XVI

В отделении многие недоумевали: что это сделалось с шефом? Я стал раздражителен, груб и рассеян; я стал придираться к таким пустякам, на которые раньше не обратил бы внимания и моя раздражительность создавала вокруг нервозно-болезненную обстановку.

Я мог, например, за сущий пустяк накричать на сестру, да еще при больных, но при этом я мог позабыть ее имя.

— Галина! — орал я на весь коридор. — Сколько раз я тебе говорил: не зови больных к телефону!

— Я не Галина, а Таня, — обижалась сестра, и глаза ее наполнялись слезами. — А к телефону зову потому, что у Петракова из третьей палаты только что мать умерла…

— Всё равно непорядок! — рычал я, не в силах сдержаться.

Что делать? Несчастье распространяется, словно вирус — стараясь и всех вокруг сделать тоже несчастными.

И оперировать я стал хуже, нервознее и торопливее. Пропала та точность и ясность движений, которая отличает хирургов высокого класса. Откуда ей, ясности, было взяться, когда в голове и в душе моей всё было вверх дном?

Даже и ассистенты, мои молодые ученики, которыми прежде я был так доволен, стали вдруг бестолковы, неловки — а это уж верный признак того, что сам оператор работает плохо. Нет, конечно, огромный мой опыт длиной в двадцать пять лет что-то значил — даже тогда оперировал я довольно прилично — но пропала та лёгкость рук, при которой стороннему зрителю кажется, что операция движется словно сама по себе. Когда работает мастер, и все у него получается — кажется, что любой человек, позови хоть прохожего с улицы, может сделать все то же самое. Я же стал оперировать так сложно и вычурно, что операция превращалась в какой-то запутанный фокус с переставлением крючков, многократной наводкой лампы — мне всё казалось, что в ране тесно, темно — и с неестественно-сложными выкрутасами собственных рук. Всё меня раздражало, и операционные сестры уже и не знали, чем мне угодить. Я швырял прямо на пол зажимы и ножницы — инструменты гремели по кафелю — и орал дурным матом:

— У нас что, зажимов нет поприличнее?! Что вы суете мне это дерьмо?!

Сами руки мои мне мешали: они были неловкими, словно чужими. Порою казалось, что оперирую вовсе не я, а другой человек…

Привезли, помню, тяжёлое ножевое ранение. Молодой наркоман, с головы до пят покрытый татуировками — по всему телу переплетались драконы и змеи — был взят прямо из наркопритона. Парню воткнули в живот большой кухонный нож, и его деревянная рукоять качалась в такт пульсу, пока раненого везли на каталке в операционную.

Открыв живот, отчерпав кровь и сгустки, я долго не мог отыскать: откуда так сильно кровит.

— Да растяните же рану! — рычал я на ассистентов. — Я ни черта здесь не вижу!

— Мы стараемся, шеф, — бормотал Семирудный, уже весь потный от напряжения.

— Плохо стараетесь, — фыркал я, разгребая ладонями петли кишок. — Ага, вроде вижу: Петровна, давай скорей шить!

Нож пересёк селезёночную брыжейку, и было никак не добраться до короткой, плевавшейся кровью, артериальной культи. К тому же, и руки меня плохо слушались: пальцы заметно дрожали. Я старался работать как можно быстрее, но в суете, как назло, всё получалось не так, как надо. Одна лигатура порвалась, затем я обронил и потерял в глубине раны иглу — попробуй, найди ее там, в луже крови, а когда наконец уже с третьей попытки вкололся под брызгавший кровью сосуд, то игла с хрустом вонзилась в мой собственный палец! Я попал, видно, в нерв, потому что боль прохватила всю левую руку до самого сердца.

— Твою мать! — заорал я на весь оперблок. — Только этого мне не хватало!

— Что случилось? — перепугалась Петровна, операционная медсестра.

— Что, что… Палец себе проколол, — второпях затянув лигатуру, я показал сестре повреждённую руку.

— Царица небесная! — запричитала Петровна. — Да что ж за напасть: никогда не бывало такого! Сейчас-сейчас, милый, мы тебя чем-нибудь обработаем…

Я сдёрнул разорванную перчатку и обмыл руку спиртом.

Конец ознакомительного фрагмента