словно его ударили обухом, и как-то неуверенно взрыкнул. Попасть-то попал, да вот наверняка ли? Не теряя времени даром, мужик задергал тугой затвор, выбрасывая остро пахнущую порохом гильзу и досылая в казенник новый патрон.

Д-дых!

Теперь уже — куда придется, потому как хищник, урча и постанывая почти по-человечески, разворачивался к своему обидчику.

«Неужто нипочем ему! — запаниковал Дормидонт, едва справляясь трясущимися руками с затвором. — А ну как пойдет ломить? Смогу пятки смазать-то — ноги, вон, совсем ватные!..»

Но третьего выстрела не потребовалось.

Зверь, так до конца и не выпутавшийся из куста, рыкнул в последний раз и с громким хрустом рухнул наземь, совсем скрывшись из глаз. Только негромкое ворчание и колышущиеся ветви указывали то место, где ворочался смертельно, как хотелось бы верить охотнику, раненный медведь.

Затих он не сразу. Еще минут десять из малинника раздавался хруст и почти что членораздельные стоны. И еще с полчаса после того, как все стихло, не решался Савельев приблизиться к своей добыче, держа давно замершие ветви на прицеле.

Наконец, зачем-то стараясь, чтобы под ногой не хрустнула ни одна ветка, он крадучись подобрался к примеченному месту и, вытянув жилистую шею, попытался разглядеть что там творится, в любой момент готовый сорваться с места и задать стрекача. Мохнатая груда была совершенно неподвижна.

«Прикинулся небось, — решил мужик, по природе своей привыкший никому и ничему на свете не доверять. — Я к нему, а он на дыбки и ну меня ломать — только косточки затрещат. Ну уж дудки…»

Он тщательно прицелился и одну за другой всадил в лежащего зверя еще две пули. Всадил бы и последнюю, пятую, да боек вхолостую звонко щелкнул по капсюлю — осечка. Будто кто-то, тот же Господь, наверное, сказал: все, мужик, хватит ему. Довольно над мертвой тварью издеваться. И действительно: пули попадали в цель, вырывая клочки меха, а лежащая туша даже не вздрогнула. Если медведь и прикидывался, то терпением он обладал поистине железным. Живому такое нипочем не стерпеть.

«Все, отмучился, бедолага! — как всегда в таких случаях запоздало нахлынула на незлого, в общем-то, мужика жалость. — А и поделом тебе: нечего честного хрестьянина забижать…»

Не выпуская из рук винтовки (на всякий случай он перезарядил оружие, вставив новую обойму), Дормидонт присел рядом с поверженным лесным хозяином и опасливо поторкал безразличную тушу сломанной веточкой.

«А ведь не так и велик, — с некоторым разочарованием подумал он. — Пожалуй, трех аршин в длину не будет. А показался — с избу! Не зря говорят: у страха — глаза велики…»

Ему, только что собиравшемуся бежать куда глаза глядят, вдруг до смерти захотелось разглядеть свою добычу во всех подробностях: прожив жизнь почитай что в лесу, он так никогда и не видел вблизи грозного хищника — главного героя детских страшилок.