4
Владимир Леонидович крутил в пальцах карандаш, понимая, что драгоценное время уходит, но никак не мог заставить себя перейти к делам. И что самое страшное — такое с ним случалось все чаще и чаще…
Три года минуло с того дня, как последний конник отряда Алексея Коренных скрылся в хвойной чаще. На краткий миг он тогда совершил невозможное — всего на несколько недель вернул обитателям почти что целой губернии «старое» время. Еланцев казнил себя за предательство боевого товарища, в душе понимая, что поступил совершенно правильно, протянув с помощью удачливому полководцу. Вернее, слишком долго пребывал в нерешительности.
Что выиграла бы Новая Россия от того, что ее генерал-губернатор, собрав все невеликие наличные силы, двинулся бы тогда «вовне», как привыкли называть обитатели Запределья старый, покинутый ими мир? Да, армия Коренных выросла бы на какие-нибудь полторы-две тысячи штыков и сабель, но кто мог подумать, что красные варвары обрушат на честное православное воинство дьявольское изобретение германских химиков — отравляющие газы?
Генерал-губернатор вспомнил, как бессильно сжимались и разжимались его кулаки, когда слушал он рассказ чудом уцелевшего в мясорубке казака, добравшегося до «дефиле» лишь глубокой осенью и двигавшегося к цели таким кружным путем, что позавидовал бы сам легендарный Дедал.[Дедал — герой древнегреческого мифа, строитель Лабиринта, в котором царь Крита поместил своего ужасного сына Минотавра — человека с головой быка.] Хотя своего Минотавра современные Тесеи, надумай они за ним последовать, в конце пути нашли бы непременно…
Почти год прошел в постоянном напряжении: а ну как другие беглецы, буде такие найдутся, окажутся не так удачливы? Или не так самоотверженны? Или соблазнятся на посулы врага? Или устрашатся пыток…
Но время шло, а победившие красные не торопились появляться под стенами готовящегося стоять насмерть форпоста Запределья. И напряжение понемногу спадало. Отрыдали свое вдовы павших православных воинов, осиротевшая Новая Россия понемногу мирилась с потерями, восстанавливала привычный уклад жизни. И каждый должен был трудиться на своем посту. А для воспоминаний и сожалений времени просто не было: такой мягкий и добрый на первых порах к пришельцам мир показал себя с иной стороны… Не самой лучшей.
Полковник Еланцев вздохнул, взял из стопки бумаг верхнюю и попытался вникнуть в смысл написанного. Человеку, привыкшему командовать, самому было не привыкать к дисциплине. Он постепенно втянулся, и пометки на полях прочитанного мало-помалу перестали быть односложными…
— Войдите! — с досадой оторвался он от работы, сообразив, что кто-то настойчиво стучит в дверь кабинета уже не первый раз. — А, это вы, Модест Георгиевич…
Бывший приват-доцент, теперь заведовавший первым университетом Новой России, за прошедшие годы сильно изменился: пополнел, седая шевелюра еще больше отступила к затылку, но близорукие глаза за стеклышками неизменного пенсне по-прежнему горели юношеским задором исследователя.
— Владимир Леонидович! — ученый плюхнулся на «гостевой» стул перед письменным столом и принялся обмахиваться огромным клетчатым платком — денек сегодня выдался прямо-таки тропический, что, впрочем, для «запредельного» июля редкостью не являлось. — Как я рад, что застал вас на месте! Вы непременно должны это увидеть!
— Опять какое-нибудь вымершее животное? — улыбнулся генерал-губернатор Новой России, давно привыкший ко всем чудачествам ученой братии. — Право, Модест Георгиевич, когда же новые находки перестанут вас удивлять? Мне казалось, что венцом всего был волосатый обезьяно-человек…
— Да Бог с обезьяно-человеками! — махнул платком, зажатым в руке, Привалов. — Право же, это сущие мелочи. Пусть ими занимается профессор Синельников со своими учениками… Скорее собирайтесь — я покажу вам истинное чудо!
— А пару часиков ваше чудо подождать не может? — Еланцев бросил тоскливый взгляд на бумаги, уже понимая, что отделаться от ученого «малой кровью» не получится: если уж сам прибежал сюда почтенный жрец науки, а не прислал кого-нибудь помоложе, то нипочем не отвяжется, пока вдосталь не нахвалится очередной находкой или открытием своих подопечных. — До послеобеденного часа, к примеру. Заодно, кстати, и отобедали бы со мной чем бог послал…
— Да погодите вы со своим обедом! — непочтительно перебил правителя Новой России Модест Георгиевич. — О каком обеде может вообще идти речь, когда там такое! Срочно собирайтесь и пойдемте — у крыльца нас дрожки дожидаются.
— Что там у вас, светопреставление, что ли? — недовольно убрал полковник документы в папку, а ее, в свою очередь, в несгораемый шкаф, вделанный в стену.
— Что вы? Гораздо интереснее! — Привалов уже не сидел на месте, а маячил в приоткрытой двери, нетерпеливо приплясывая на месте, как малыш, которому приспичило по-маленькому. — Скорей же, Владимир Леонидович! Что вы копаетесь?
«Ну и ладно. Не мешает проветриться, — Еланцев водрузил на седую голову белую фуражку с кокардой давно не существующего в „большом мире“ государства и одернул летний френч. — Все равно дела сегодня как-то в голову не лезут…»
— Ну-с, — улыбнулся он. — Ведите…
* * *
— Машенька опять грустит, — сообщил Ванечка Вере, читавшей в тенечке книжку. — Поиграй с ней, Верочка, а?
— А ты сам? — заложила страницу девушка сорванным с дерева листком.
— А я не умею, как ты, — хитро улыбнулся мальчик.
— Ох, хитрец, — засмеялась та, откладывая книгу на расстеленный на траве платок. — А то я не знаю.
Верочка Званцева была одной из тех нескольких старших подростков, что пережили недавнюю «детскую чуму». Если быть точным, то она была самой старшей из них — в то лето ей шел шестнадцатый год. И как для многих из перенесших странную болезнь, она не прошла для нее даром…
Умерших от «чумы» было относительно немного, но далеко не все выздоровели полностью. Очень многие и после полного исчезновения симптомов болезни производили впечатление нездоровых. Переходящая в апатию задумчивость, отсутствие интереса к обычным в их возрасте играм, замедленная реакция… Новоросские медики серьезно опасались, что неведомая инфекция привела к необратимым изменениям в мозгу детей и подростков. Оно и неудивительно, если учесть, что большую часть времени у них тогда держалась температура за сорок градусов. Как это водится и при обычных заболеваниях, могли остаться различные осложнения. По прикидкам профессора Серебренникова, таких «осложненных» было не менее сорока процентов от числа всех заболевших, и выяснить точное их число не представлялось возможным — многие крестьяне, обозленные бессилием врачей в отношении их чад, наотрез отказывались беседовать о состоянии детей.
Обычные дети сторонились «чудных», дразнили их и всячески шпыняли, поэтому те чаще всего либо сидели безвылазно по домам, либо собирались в стайки и проводили время вместе. Если бы взрослые задались целью выяснить, чем занимаются их «чудные» дети, то были бы немало удивлены: они не играли друг с другом, почти не разговаривали между собой. Непривычно тихие дети сидели день-деньской где-нибудь в укромном уголке или медленно бродили, так же стараясь не попадаться никому на глаза. Наблюдатель был бы удивлен постоянным составом таких «компаний», сложившихся раз и навсегда. Там не было ссор и никто не покидал свой круг из-за обид на товарищей. Самое же странное, что состояли такие «стайки» из детей всевозможных возрастов — от едва вставших на ноги до вполне самостоятельных подростков, причем и мальчиков и девочек. Не было различий и по сословному признаку: в одной и той же группе легко уживались дети крестьян и офицеров, казаков и чиновников. Занятые своими будничными делами взрослые только рады были, что их «убогие» отпрыски нашли себе занятие по душе и никому не мешают.
И еще одно: «стайки» перемещались строго в границах избранных ими территорий, никогда не забредая на «чужие», хотя конфликтов между двумя группами никогда не возникало. Но мало кого интересовало поведение «странных» детей…
Маленькая Машенька, бледненькая, худенькая, похожая в своем нарядном платьице на куклу, сидела на травке прямо посреди лужайки и смотрела прямо перед собой огромными голубыми, тоже кукольными глазами. Личико ее не выражало ровным счетом ничего, и с чего ее приятель взял, что ей грустно, было совершенно непонятно. Когда двухлетнему существу грустно, это обычно сразу видно всем на свете…
Но Верочка не размышляла об этом. Девушка, совсем не думая о платье, тоже опустилась на колени рядом с застывшим, как маленькое изваяние, ребенком. Видя это, остальные дети тоже начали проявлять интерес. Если можно так назвать то, что они наконец изволили обратить внимание на своих соседей.
Верочка подняла ладони на уровень глаз и принялась изучать что-то, казалось расположенное между ними. И несколько минут спустя между девичьими ладошками из сгустившегося воздуха действительно появилось нечто…
* * *
— Вы видели? — прошелестел Модест Георгиевич на ухо генерал-губернатору. — Вы видели это?
— Вы уверены, что это — не иллюзия? — ответил Владимир Леонидович, стараясь унять расходившееся сердце.
— Но вы же сами видели…
Увиденное двумя пожилыми людьми, спрятавшимися от ребячьей стайки за широко разросшимися кустами сирени, действительно потрясало. Если бы дело было в цирке, такое, конечно, никого не удивило бы, но когда обычная, хорошо знакомая девушка, совсем не фокусник, скрывающийся под экзотическим псевдонимом какого-нибудь Лоризелли-Кравчука, вытворяет такое, что не под силу никакому иллюзионисту… Генерал-губернатор мог поклясться, что пестрая тропическая птичка не спустилась девице Званцевой в руки, а именно появилась, вылепилась из туманного облачка, сгустившегося за какие-то минуты из ничего. Да и не производила девушка, сотворившая птицу, — другого слова просто подобрать было нельзя, впечатления удачливой фокусницы: бледная, усталая, она сразу же после того, как дети отвлеклись новой игрушкой, вернулась на свое место и прилегла на траву, зябко кутаясь в платок.
И бедный внучек Ванечка, которого после смерти Машеньки он никогда не видел смеющимся, веселился вместе со своей подружкой, так похожей на его умершую сестренку…
— Давайте выбираться отсюда, — толкнул его в бок локтем академик. — Главное мы уже видели, надо это обсудить.
Оба пожилых человека, стараясь не шуметь, выбрались из кустов и уселись в дрожки, поджидавшие их.
— Едем обратно? — спросил Привалов.
— Нет, — после минутного раздумья ответил Владимир Леонидович. — Я думаю, что обо всем случившемся нам стоит рассказать отцу Иннокентию. Боюсь, что материалистического объяснения увиденному мы не найдем. Вы, конечно, не согласны?
— Отчего же, — Модест Георгиевич тоже выглядел задумчивым. — Я, как вы знаете, не оголтелый материалист, а в университете, ректором которого я имею честь состоять, есть и профессор богословия… Едем к отцу Иннокентию.
Но доехать до церковного подворья они не успели — озабоченный святой отец попался им навстречу на полдороге.
— А мы к вам, владыка!.. — с улыбкой начал было Привалов, но священник только отмахнулся и полез в пролетку.
— Некогда, Модест Георгиевич! — с Еланцевым он даже не поздоровался, что со степенным протоиереем случалось нечасто. — Беда, господа!..
* * *
Можно было бы сказать, что Ксенофонт Андрианов возвращался сегодня домой навеселе. Если бы его состояние имело хоть какое-то отношение к веселью. Нет, выпитая в казенном кабаке «монополька» не только не развеяла его мрачное настроение, но только усугубила его. Вряд ли кто-нибудь поверил, повстречав угрюмого мужика и наткнувшись на его тяжелый взгляд из-под насупленных бровей, что еще пару лет назад он был весельчаком и заводилой, гармонистом каких поискать и грозой окрестных женщин — особенно вдовиц средних лет. Да и тридцать с небольшим годочков никто не дал бы ему, глянув на морщины, избороздившие лицо, и седину, изрядно разбавившую русые волосы и бороду. И вовсе не тяга к спиртному стала причиной этих перемен…
Детская чума не обошла и дом Андриановых. Из пятерых детишек выжило трое — не самый плохой итог морового поветрия, в других семьях и больше снесли на погост. Но не радовало это ни Ксенофонта, ни жену его Дарью: все трое выживших стали «чудными», а значит, ни толку, ни проку от них в дальнейшей жизни не предвиделось. В Ново-Корявой, как водится на Руси-матушке, убогих и юродивых не обижали, считали угодными Господу, но чтобы вот так — все, как на подбор… Соседи жалели горемык, помогали, чем могли, но это — на людях. За закрытыми дверями корявинцы только плевали через левое плечо да крестились на иконы, благодаря Бога, что их дома обошло такое горе: «блаженненькие» появились чуть ли не в каждой избе, но кроме них оставались и здоровые, нормальные дети. Наследники и продолжатели рода.
Множились за спиной Ксенофонта шепотки, что, мол, недаром наказал его Всевышний, что нечего было глаза на чужих девок пялить, да по вдовьим огородам за полночь шастать…
И становился от этого мужик еще угрюмее, еще нелюдимее, все чаще прикладывался к «горькой», а потом смертным боем колотил ни в чем не повинную жену, никак не могущую зачать ему еще одного, нормального ребенка — надежду и опору в старости. А та и рада бы, да надорванный тяжкой крестьянской работой и частыми родами организм уже не способен был на такой подвиг…
Колотил бы Андрианов и детей-уродцев, возможно, сжил бы их со свету вообще, да стоило ему глянуть в их светлые, не по-детски серьезные глаза, так похожие на его собственные, как разжимались кулаки и опускались руки…
Ксенофонт отворил калитку в высоких тесовых воротах, крепостной стеной отгораживающих двор от улицы, и вошел во двор. Сердце будто сжало невидимой рукой: младшенький, еще недавно ненаглядный сыночек Прошенька возился возле завалинки с приблудным щенком и даже не глянул на вошедшего отца. А давно ли карапуз бросался с радостным визгом навстречу, едва завидев его? И сердце радовалось при виде веселой кругленькой мордашки, и всегда находился в кармане гостинец для «наследника» — петушок на палочке, затейливая свистулька или «городская» игрушка-безделица.
Мужик тронул карман, но там, естественно, кроме табачных крошек да завалявшегося пятиалтынного, было пусто.
Зато песик, завидев знакомого человека, вырвался из детских ручонок и с заливистым лаем бросился к Андрианову-старшему. То ли радость выражал свою щенячью, то ли защищал своего маленького хозяина…
Ксенофонт был от природы не злым человеком, да и четвероногую живность никогда не обижал — как иначе в деревне, где каждая животинка в хозяйстве сгодится, что корова, что лошадь, что овца или коза, что собака. Даже кошка вроде тварь бесполезная, а и та пользительность имеет: мышей ловит, детвору забавляет… Какой черт толкнул мужика? Он и сам бы ни за что не сказал, почему вдруг саданул приближавшегося кутенка сапогом так, что взвизгнул тот только предсмертным коротким визгом, да улетел за крыльцо старой тряпкой.
— Нечего тут зверинец разводить… — только буркнул Андрианов-старший, будто ожегшись о взгляд сына.
Буркнул и, невольно втянув голову в плечи, будто ожидая ножа в спину, чуть ли не бегом взбежал на крыльцо и рванул на себя дверь в сенцы, чтобы только не видеть мальчишку, бросившегося к мертвому собачонку и схватившего его на руки.
Он ожидал услышать за спиной и детский плач, и причитания, и лихое слово в свой, отцовский, адрес. Только не то, что услышал…
Сперва негромкое, робкое поскуливание, а потом — тявканье. С каждой секундой становившееся все громче и веселее.
«Не может этого быть! — подумал Ксенофонт, оборачиваясь. — Быть такого не может!..»
Но глаза подтвердили: еще минуту назад безнадежно мертвый щенок, все еще весь в крови, весело носился вокруг стоящего на коленях Прошеньки и заливисто лаял, мотая полуоторванным ухом. А в глазах малыша, устремленных на отца, сквозило взрослое презрение. Так облеченный властью господин, проезжая мимо, смотрит на копошащегося в борозде мужика, которому никогда не дотянуться до него…
И тогда рука Ксенофонта сама собой нашарила топор…
* * *
— Зачем вы убили сына, Андрианов?
Обер-полицмейстер Новой России Губанов каменной глыбой нависал над скорчившимся перед ним на табурете дряхлым стариком, размазывающим дрожащими руками по лицу слезы. На щеках и седой бороде оставались красные разводы, кровью была заляпана и рубаха мужика.
Только с огромным трудом Владимир Леонидович узнал одного из жителей Ново-Корявой, семья которого пострадала от недавнего детского мора едва ли не больше всех.
— Постойте, Федор Викторович, — отстранил он полицейского. — Дайте ему успокоиться.
— Успокоиться? — повернул к генерал-губернатору перекошенное лицо обер-полицмейстер. — Да он по пьянке родного сына топором порешил! Его, мерзавца, петля успокоит!
— Это решит суд, — построжел голос Еланцева. — А никак не вы, Сергей Викторович. Отойдите в сторону и дайте мне поговорить с… задержанным.
Губанов с трудом взял себя в руки, отошел к столу, схватил графин и принялся глотать воду прямо из горлышка.
— Бедняга, — шепнул за спиной Еланцева Модест Георгиевич. — Вдовец, дети пропали без вести в Гражданскую… Его можно понять.
— Все можно понять, — отрезал Владимир Леонидович. — Но это не дает никому права нарушать закон… Скажи-ка мне, голубчик, — обратился он к рыдающему убийце. — Почему ты это сделал?
— Что сделал? — вперил в него дикие глаза мужик.
— Зачем сына убил?
— Не сын это мой! — взвизгнул убийца, и мокрое от слез лицо исказилось яростью. — Это черт был! Черт в моего сыночка проник! Я черта убивал!..
На губах у него выступила пена, глаза выкатились из орбит. Казалось, что еще миг — и он забьется на полу в приступе падучей.
— Он с ума сошел, — покачал головой Еланцев, отодвигаясь от вопящего мужика. — Смерть сына…
— Да, — поддержал его Привалов. — Тяжкое переживание, усугубленное алкоголическими излишествами… Его нужно срочно лечить, Владимир Леонидович.
— Вздернуть его, как собаку, нужно, — скрипнул зубами полицмейстер. — На первом суку, чтоб другим было неповадно!
— Посадите его в одиночную камеру, — распорядился генерал-губернатор, не глядя в сторону Губанова. — И пришлите врача. И позаботьтесь, чтобы он ничего с собой не сделал. Нужно тщательно расследовать это дело.
— Исповедаться ему надо, — вздохнул отец Иннокентий, присутствовавший при этой сцене и доселе только беззвучно шевеливший губами, должно быть читая молитвы. — Горе затмило ему разум, Владимир Леонидович…
— И это тоже, святой отец. В свое время.
Дверь распахнулась, и на пороге вырос ротмистр Манской. Но в каком виде! Мундир распахнут на груди, фуражка отсутствует, щека украшена свежей царапиной.
— Вот вы где, господа!
— Что с вами, ротмистр?
— Не обращайте внимания на мой внешний вид, — офицер смущенно запахнул мундир, безуспешно пытаясь застегнуть его на вырванные с корнем пуговицы. — Бунт, господа! — торжественно объявил он.
— Этого еще не хватало! — ахнул Привалов, хватаясь за сердце.
