И внезапно для себя оказался в стане «врагов народа»…
Капитану НКВД Полешкову сегодня спалось плохо. С вечера, должно быть на погоду, жутко ломило простреленное десять лет назад плечо. Лагерный врач из «вольняшек», как назло, пребывал в очередном запое вкупе с фельдшером-зеком, а без специалиста в их мудреных скляницах и порошках было не разобраться. Латынь, за полной ненадобностью в работе, в школе ГПУ не преподавали. Можно было, конечно, воспользоваться проверенным народным средством — заместитель начальника лагеря в его отсутствие царь и бог на вверенной ему территории, да не слишком уважал Григорий Никифорович водку. Сгубила проклятущая и отца его, и деда — сколько было в жизни радостей у вечно пахавших «на дядю» темных крестьян? Гриша был первым из их деревни, разорвавшим вековые цепи, приковывавшие мужика к сохе от рождения до самой гробовой доски. А посему употреблял только в компании и исключительно «благородные» напитки — коньяк, вино… Где же взять коньяк в здешней глуши?
Вот и крутился Григорий Никифорович на узкой холостяцкой постели, поминая всех чертей скопом, а больше всего — того безымянного казачка, доставшего его тогда пулей, пока не забылся далеко за полночь беспокойным неглубоким сном.
Во сне, как всегда, когда донимала старая рана, он снова скакал в ночь на Орлике и боялся не успеть. Только вот Орлик скакал не по твердой земле, а по болотной топи, совсем как та, что расстилалась за колючей проволокой, окружавшей лагерь. И потому, несмотря на бешеный темп скачки, почти не двигался с места. Только тряска пульсирующей болью отдавалась в плече. Но как только Гриша собирался соскочить с седла и бежать так, бросив ленивого коня, сон обрывался, чтобы, едва проснувшийся страдалец смежит веки, начинаться снова и снова, будто заезженная пластинка на дряхлом патефоне…
Капитан в очередной раз открыл глаза и долго не мог понять в тусклых предутренних сумерках, почему так четко слышен стук копыт Орлика, если они скачут по болоту? И вообще откуда здесь, в знакомой до последнего гвоздя комнате, взялся Орлик? Затуманенному сонной одурью мозгу потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что топот копыт — это стук в дверь. Да к тому же не привычно-деликатный, а отрывистый, заполошный, сам по себе внушающий тревогу.
Григорий Никифирович сунул руку под подушку и вытащил «наган»: лагерь — это вам не спокойная городская служба, оружие тут не табельная принадлежность, а вещь вполне необходимая. И как обычно, когда рубчатая рукоять удобно ложилась в ладонь, ощутил спокойствие и уверенность. Будто от рукопожатия сильного и уверенного командира. Это ведь был тот самый наган, что Гриша нашел на теле зарубленного беляками ротного. Его ему вручили в палате выздоравливающих с привинченной к рукояти мельхиоровой пластинкой. «Верному бойцу с контрреволюцией Г. Полешкову». Именному оружию завидовали инструкторы в школе, за него уважали командиры, не говоря уже о товарищах по службе. И нынешний начальник безропотно позволил ношение старого потертого револьвера помимо положенного по уставу «ТТ».
— Кого там черт принес ни свет ни заря? — буркнул капитан, засовывая наган сзади за опояску спешно натянутых галифе и делая шаг к двери. — Пожар, что ли?
— Это я, товарищ капитан, — узнал Григорий Никифирович голос сержанта Литовцева, своего ординарца. — Че-пе у нас, товарищ капитан!
— Что за че-пе, — дверь отворилась, пропуская здоровенного — косая сажень в плечах — сержанта.
— В третьем бараке побоище.
— Блатные, что ли, опять врагов народа мать-Родину любить учат? — зевнул Полешков, успокаиваясь: рукоприкладство по отношению к «политикам» считалось чуть ли не обязанностью уголовников, и начальство смотрело на это сквозь пальцы.
— Наоборот, товарищ капитан! Политики урок колошматят почем свет стоит. Слышите?
Где-то далеко грохнул винтовочный выстрел, другой.
— Что ж ты молчал! — сон враз слетел с капитана. — Это же бунт! Охрану — в ружье!..
4
Валерий Степанович сначала не понял, что негромкий звук, оторвавший его от дела, — стук в окно. Зельдович, развалившись на своей кровати, храпел, как трактор, и Зубов в первый момент подумал, что это ночной мотылек настойчиво бьется в стекло, привлеченный светом керосиновой лампы, и продолжил делать записи в полевом журнале, но стук продолжался. Геолог взял лампу, поднес к окну и увидел по другую сторону стекла человеческое лицо, показавшееся незнакомым. Только через минуту внимательного изучения запрокинутой бородатой физиономии он понял, что знает этого человека.
— Лапин? Вы?
Иван Лапин жестами показал бывшему начальнику, чтобы тот вышел во двор, и Валерий Степанович повиновался, ничего не понимая: весь прошедший год оба рабочих сторонились его и Льва Дмитриевича. Да геологи, честно говоря, и не тяготились этим — слишком уж неприятны обоим были речи, что те вели после пленения экспедиции.
— Доброй ночи, Валерий Степанович, — чуть ли не в пояс поклонился вчерашний ренегат бывшему начальнику. — Не разбудил я вас часом?
— Я еще не ложился, Лапин, — Зубов не скрывал своей неприязни к источающему елей мужику. — У вас ко мне какое-то дело?
— Да какое у меня может быть дело? Это у вас дела, а у нас делишки…
— Бросьте словоблудие, Лапин. Или говорите, зачем пришли, или я откланиваюсь, — он взялся за ручку двери, иллюстрируя свои намерения.
— Постойте, постойте, Валерий Степанович, — заторопился Лапин. — Я слышал, что надоело вам тут?
— Да уж, — не стал кривить душой геолог. — Засиделись мы в этом месте… Вы что-то можете предложить?
— Да что мы можем предложить… Мы люди маленькие…
— Тогда перестаньте отнимать мое время.
— Ну куда вы торопитесь, товарищ Зубов…
«Ага! — подумал Валерий Степанович. — Я уже товарищ! Какой прогресс!»
— Местные куда-то собираются, целые обозы угоняют… Крестьяне уже почти все убрались отсюда, горожане тоже пакуются… Народишку едва треть осталась.
— Я это заметил, — кивнул Зубов. — Это все, что вы хотели мне сказать?
— А заметили, что вояки тоже куда-то собрались? — прищурился Лапин. — И не вслед за мирными жителями.
— Куда же?
— А бог его знает. Но только лагерь они вчера на берегу озера разбили. Прямо напротив той дырки в горе, что к нам ведет. В СССР.
— И что?
— А сейчас там нет никого. Ни палаток, ни лошадей.
— Куда же они делись?
И тут до геолога начало доходить. Белогвардейцы, окопавшиеся здесь, затеяли какую-то военную операцию в том, привычном мире! Не такую ли, как десять лет назад, когда, внезапно появившись из болот, напали врасплох на Кедровогорск? Их немного, но внезапность удара может удесятерить его силу. И поэтому они уводят от греха подальше мирное население, опасаясь справедливого возмездия… В таком случае оставаться здесь просто-напросто преступно — нужно предупредить своих любой ценой!
— Я тут с одним солдатиком перетакнулся, — гнул свою линию Лапин. — И он мне по дружбе намекнул, что охрана «дефиле» этого ихнего сейчас — всего несколько человек.
Он не стал говорить начальнику, что разговорчивость стражника была оплачена, и оплачена весьма дорого — золотом. К чему ему знать, что они с дружком теперь вовсе не те нищие поденщики, какими были год назад? Жаль только, что караульный тот должен был отправляться в глубь Запределья для охраны обоза с ценным имуществом, а то можно было попытаться обойтись и без ученых голов — золотишка бы хватило с лихвой…
— И связи у них через проход нет. Если прорвемся — погони можно почти не опасаться.
— Я знаю.
— А я знаю, где провод телефонный к воротам проложен… — Лапин принялся изучать звезды в небе.
— Значит…
— Значит, мешкать не стоит, Валерий Степанович. Будите вашего еврейчика — отсюда слыхать, как он подушку давит, — собирайте манатки и — деру! Другого случая может и не быть. Утащат нас в глубь страны и каюк. Навсегда тут останемся. Мы с Мякишевым давно готовы — дело за вами.
— Надо поговорить со Славой… С Вячеславом Игоревичем.
— Эка хватили! Нет уже тут вашего Славки. За девкой своей утащился пацан ваш. Увезли его давным-давно.
Зубов с досадой вспомнил, что давно уже не видел младшего товарища. Любовь — страшная штука, это он знал по себе. Влюбленный юноша вполне мог забыть о долге и о товарищах…
— Мы не можем оставить тут нашего товарища.
— Ну и оставайтесь тут! — окрысился Иван. — Мы с Колькой и вдвоем выберемся, пока вы тут будете искать своего малахольного да от юбки его отрывать.
Иван блефовал: он не доверял своей смекалке и вряд ли смог придумать, как обмануть охрану и пробраться на ту сторону. Да и кто бы из караульщиков стал разговаривать с чужаком? Другое дело — образованные геологи, которых частенько видели в компании местных офицеров и чиновников. Нет, без них и пробовать не стоит — враз завернут взад пятки.
«Придется выбирать… — лихорадочно думал тем временем Валерий Степанович. — Один молодой, недисциплинированный, прямо скажем, геолог или судьба областного центра, или даже большее… Да и сама информация о Новом Мире стоит десятка… да какого десятка — тысячи таких, как этот юный разгильдяй!..»
Зубов распалял сам себя, отлично зная, что, оставляя здесь одного из своих спутников, совершает подлость. И это требовало веского оправдания…
— Ну? Решились?
— Да, — отмел все сомнения геолог. — Я иду собираться, а вы зовите Мякишева. Где встречаемся?
— На берегу озера, — обрадованно затараторил Иван: его план пока удавался полностью. — Там еще дерево есть огромное…
— Платан?
— Бог его знает — Платон, не Платон… Одно оно там такое.
— Да знаю я… В общем, встречаемся там через час. Поклажи много не брать, чтобы не тормозить отряд. Оружие у вас есть?
— Имеется винторез.
— Возьмите обязательно. Постараемся проникнуть через проход без стрельбы, но кто знает, как все повернется… Опоздавших ждать не будем.
— Смотрите, сами не опаздывайте, — буркнул Иван, скрываясь в темноте. — Через час…
— Ну что? — кинулся к приятелю Мякишев, едва тот вошел. — Как оно?
Вернувшись из своей «экспедиции», старатели неожиданно стали обладателями просторной ухоженной избы. Конечно, без мебели и утвари — рачительные крестьяне, покидая деревню, забирали с собой все, вплоть до гвоздей из стен и оконного стекла. Да в них по летней поре и нужды не было — разве что комары досаждали.
— Да не трясись ты! — захохотал Иван, хлопнув Николая по плечу. — Уговорил я их. Потрудиться, правда, пришлось… Ни в какую не хотел Степаныч идти. Без Славки, говорит, нипочем не пойду.
— А чего? Надо было и его позвать.
— Позва-а-ать? А ты знаешь, что сопляк наш с местной девкой стакнулся. Может, и оженился уже. Ты бы бабу свою бросил?
— Может, поговорить…
— Пока уговаривать будем, судить да рядить, вояки возвратятся и все — плакали наши задумки горькими слезками. И золотишко зарыть в землю можем смело. Тут оно нам не понадобится. Ну? Остаешься?
— Сдурел, что ли! — Мякишев принялся суетливо продевать руки в лямки небольшого, но увесистого вещмешка. — Я с тобой.
— А то я ведь и один могу уйти, — криво усмехнулся Иван, вертя в руках винтовку, будто невзначай смотрящую в живот Николаю.
— Ты брось так шутить! — Мякишев, побледнев, попытался отвести ствол в сторону.
— А если не шучу? — Лапин поглаживал подушечкой пальца спусковой крючок. — Бух — и все в голубом тумане. Как думаешь: я твою долю золотишка утащу?
— Вань! Ты спятил, что ли? — Николай пятился, не отрывая глаз от черного зрачка винтовочного ствола, казавшегося ему бездонным колодцем.
«А ведь пристрелит! — в отчаянии думал он. — Ей-ей пристрелит. Не сейчас, так на той стороне. Подождет, пока почти до самого дома доберемся, и пристрелит. А золото прикарманит…»
— Да и какая она твоя — доля-то? Все мое золото. Дедов клад.
— Мы же вместе…
— Ха! Вместе! Да ты бы и не узнал о нем никогда.
— Мы же по справедливости…
— Вот я сейчас справедливость и восстановлю…
Иван одним движением вскинул винтовку к плечу, и Мякишев обреченно закрыл глаза.
«Господи, — вспомнил он полузабытую молитву. — Спаси, сохрани и помилуй…»
Но вместо выстрела услышал резкий сухой щелчок…
— Дурак ты, Колька, — улыбался до ушей Иван. — Я ж пошутил. А ты за чистую монету все принял? Смотри!
Он открыл затвор и гильза оттуда не вылетела, патронник был пуст.
— Видал! А ты обо…я! Да ты в самом деле? Как девчонка?
Николай и сам почувствовал, как по ноге под штаниной струится горячее.
— А ты бы не обо…я! — Мякишев чувствовал, как по лицу бегут слезы облегчения. — Ну и гад ты, Ванька!
— Ну ты, это… извини, — Лапин закинул винтовку за плечо. — Я ж не хотел… А если б на меня кто винт наставил, я б не то что по малому — полные штаны наложил бы! Ладно, пошли, зас…ц, по дороге просохнешь.
Иван вышел первым, а Николай, шмыгая носом, последовал за ним.
«Опять подколол, — зло думал он, тяжко переживая позор. — Да как подколол-то! Всю жизнь он надо мной измывается! С пацанов еще… Убил бы!..»
Убил бы? А ведь и взаправду убил бы, подвернись случай. Ведь если вдуматься, то обиды на приятеля копились еще с малолетства — разбитые носы, синяки, отобранные деньги на завтрак, уведенная девчонка… А уж до подначек, розыгрышей и прочих злых шуточек Ванька был настоящим мастером. Сколько раз сжималась рука на удобном камне или куске трубы, так и просящей: врежь мной по наглой конопатой морде… А когда Нюрку увел, всерьез караулил Лапина Николай по закоулкам с ножом в кармане…
С ножом.
Рука сама собой нащупала рукоять охотничьего ножа, купленного перед походом в тайгу. Хороший такой нож — сантиметров двадцать в длину, с острым как бритва лезвием из доброй золлингеновской стали… Из такой еще бритвы опасные делают и сносу тем бритвам, говорят, нет…
— А где встретиться-то уговорились? — спросил Мякишев идущего впереди Лапина.
— У озера. Дерево там растет громадное… Как там его Зубов-то назвал? Платон, что ли… Сосед у нас был, Платоном звали. Какой дурень дерево человеческим именем назвал? Самого, наверное, Дубом звали. Или Березой… Там, кстати, провод телефонный от ворот тянется — я его чикнул на всякий случай…
— Постой, Вань…
— Чего тебе?
— Да лямку неудобно зацепил… Подмогни, а?
— Давай, поправлю… Рохля ты, рохля, Колька! Даже сидор толком надеть не можешь… Ой! Чего это?!..
Иван пытался нащупать клинок, глубоко вошедший ему в живот. Разинул рот, чтобы крикнуть от нестерпимой боли, но Мякишев крепко зажал его ладонью, выдернул нож и нанес еще один удар, под ребра.
— Рохля говоришь? — хрипел он прямо в вылезающие из орбит глаза приятеля. — Рохля?..
Острый клинок раз за разом входил в бьющееся в агонии тело, пока Лапин не обмяк. Тяжело дыша, убийца поднес к лицу ладонь и увидел в неверном ночном свете, что она лоснится, будто облитая гудроном. И тогда Николая переломил пополам неодолимый рвотный спазм…
Немного придя в себя, он оттащил мертвого приятеля поглубже в лес и принялся тем же ножом и руками рыть землю под толстенным, в пять мужских охватов, наверное, деревом. Не для могилы, нет. В неглубокую, с полметра, наверное, яму, он положил Иванов мешок.
«Не утащить мне обе доли, — думал он, заравнивая „захоронку“ и маскируя для пущей верности опавшими листьями. — Так что пусть полежит здесь Ванькино богатство до поры, раз беляки все равно отсюда уходят. Моей доли мне надолго хватит, а годочков через пять-шесть наведаюсь сюда потихоньку и гляну… Вряд ли будут охранять ворота, когда все уйдут».
Наверное, убийство было слишком сильным переживанием, и он немного подвинулся небогатым своим умишком, но тогда ему казалось, что он придумал все чрезвычайно хитро. Похихикивая, он оттащил Лапина еще дальше, свалил в какую-то ложбину между кустами и закидал сломанными ветками.
«Спи спокойно, дорогой товарищ, — веселился он, стоя над импровизированной могилой. — Тут тебя никто не найдет, кроме зверья. А уж онито позаботятся на славу…»
— Почему один? — удивился Валерий Степанович, завидев на фоне светлеющего неба одинокую фигуру с торчащим над плечом винтовочным стволом.
— Может быть, это местный? — забеспокоился Зельдович.
— Вряд ли… Эй! — негромко окликнул он незнакомца. — Стой! Кто идет!
— Это я! — послышался знакомый голос, и темная фигура задрала руки вверх. — Николай! Не стреляйте!
— Было бы чем, — проворчал про себя Зубов и добавил громче: — А где Лапин?
— Раздумал он! — Мякишева колотил озноб, списанный геологами на утреннюю свежесть, особенно заметную тут, у озера, затянутого предутренним туманом. — Зас… Испугался, одним словом. Да и бабу он тут себе завел. Жалко, говорит, бросать, беременная она от него, — вдохновенно врал мужик, трясясь, как в лихоманке.
— Чего же он тогда… — Зубов не договорил и махнул рукой. — Ладно. Пойдем втроем. Черт бы побрал этих… этих… И их матримониальные планы в придачу, — закончил он.
Небольшой отряд обогнул озеро перед самым рассветом.
— Думаете, поддельный пропуск поможет? — Зельдовича тоже изрядно потрясывало.
— Откуда я знаю? — пожал плечами начальник экспедиции. — Когда-то у меня получалось похоже…
Счастливая мысль вспомнить проделки студенческой поры осенила Валерия Степановича уже после ухода Лапина. Зубов обладал одним талантом, которого стыдился с юношеских лет, — он отлично копировал самые заковыристые подписи и почерки. Учась в институте, бывало, снабжал одногруппников-двоечников направлениями на пересдачу экзаменов, которые не могла отличить от выписанных лично доцентом Новожиловым даже пожилая секретарша деканата Капитолина Павловна. Да и потом, случалось, применял свой талант, пока, повзрослев, не понял, что добиваться всего в жизни следует честно.
— Печать мне кажется нечеткой… — ныл Лев Дмитриевич. — Раскусят нас…
— А какую вы еще хотели? — огрызнулся Зубов. — Я вам геолог, а не фальшивомонетчик.
Печать он перевел с какого-то ордера, выписанного еще в прошлом году в канцелярии генерал-губернатора тоже старым студенческим способом — при помощи вареного яйца — и от души надеялся, что обман не раскроется. Тут дело пахло не банальным отчислением, как когда-то, а более серьезными проблемами.
Мякишев в разговоре не участвовал, постоянно бормоча что-то себе под нос.
К расселине в скалах поднялись без проблем — к ней вела хорошо натоптанная тропка.
— Кто такие? — буркнул, раздирая рот в зевоте, незнакомый казак, штопающий гимнастерку у пулемета, уставившего тупое рыло в сторону неподвижного, словно дымчатое зеркало, озера. — Не велено никого пущать.
— По поручению генерал-губернатора, — Зубов небрежно протянул стражу липовый пропуск и веско добавил: — Личному.
— По поручению, так по поручению, — зевнул станичник, равнодушно возвращая бумагу: на подпись и печать он взглянул лишь мельком. — Поручику там на выходе предъявите, он и решит, что к чему. А мы люди маленькие.
Он склонился над своим рукодельем и снова заработал иголкой, мурлыча себе под нос что-то заунывное.
Не веря своей удаче, геологи миновали пост, а вслед им неслось: Цыганка гадала, цыганка гадала, Цыганка гадала, за ручку брала, За ручку за праву, за ручку за праву, За ручку за праву, несчастной звала: «Погибнешь ты, дева… Погибнешь ты, дева, в день свадьбы…»