Говорил в основном я. Рассказывал о своих детях. О том, что старший нашел в Москве неплохую работу по специальности, снимает квартиру на пару с симпатичной девицей. Твердит, что хорошо зарабатывает. Не берет у меня денег, все, что я ему посылал, переправлял и переправляет младшему брату, не сообщая, откуда те немалые суммы берутся. Потому что младшенький от моих подачек отказался. Все возвращал, до копейки. Так и не простил мне развода с их матерью. Ведь та напела детям, что это я их бросил.

Чувствовал, как по спине под одеждой скользят вдоль позвоночника капли пота. Мысленно ругал себя за то, что слишком тепло оделся. Радовался, что именно сегодня двадцать пятое января, и мне есть кому выговориться: не сомневался, что встречу Людмилу Сергеевну в Пушкинском парке… если та еще жива. Непростой утренний разговор с сыном оставил мрачное, тягостное впечатление; давил на сердце, причем мне все больше казалось, что давил не только в переносном смысле.

Я замолчал, остановился, перевел дыхание.

Ветер швырнул мне в лицо десяток похожих на ледышки колючих снежинок, заставил зажмуриться. Рука по привычке легла на грудь, поверх источника боли.

— Димочка, тебе плохо? — спросила Людмила Сергеевна.

Голос звучал приглушенно, будто вдалеке.

— Опять сердце пошаливает, — сказал я.

— Тебе нужно присесть.

— Сейчас все пройдет. Не переживайте.

Заставил себя улыбнуться.

И боль действительно притихла. Утренние таблетки подействовали, как раз вовремя: я потянулся за новой дозой лекарств. Зато закружилась голова. Будто я резко встал. Я пошатнулся, но устоял. Видел, как шевелились губы на лице у Гомоновой. Но не расслышал ни слова. Будто оглох. Заметил тревогу в глазах своего бывшего институтского куратора, когда меня резко повело в сторону, и я сообразил, что все же падаю. Перед глазами мелькнул памятник Пушкину. «Неужто мы успели навернуть круг по парку?» — подумал я за мгновение до того, как провалился в темноту.

* * *

Я склонил голову над раковиной, смотрел на падавшие из крана капли. Невольно вел им подсчет. И шарил в памяти. Но не находил ни одного воспоминания, что следовало бы по временной шкале за моим падением в парке. Январь. Двадцать пятое число. Зареченск. Завтрак, встреча с сыном, прогулка с Людмилой Сергеевной по Пушкинскому парку. Все это было словно вчера. А потом — пробуждение в комнате общежития. Зеленая (точно не январская) листва на тополях за окном. И лицо незнакомого паренька в зеркале.

Посмотрел на тюбик зубной пасты, что сжимал в руке. «Поморин». Раньше такой не видел; или видел, но позабыл об этом. Отвинтил колпачок, попробовал пасту на вкус. Мятная. Невкусная. Сплюнул остатки пасты в раковину. Смыл их водой. Бывали ли у меня раньше сны, когда я чувствовал привкус мяты, улавливал удушающий запашок хлорки, ощущал головную боль? Помню, как во сне понимал, что сплю, пытался те сны продлить или прогнать. Но такие, похожие на реальность вплоть до мелочей, не припоминал.

А если рассмотреть версию со смертью? Предположить, что я все же умер там, в январском парке, мое тело отправили в морг, а не в реанимацию. Что тогда? Не помню светлого тоннеля и доброго старца. Где я сейчас? В раю, в аду или в чистилище? Уж точно не ушел на перерождение: у моего отражения не облик младенца и даже не мой собственный (это если предположить, что я случайно заглянул в собственное будущее, а не прожил в нем десятки лет). Переселение душ? «Янки при дворе короля Артура»?

Я повернулся к окну. Коснулся взглядом стен домов, что виднелись сквозь листву. Знакомые, сомневаюсь, что спутал бы эту часть зареченского проспекта Ленина с любым другим местом, уж очень часто я замечал ее, глядя в окно. Вот и сейчас мне казалось: видел эти дома буквально вчера. Но не пошарпанными временем и непогодой, как сейчас. А совсем иными, свежеокрашенными, с пластиковыми стеклопакетами, застекленными балконами. Помнил я их и в нынешнем состоянии: похожими они были в первой половине девяностых годов.

Вот только сейчас явно не девяностые, нисколько не сомневался в этом. Иначе где знакомый линолеум в коридоре? Где следы постперестроечной демократии в виде похабных надписей на стенах и окурков на полу? Во времена моего студенчества в общежитии даже под утро не бывало тишины: кто-то возвращался с гулянки, кто-то собирался на работу под громкие вопли телевизора. И вряд ли я попал в будущее: уж очень архаичным выглядело все вокруг, ну прямо совдеповская обстановка из моего детства.

— А ведь и правда, — пробормотал я.

По-новому взглянул на интерьер комнаты, на сушившуюся здесь одежду, на молодые тополя за окном, на редко проезжавшие по проспекту Ленина машины (не заметил ни одной иномарки, словно угодил на фестиваль любителей отечественных ретроавтомобилей). Заценил и свой прикид: тапочки со стоптанными задниками, убогие штаны, подтяжки, некогда белая майка. Припомнил железную кровать с пружинами, отсутствие простейшей бытовой техники в комнате, древний чемодан с металлическими углами.

«Сон? Прошлое? Или параллельный мир?»

Поправил подтяжки.

«Если прошлое — то когда?»

Посмотрел на свое отражение в зеркале.

«И почему физиономия этого парня кажется мне знакомой?»

Глава 1

Едва не промахнулся, возвращаясь в комнату: ноги по старой привычке привели меня к двери с цифрой шестьсот четыре, а не шестьсот восемь. Сообразил, что пришел не по адресу, уже хватаясь за ручку. Именно дверная ручка (совершенно незнакомая) помогла не вломиться в теперь уже чужое жилище. Я тихо выругался, покачал головой. Ощущение неправильности всего того, что видел вокруг, начинало меня нервировать.

Заметил шагавшего по коридору рыжеволосого парня с допотопным чайником в руке, высокого (при нынешнем росте мне теперь все казались высокими), узкоплечего и тоже в дурацкой майке. Тот махнул мне рукой, сказал: «Сашок, пошли пить чай». Я не удивился, когда парень по-хозяйски распахнул дверь в комнату шестьсот восемь: должно быть, рыжий и был тем самым Пашкой, о котором упомянул другой мой сосед.

В комнате я старался помалкивать. Хлебал из старенькой чашки невкусный чай (сон или не сон, но кипяток больно обжег язык), жевал бутерброд с салом (очень даже неплохим), слушал болтовню соседей по комнате и исследовал взглядом окружающее пространство. Отмечал все, что соответствовало бы любой из версий, объяснявших произошедшие в моей жизни перемены. Но находил подтверждения лишь одной.

Обожженный язык не заставил меня проснуться (хотя волдырь на его кончике явственно чувствовался). То ли при медикаментозной коме подобные фокусы у спящих не прокатывали, то ли я все же сейчас не спал. Намеков на параллельную реальность я тоже отыскать не смог: не обнаружил вокруг себя ни незнакомых технологий, ни проявлений колдовства или намеков на альтернативную историю.

А вот следов советского прошлого (или настоящего?) заметил предостаточно. Чего только стоила найденная под подушкой книга Николая Островского «Как закалялась сталь»! Наткнулся на нее, когда заправлял постель. Потрепанная, с карандашными пометками и следами от грязных пальцев. Раритетное издание тысяча девятьсот тридцать шестого года, словно сошедшее с полки музея.

Одежда, мебель, вид за окном — все это напоминало «преданья старины глубокой». Советской старины, если выражаться точнее. Похожее я в детстве повидать успел: застал поздний Советский Союз со всеми его прелестями и недостатками. Причем воспоминания о детстве сохранились хорошие. Запомнилось, что и небо в те времена было ярче, и вода чище, и трава зеленее. А пионерский галстук — частичка красного знамени.

Я разглядывал бомжеватую обстановку комнаты, активно пережевывал соленое сало и прислушивался к болтовне соседей по комнате. Разобрался, что будивший меня черноволосый парень носил гордое имя Слава, а рыжеволосый откликался на простое — Пашка. Оба парня оказались местными, зареченскими. Проживали в разных частях города, но далеко от института, потому вчера заселились в общагу.

И тот, и другой по окончании десятого класса успели отслужить в армии. Сыпали солдафонскими шуточками, рассказывали типично армейские истории — соревновались, чей рассказ произведет на меня более сильное впечатление, будто принимали меня за наивного школьника. Я старался исправно улыбаться их бородатым анекдотам, помалкивать и наяривать бутерброды.

За десятиминутку чаепития выяснил, что сейчас вовсе не январь (кто бы сомневался), а начало сентября. Точнее, второе число. Узнал, что я (нынешний) вместе с Вячеславом и Павлом учусь на первом курсе Зареченского государственного горного института. Снова. И опять на горном факультете («Открытые горные работы», если правильно понял). «Взрывное дело перспективней», — вспомнились слова сына.

Отучился в институте уже целый день (первого сентября присутствовал на ленинском уроке). С соседями по комнате познакомился только вчера — днем они ввалились в мою комнату. И даже сходил с ними в ближайшую пивнушку, чтобы отметить знакомство. Ну а сегодня я вместе со всеми своими одногруппниками отправлюсь в колхоз. На уборку урожая капусты. Как сообщил Слава: «На целую неделю! Деревенская романтика».