— Не спешите, — шипел Зубов товарищам. — Не спешите! Не ровен час заподозрят еще…

Узнать, что еще там нагадала цыганка деве, не удалось — песня оборвалась на полуслове, будто певцу зажали рот подушкой.

Хрустя щебнем, троица прошла узким каменным коридором, чувствуя, как сжимается от волнения все внутри, и вскоре вышла к близнецу только что минованного поста. Те же дремлющие солдаты, тот же пулемет, любопытно выглядывающий наружу… Разве что бодрствовали тут двое, азартно режась в «ножницы, камень, бумагу».

— Кто такие? — фельдфебель в годах поймал своей «бумагой» «камень» партнера — молодого парнишки с чистыми красными погонами на плечах выцветшей добела гимнастерки. — Вертай назад.

— По личному поручению генерал-губернатора, — протянул ему «пропуск» Зубов.

— Что ты мне бумажку свою суешь? — отмахнулся фельдфебель. — Я и читать не умею. Вот вернется поручик — ему покажешь.

— А куда он пошел?

— Да на тот пост, — зевнул солдат, доставая из кармана кисет с табаком. — Не встретили, что ли, по дороге? — хмыкнул он.

Молодой солдат заржал над шуткой — разминуться в узком коридоре было немыслимо.

Валерий Степанович вдруг вспомнил о парадоксах Врат, так красочно описанных академиком Приваловым, и понял, что это — шанс!

— Так вы поручика… — он закашлялся и сглотнул фамилию. — Имели в виду. Разве он тут сегодня за старшего?

— Ну, — по лицу фельдфебеля было видно, что он недолюбливает «сопливое начальство». — Молоко на губах не обсохло, а туда же — начальник. Афоньки Карпова сынок. Мало его папаша порол в детстве…

— Так он нам разрешил пройти, — перебил солдата Валерий Иванович. — Я думал, тут более старший по чину…

— Старше его нету, — с сожалением протянул служивый. — Но раз разрешил — идите. Егорка! — хлопнул он ладонью по погону солдатика. — Спусти-ка их благородиям лестницу. Да придержи там снизу, а то они, наверное, по веревочным-то и не лазали никогда.

Впереди беглецов ждала свобода…

— Че творится-то, — бормотал Мякишев себе под нос. — Че творится… Там уж светло, а тут еще глаз коли… Чудеса…

Ему никто не откликался — берегли дыхание.

Они успели отойти на изрядное расстояние, как в спину выстрелом ударил крик:

— Сто-о-ой!

— Пропали! Как есть пропали, — запричитал Зельдович, прижимая ладонь к расходившемуся сердцу. — Бежим! Еще успеем за деревьями скрыться…

— Никуда не успеем — посекут из пулемета на раз, — Зуев схватил за руку Мякишева, собирающегося снять с плеча винтовку. — Стой, чудило! Если бы раскусили нас — кричать бы не стали…

— Чего-о?! — крикнул он, приложив руки рупором ко рту.

— Не туда-а! — ответили из темноты. — Правее забирайте, где сосна горелая на берегу. Там бро-о-од!

— Спасибо-о-о!

Беглецы повернули вправо и действительно, миновав полосу сосен, вышли к обгоревшему, видимо, когда-то пораженному молнией одинокому дереву, росшему на самом берегу болота.

— Быстро выламывайте слеги, — последовал приказ. — Время дорого.

— Так брод же.

— Брод бродом, а лезть в болото наобум — дурость. Шевелитесь — в любой момент могут шум поднять!..

* * *

Полдень застал вымотанных трудным переходом беглецов посреди болота. Оно сильно обмелело за последний год, но все равно большую часть пути пришлось брести по колено, а то и по пояс в ледяной жиже, и каждый шаг давался с трудом.

— А вы не думали, Валерий Степанович, — вдруг окликнул шедшего впереди начальника спектрометрист, — что там, за горой, мы еще недавно только карабкались на кручу.

— С чего вы это взяли?

— По высоте солнца определил. Выходит, мы одновременно находились и тут и там?

— Не забивайте себе голову парадоксами, Лев Дмитриевич — поберегите дыхание…

Мякишев плелся позади всех, и мотало его из стороны в сторону, будто пьяного. Казалось, что вместо тощего «сидора» у него за плечами многопудовый груз.

«Кто бы мог подумать, что здоровенного мужика так укатает переход по болоту? — обернулся к нему Зубов. — В прошлый раз он впечатления хлюпика не производил. И тащил тогда, не в пример сегодняшнему, гораздо большую поклажу — шанцевый инструмент, приборы…»

— Давайте помогу, Мякишев, — подождал он, пока мужик поравняется с ним. — Снимайте мешок.

— Вот еще! — шарахнулся тот, едва не упав в грязь. — Сам понесу!

«С чего я взял, что он хлюпик, — подумал Валерий Степанович с невольным уважением. — Мужественный человек — сам несет свою ношу, не хочет других нагружать…»

— Дайте хоть винтовку.

— Донесу… — пыхтел тот, едва переступая трясущимися ногами. — Сам донесу…

— Ну, как знаете.

Первым финиш увидел Зельдович, идущий впереди.

— Там, — задыхаясь, махнул он Зубову рукой и сел прямо в грязь. — Дома…

— Откуда здесь могут быть дома?.. — Валерий Степанович и сам бы с удовольствием рухнул сейчас наземь, без разницы — на сушу ли, в болото ли. — Посреди трясины…

Подслеповатые глаза не подвели Льва Дмитриевича — за стеной камыша начальник экспедиции тоже разглядел какие-то строения, на поверку оказавшиеся деревенскими избами.

— Не стоит, наверное, в деревню-то лезть, — пробормотал спектрометрист. — Прямо напротив брода живут — не могут не знать про Запределье… Выдадут нас.

— В любом случае нужно идти. Обходить придется слишком долго. Вы едва дышите, Мякишев вообще на ногах не стоит. Я пойду первым. Если что — уходите болотом…

Страхи оказались напрасными. Избы, густо облепившие оконечность узкого и длинного мыса, поросшего редким сосняком, угрюмо смотрели на пришельцев пустыми провалами окон, а улиц не было видно из-за густой и высокой болотной травы, заполонившей все вокруг. Только узкая тропка вилась от брода мимо домов и терялась в соснах. Видимо, ей пользовались посланцы Новой России, старающиеся не оставлять лишних следов.

Беглецы выбрали для отдыха один из более-менее сохранившихся домов поблизости от леса, чтобы, если из болота кто-нибудь появится, без промедления скрыться. Снаружи избы выглядели еще более-менее и казались покинутыми не так давно. Но стоило открыть разбухшую дверь и шагнуть за порог, стало ясно, что люди здесь не живут как минимум лет десять, если не больше. Доски пола, покрытые плесенью, даже не скрипели, а опасно хрустели под ногами, по углам фестонами росли древесные грибы, а замшелый потолок провисал, грозя рухнуть в любой момент. Зато русская печь, казалось, только и ждала, когда в ее топку подбросят дров.

— Не разгорается совсем, — посетовал Зубов, пытаясь запалить сырые дрова: во дворе обнаружилась изрядная поленница, перевитая вьюном и поверху уже поросшая травой — наверное, единственное из имущества, которое хозяева не забрали с собой. — А спичек мало.

Он пробовал подсовывать под поленья листы, вырванные из тетрадей, захваченных с собой, но те, отсыревшие во время болотного перехода, тоже лишь шипели и тут же гасли, стоило убрать спичку.

— Лучины нащепите, — подал дельный совет Лев Дмитриевич, блаженно растянувшийся на полу. — Вон, от косяка дверного. В доме-то древесина посуше.

Легко сказать «нащепи». Валерий Степанович с досадой порылся по карманам и понял, что в суматохе забыл в недосягаемом уже «запредельном» жилище свой перочинный нож — преполезнейшую в походном быту вещицу с двумя десятками различных лезвий. А иного оружия почетным пленникам не полагалось, даже столовые ножи были короткими и тупыми.

— У вас есть нож?

— Откуда? — спектрометрист умудрился выразительно пожать плечами в лежачем положении. — Может, у вас есть? — тронул он за колено скорчившегося рядом в обнимку с неразлучной винтовкой Мякишева: заплечный мешок тот так и не снял, опершись им о стену. — Э-э! Проснитесь!

Николай вздрогнул, как от удара током, разлепил лихорадочно блестевшие глаза и долго не мог понять, что от него хотят. Отчаявшись добиться от него чего-нибудь путного, Зельдович сам дотянулся до ножен у него на поясе и не без труда вытащил нож. Тот попытался перехватить его, но с занятыми винтовкой руками это было проблематично.

— Экий тесак! — не то похвалил, не то осудил Лев Дмитриевич, перебрасывая нож Зубову. — Только овец таким резать. Вот, помню, был я на Кавказе…

А начальник, поймав на лету клинок, никак не мог оторваться от него. Чересчур уж странной была покрывающая полированный металл темнокрасная пленка, легко шелушащаяся под ногтем. Чересчур уж она напоминала…

«Овец резать…»

— А почему у вас, Мякишев, весь нож в крови, — поднял он глаза на исподлобья глядевшего на него мужика. — Иван Лапин действительно отказался с нами идти или…

Какая сила заставила только что сидевшего без сил мужика вскочить? Даже не вскочить, а перелиться из сидячего в стоячее положение, он не понял. Откуда только взялась жизнь в выжатом как тряпка человеке, еще минуту назад не способном пошевелить толком рукой? Зубов лишь сжал покрытую чужой кровью рукоять единственного своего оружия, увидев винтовочный зрачок, глядящий ему в грудь.

— Умный ты больно, начальник! — каким-то чужим голосом проскрипел бывший рабочий. — Сам до всего допер. А зря… Мог бы и пожить…

— Вы с ума сошли! — схватил его за полу одежды Зельдович. — Что за детские игры…

И тут же со стоном полетел наземь от удара окованным железом прикладом. Очки запрыгали по гнилым доскам, теряя стекла, по лицу побежала кровь.

— Сволочь! — кинулся на врага геолог, пытаясь достать того ножом.

Но не успел.

Удар великанской кувалдой в грудь отбросил его к стене, остро пахнущая порохом трясина сомкнулась над головой…

Вторую пулю Мякишев всадил в живот стонущему спектрометристу, передернул затвор, чтобы добить обоих, и только сейчас осознал, что три оставшихся в магазине патрона — последние. Он так и не обшарил тогда в лесу убитого им Лапина, и, скорее, всего, остальные обоймы теперь покоятся рядом с его долей золота в тайнике под лесным великаном. А до Кедровогорска еще идти и идти.

Он с трудом выкрутил из намертво сжатого кулака начальника свой нож, хотел было полоснуть по шее с медленно, нехотя бьющейся жилкой, но сама мысль об этом вызвала у него мучительный спазм в желудке — и у убийства имеется свой предел.

— Ничего, сами тут загнетесь, — дрожащими руками он привел свою экипировку в порядок и вывалился за дверь. — Зверью на поживу. Туда вам и дорога…

Он захромал прочь от брошенной деревни, так и не оглянувшись ни разу…

5

— Все, лагерь наш! Живем, контра!

Тарас уже успел перепоясаться поверх робы солдатским ремнем с подсумками и плоским штыком от СВТ[Самозарядная винтовка Токарева (СВТ-38/40).] в ножнах, но от самой винтовки отказался, предпочитая пистолет-пулемет с толстым диском.

— Видал, какой трофей?

Но Алексей Коренных был не рад. Он бросался в самые опасные места, искал смерти, но и пуля, и штык обходили его стороной. И теперь, когда все было кончено, предстояло самое тяжелое…

Казаки прорвали колючую проволоку и ударили в тыл, когда охрана уже торжествовала победу. Позади каждого кавалериста сидел пехотинец, спешивавшийся, как только оказывался внутри ограды, и тут же бросался в бой. Нападавшие мгновенно перемешались с обороняющимися, схватка распалась на множество поединков, и пулеметы на вышках оказались бесполезны. Пулеметчики, прозевавшие появление конников, палили поверх голов, боясь попасть в своих. А когда из бараков хлынули потоки заключенных и сотни рук, мешая друг другу, принялись раскачивать наспех сколоченные еще в момент организации лагеря сооружения, им уже стало не до стрельбы.

Уцелевшие охранники бежали сквозь те же проломы, что проделали нападающие, и затерялись в лесу, а нерасторопных осталось только пожалеть. Участь тех несчастных, что попали в руки озверевших зеков, преимущественно уголовников, была так страшна, что казаки вынуждены были взять оставшихся в живых под охрану и запереть в штрафном изоляторе.

Вообще же удалось обойтись гораздо меньшей кровью, чем ожидалось, и теперь победители выстраивали освобожденных на лагерном плацу, с трудом выравнивая шеренги рвавшихся мстить людей в черных ватниках. Но вокруг царил хаос.

Толпа уголовников разгромила медпункт и дорвалась до спирта, другие под шумок взломали двери продуктового склада, нажрались всего подряд, без разбора на голодный желудок, и теперь корчились в страшных муках, выблевывая тушенку пополам с крупой и сухарями. Отовсюду раздавались винтовочные выстрелы и вопли — бывшие товарищи по несчастью выясняли весьма сложные отношения друг с другом…

— Рад вас видеть в здравии, Алексей Кондратьевич, — спешился рядом с бывшими атаманом и комдивом офицер с полковничьими погонами на плечах, в котором Алексей не без труда узнал бывшего корнета Манского. — А это кто с вами?

— Командир дивизии Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чернобров, — глаза Тараса зло сузились при виде ненавистных погон, а руки стиснули автомат.

— Бывший, — поправил Коренных, которому очень не нравилось, как поглаживал рукоять шашки Манской.

— Красный, значит, — сказал, будто выплюнул, Сергей Львович, — Полковник Русской Императорской Армии князь Манской-Тизенгаузен, — он кинул к козырьку фуражки руку, затянутую в лайковую перчатку, и не удержался от колкости: — Действующий.

— Это мой друг, — поспешил вставить Алексей, у которого и так камень лежал на душе. — Сейчас мы все на одной стороне.

— С красными? — скривил губы полковник.

— С русскими…

К ним подскакал молодой казачий сотник и отдал честь:

— Построение закончено.

— Время не терпит, Алексей Кондратьевич, — взял себя в руки Манской. — Надо объяснить людям цель нашего… хм-м… визита. Выступить перед ними мог бы и я, но это, — он с улыбкой смахнул невидимую пылинку с золотого погона. — Вызывает у большинства собравшихся сенную лихорадку.[Так раньше называли аллергию.] Поэтому, думаю, что лучше это будет сделать вам. Вдвоем.

Шум и перебранка в шеренгах стихли, когда зеки увидели, кто перед ними. А когда Алексей, кашлянув, заговорил — воцарилась абсолютная тишина.

— Друзья, — Коренных говорил негромко, но его было слышно даже в задних рядах. — Сегодня мы с вами обрели свободу. Нужно распорядиться ей с толком…

* * *

Хвост растянувшейся на десятки метров колонны скрылся в лесу. Далеко не все решились поверить в «россказни» о неком убежище, в котором удастся пересидеть облавы. Если бы лагерь был ближе к границе, тогда — да… Но все равно с отрядом Манского ушло больше тысячи человек, причем совершенно неожиданно — семеро охранников, видимо, больше неизвестности опасающихся кары «родного» НКВД. Но и в лагере осталось достаточное число зеков, надеющихся неизвестно на что. В большинстве своем — уголовники, но далеко не все.

Наотрез отказалось уходить в тайгу, например, большинство «иностранцев» — сомнительная «цивилизация» лагеря страшила их куда меньше непролазной сибирской чащи, которой с детства пугали малышей в Европе. И пришлось оставить тяжелораненых…

— Может быть, все-таки с нами? — Алексей присел возле койки Егора Столетова, лицо которого едва проглядывало из-под окровавленных бинтов. — Постараемся вас довезти как-нибудь. А здесь ведь — гибель без вариантов. Вы — один из зачинщиков беспорядков, на вас сразу укажут.

— Нет, Алексей Кондратьевич, — слабо улыбнулся бывший инженер. — Во-первых, я реально оцениваю свое положение — вряд ли я протяну пару дней. Голова — ерунда. Пуля в легком — это хуже.

— У нас там хорошие врачи…

— Там — это где? Понимаю, не можете говорить…

— Не могу.

— Я советский человек, Алексей Кондратьевич. Если родина посчитала меня предателем, то это не значит, что я таковым являюсь на самом деле. Я видел на плечах наших освободителей погоны, а значит, вы предлагаете мне эмигрировать. Или что-то в этом роде. Это, во-вторых.

— А в-третьих?

— Есть и в-третьих. Если вы задержитесь из-за меня в пути и вас настигнет погоня — это будет двойным предательством. Так что спасибо вам, Алексей Кондратьевич, но я остаюсь.

Бывший атаман понял, что уговорить ему этого человека не удастся. У него была своя гражданская война…

Крысолов нагнал колонну в нескольких километрах от покинутого лагеря.

— Поздравляю, Алексей Кондратьевич. Все получилось, как мы и задумывали.

— Где вы были?

— Организовывал отвлекающий маневр, — улыбка скользнула по узким губам контрразведчика. — Большевики в любом случае кинутся в погоню, поэтому мои люди устроили небольшой шум к северу от лагеря.

— Шум?

— Ну да. Взорвали железнодорожное полотно. Нужно распылить силы преследователей. Теперь группа движется в противоположную от нашего маршрута сторону — пусть красные побегают за двумя зайцами. А пока выберут, который из них жирнее, наши следы затеряются в болоте.

— Вы пожертвовали своими людьми?

— Вот еще. У красных еще не придумано таких силков и капканов, чтобы отловить моих зайчиков. Да к тому же — это их работа… Кстати, пока мы с вами беседуем, другие мои люди производят черновой отбор в колонне.

— Зачем?

— Не стоит тащить в Запределье всех без разбору. На первом же привале придется отделить совсем уж неподходящий нам там контингент и оставить его здесь.

— Оставить? — Алексей чиркнул ребром ладони по горлу. — Вы это имеете в виду?

— Мы же не мясники. Пусть идут на все четыре стороны. Да хоть бы обратно в лагерь. Один вопрос, Алексей Кондратьевич: вы доверяете этому вашему… Черноброву?

— Как себе, — твердо ответил Коренных.

— Ну добро… Его и ему подобных я бы оставил здесь без сожаления, — Крысолов повторил жест Алексея. — Но раз вы за него ручаетесь…

— Ручаюсь, — подтвердил казак и подумал с тоской: «Ручаюсь… Кто бы за меня поручился?..»

Самый долгий день в году клонился к своему завершению…

* * *

Капитан Полешков пришел в себя, когда под ногами захлюпала болотная жижа. Со всех сторон его обступали черные, какие-то неживые деревья, между которыми стоял неподвижный, будто пар в предбаннике, туман. Остро пахло тухлыми яйцами и тленом. И над всем этим висела плотная, непроницаемая, как пуховая перина, тишина.

«Как я тут оказался? — подумал Григорий Никифорович, с недоумением глядя на зажатый в кулаке до побелевших пальцев револьвер. — Бред какой-то…»

В барабане именного «нагана» все гильзы до единой были пустыми. Такая же пустота царила в ноющей больным зубом голове. Капитан прикоснулся к темени и ощутил на пальцах что-то влажное и липкое. Новый взрыв боли едва не швырнул его снова в беспамятство, и только усилием воли ему удалось устоять на ногах.

Зато боль приоткрыла какую-то дверку в мозгу, и оттуда рекой хлынули воспоминания: оскаленные лица с дикими глазами, скрюченные, похожие на когти хищных птиц, лапы, тянущиеся к горлу, резкая отдача бьющегося в руке нагана, чужая кровь, брызгающая в лицо…

«Все пропало, — отстраненно подумал Полешков, выбрался на относительно сухое место и сел, прислонившись спиной к аспидно-черному стволу с пепельно-зелеными наростами лишайника. — Зеки разгромили лагерь и бежали, а я, как последний трус, сбежал от них…»

Початая картонная пачка с напоминающими короткие латунные папиросы патронами обнаружилась в кармане галифе. Видимо, прихватил перед уходом, чувствуя серьезность предстоящего дела. Но как это сделал — совсем не помнил. Память зияла провалами, словно книжка, половину страниц из которой разодрали на самокрутки. Ничего, это дело поправимое.